Литература и журналистика

[Rine]

Вообще-то я не читаю газет. Не то чтобы я не делала этого из-за каких-то принципов, просто не читаю и всё. Но тогда был особый случай. Статья, которую я читала, была об одном моём знакомом и начиналась со слов: «Известный писатель…» Статья довольно посредственная, автор которой, не проявив никаких особых способностей, лишь констатировал факты. Да и как их проявлять-то эти способности? Мой друг умер – вот о чем была эта статья. А в голове все крутиться фраза: «известный писатель», «известный писатель». Был ли он таким, я ведь и не знаю. Иногда он приходил с какими-то набросками, идеями будущего произведения, зачитывал и спрашивал: «Ну, что ты думаешь?». Я всегда отвечала ему честно, наверное, поэтому так часто он спрашивал у меня совета. Был ли он известным писателем, может и да, но не для меня. Я воспринимала его скорее как человека огромного таланта, человека умного, образованного. Будь это другая эпоха, я бы назвала его своим учителем или наставником. Я всегда тщательно выбирала для себя чтиво, копаясь в грудах книг и отбрасывая такие, как «Садоводство для чайников» или «Как выйти замуж за миллионера», можно найти что-нибудь стоящее. Современные авторы часто забывают о главной функции литературы, о том, что она может воздействовать. Где как не в своем произведении автор может выразить себя, рассказать о других и заставить нас, в конце концов, задуматься. Не зря в советском союзе «неугодных» отправляли в Сибирь, боялись этого самого воздействия на умы неискушенных читателей. Поэтому я читала его книги, он один из немногих кто не забыл об истинном предназначении автора.
Вообще-то я не хожу в церковь. Не то чтобы я не верила в бога, просто церковь давно не имеет к нему никакого отношения. Меня нельзя назвать атеисткой, хотя многие думают именно так, просто это глупо – молиться, просить о чем-то. Если я что-то делаю для себя, для других, то это не из-за любви к богу или боязни наказания господнего – я просто делаю и могу себе признаться что и где я сделала плохо или не так. А просить у кого-то прощения или что-то замаливать все равно что заниматься самовнушением. Ведь если бог есть, то он все равно все видит, и я лучше попрошу прощенья, когда лично встречусь с ним. А пока я стою у церкви и, кажется, совсем не знаю зачем пришла – входить я все равно не собираюсь. Тем временем внутри лежит «известный писатель» а вокруг его родственники, с которыми я лично не знакома, но наслышана, они же вряд ли когда-либо слышали моё имя. Простояла я так полчаса в раздумьях и нерешительности, и вот выносят гроб. А за ним идет кучка людей в черном, их бледные, какие-то измученные, белые лица выделяются на фоне общей черной массы. Впереди идут две женщины, мать и жена. Вид у них грустный, но не заплаканный. Мать – женщина преклонного возраста с седыми, просто ослепительно седыми волосами, будто вырезанными из бумаги, которые спадали на лицо, пробиваясь из-под черного платка, шла, поддерживаемая вдовою, которая что-то тихо ей говорила. Вдова была, пожалуй, самая неестественная женщина из всех, что я видела. Толстый слой косметики готов был потрескаться при малейшем проявлении эмоций. Может быть, она пыталась скрыть таким образом последствия ночей, проведенных в слезах по умершему мужу, я не знаю, но эта благородная старость и претензия на молодость, идущие рядом, никак не сочетались между собой.
Вообще-то я тороплюсь. Всю жизнь тороплюсь, да так что и не зала как это, ходить с поднятой головой. Зато знала каждую ямку на дороге. Но сейчас я иду медленно и не смотрю под ноги. Я первый раз пришла домой так поздно, казалось, я обошла весь город, ночной, сонный он рассказал и показал мне многое. Я позволяю себе плакать только над книгой, то есть над чужими жизнями. Но почему теперь я плачу? Кто я такая чтобы плакать о нем? Хотя может именно я и должна плакать…