Духу
Только потому что ты мертв, я могу говорить с тобой –
как с человеком, иначе мне мешали бы твои законы.
Никто не защищает тебя – тот мертвый созданный мир,
чьим дитем и хозяином ты был, от тебя отрекся.
Изумленный прах старика, призрак, бормочущий слова,
заблудившись, ты начинаешь увязать в эпохах:
но я твой брат, нас связывают ненависть и любовь,
мое еще живое тело и твой труп спаяны всерьез,
и это воодушевляет, это вселяет дух в нас обоих.
Однако, для того, чтобы составить тебе приговор -
несчастный грешник, которого уже изгрызла смерть,
просящий, нагой, беспомощный и беспёрый -
моё сердце ещё будут сдавливать мириады слов!
Ты оставил пустое место, и в этом месте другой –
неприкосновенный, потому что живой – начинает властвовать.
Но - "смерть не властна"! И только в абсурдной стране,
где над нами ещё стоят живые Византия и Тренто,
она властна: но я не умер, и я буду говорить.
Открытие Маркса
.
.
Я знаю, что интеллигенты в молодости ощущают физическое
влечение к народу и думают, что это любовь. Но это не любовь:
это механическое влечение к толпе.
М Горький
I
Он может быть рожден тенью
с девичьим лицом,
робким, как будто скрипка,
и телом, которое мне мешает,
или лазурным лоном,
сознание — одиноко
в обитаемом мире?
Сын, родившись вне времени,
умирает внутри него.
II
Кровь средиземноморья,
высокий романский язык
и христианский корень
чуждого совершенства -
в том, кто стал уроженцем
счастливых кварталов города.
Ты был безбожником, варваром,
или наивной женой
и беременной девочкой.
III
Когда я рухнул
в мир прозы,
ты оставался жаворонком,
воробьем, а я изменяюсь
в истории – как бы роза -
или девочка-мать.
это было твоё сердце?
в этом мире я
оказался через тебя?
IV
Ты перенес меня в сердце,
уже взрослом, из того времени,
чьи источники я искал,
горя от любви, подростком.
Это образование! -
согласное с непреклонным
чувством моего века,
его единственным чувством,
эхом бывшего Сердца!
V
И я грязну каждый день
в этом продуманном мире,
в беспощадном учреждении
взрослых — в мире, который
давно застрял на мели
и только гнусавит Имя:
Я заперт вместе с ним
В одном замечательном даре.
Его имя сегодня разум.
VI
Но тяжесть прожитых лет,
взывающая к совести,
будящая чувство долга -
когда моё слабое сердце
её упорному натиску
устанет сопротивляться? -
когда являешься ты -
уходит душа любви,
и слабо светит милосердие?
VII
Ты не думал, что мир,
которому я оказался
слепым и любящим сыном
не был таким уж весёлым
владеньем для твоего сына?
он был не сладкой мечтой,
а древней чужой землёй,
тоску изгнанья
вносящей в его существованье.
VIII
Язык (который звучит
в тебе еле слышной нотой,
на заре диалекта)
и время (ему ты отдан
наивным и неподвижным
сочувствием) - это стены -
восставший и одержимый,
я проник через них
твоим застенчивым взглядом.
IX
Мать - не субъект, а объект! -
явление беспокойства,
а не бог, воплощенный
ночными снами в груди
тревожно спящего сына!
Ты, анонимная гостья,
Не расстраиваешь меня! -
Логику Творчества
Демонстрируя в тайне пола.
X
Но в нашей жизни есть
И нечто превосходящее
Любовь к собственной судьбе.
В ней есть расчет, лишенный
подозрений, которые нас сушат,
и чудес, которые мучают.
История впивается в нас! -
С настоящей любовной силой,
Божественной и рациональной.
Южный рассвет (альба)
Я возвращаюсь, и снова вижу явление бегства
капитала, самый передовой (но и ничтожный)
эпифеномен. Налоговая полиция
(как бы философское определение
в досье поэта)
роется в таком частном факте, как деньги -
зараженные милосердием, необъяснимо
истощённые, и переполненные
чувством вины, как тело подростка -
но из-за моего весёлого легкомыслия
здесь не найдешь ничего, кроме моей же наивности.
Я возвращаюсь и встречаю миллионы людей, занятых
только тем, чтобы жить как варвары,
недавно сошедшие на счастливую землю, - чужаки,
и всё же хозяева. Так, накануне
Доисторической эпохи, которая придаст смысл всему этому,
я возвращаюсь в Рим, к своим повадкам раненого животного,
которое смотрит пристально, наслаждаясь смертью,
на своих палачей...
Я возвращаюсь ... и однажды вечером наступает новый мир,
однажды вечером, когда ничего не происходит - только
я лечу в машине - и вижу на голубом фоне
дома на Пренестино –
вижу и не замечаю их, а то, что напротив,
этот образ бедняцких домов
в вечерней голубизне, он должен
остаться мной как образом мира
(неужели людям нужно что-либо кроме жизни?)
- здесь маленькие, заплесневелые, с белой коркой, дома,
там высокие, будто дворцы, острова землистого цвета,
плавающие в дыму, который придаёт им великолепия,
над пустотой изрытых дорог, бесконечных,
в грязи, брошенные кучи земли,
обнесённые заборами - все замолчало
как будто посреди дня сошел ночной покой. И люди,
которые живут сейчас в Пренестино,
они тоже сгинули в тех канавах
мечтающих о лазури с мечтательными фонарями
почти в сумерках, которые никогда
не переходят в ночь – почти осознающие,
в ожидании трамвая, стоя под окнами,
что час истины для человека – это агония,
и почти радуясь этому, со своими детьми
и бедами, со своим бесконечным вечером –
о, эта экзистенциальная грация людей,
жизнь, которая раскрывает свою истинность
только в пейзаже, где любое тело – это всего лишь
далекая реальность, невинный бедняк.
Я возвращаюсь, и перед тем, как встретиться
с Карло, или Карлоне, с Нино на виа Раселла
или с Нино на виа Боргоньона, попадаю в то место,
где бываю только один…
Два или три трамвая и тысячи братьев
(бар, сверкающий на пустыре,
и боль от бедности, притупленная в сознании итальянца,
боль от возвращения домой,
в грязи, под новыми цепями дворцов)
которые бьются, толкаются, ненавидят друг друга,
пытаясь вскочить на ступеньку трамвая, в темноте,
вечером, который игнорирует их, затерянных в хаосе,
разочарованном в своём реальном существовании
из-за принадлежности к окраине
Я встречаю своё старое сердце, и отдаю ему дань
слезами, с ненавистью глотая их,
со словами «Бандера Росса» на устах,
словами, которые умеет сказать каждый, но умеет и заглушить в себе.
Ничего не изменилось! Давайте останемся в пятидесятых!
Останемся в сороковых! За оружие!
Но вечер сильнее любой боли.
Постепенно два-три трамвая одолевают его
возле тысяч рабочих, пустырь,
ужин закончился, над грязью ярко
сверкает бильярдная,
небольшая очередь, дует сирокко
одного вечера из тысячи, в ожидании трамвая,
который увезет в мрачный пригород.
Революция - только чувство.
А ещё Пазолини увлекался живописью
