Литература и журналистика

Звонко и весело переливаются в студеном воздухе бубенцы резвой тройки, что мчит сани по бескрайнему белому полю. Грузный, широкоплечий мужчина, в тяжеленном овчинном тулупе, управляя упряжкой лошадей, время от времени подбадривает зычным: "Гей! А ну, пошла!"
Рядом, прячась от холода под медвежьей шкурой, подремывал четырнадцатилетний подросток. Николка - так звали его, рано осиротел и с малых лет был отдан в услужение дворянской семье. Полюбившийся в большом доме купца честностью и сообразительностью во всяком деле, он впервые сопровождал хозяина на Рождественскую ярмарку продавать мясо.
Солнце давно ушло из зенита, и мороз, крепчая в сгустившихся сумерках, обжигал кожу на ветру. Ехать было еще далеко, и они гнали лошадей, стараясь до глубокой темноты поспеть на ночлег, согреться, отдохнуть, а ранним утром, засветло тронуться в путь.
На постоялый двор сани въезжали, когда в небе ярко светила окольцованная морозом луна. Заслышав голоса и ржание лошадей, на улицу вышел заспанный хозяин постоялого двора, неся перед собой лампу, внимательно оглядел приезжих. После короткого разговора, держатель гостиницы предложил гостям скромный ужин и горницу на втором этаже небольшого деревянного дома.
Николка повел лошадей в стойло, чтобы распрячь, протереть насухо и дать овса.
Возясь с лошадиной сбруей, он заметил странное поведение своего хозяина. Сняв с себя кушак, тот стал нашептывать что-то, держа его близко к губам, затем громко сказал: "Да будет так! Аминь!", перекрестился, положил его поверх товара, и, не оборачиваясь, ушел в дом. Следом зашел и держатель постоялого двора, с удивлением наблюдавший сие действие. Сани оставили посреди двора.
Молодой помощник, справившись с поручением, тоже поспешил в тёплую избу. Наскоро поужинали ржаным хлебом с салом, запив доброй порцией горячего пива. Позволили и Николке немного для сугрева.
- Степан Матвеич, а мясо-то как же? Сани, вон, на виду у всех, – забеспокоился юный помощник.
- Не боись, Николка, - мужчина заговорщицки подмигнул парню, - не возьмут. А ежели кто позарится, тому ног не унести. Давай спать, малец, вставать нам ужо скоро будет.
Окна отведенной комнаты как раз выходили во двор, и юноша, прежде чем улечься, глянул через окно на сани – стояли на прежнем месте, и кушак сверху. С тем и уснул.
Николку разбудил шум, громкие голоса, доносившиеся с лестницы. Степана Матвеича в горнице не было. Постояльцы, топоча и возмущаясь, сбегали вниз. Сонный, он нехотя натянул одежу, влез в тулуп и выглянул во двор...
А посреди двора, совершенно посиневшими от холода губами, придавленный мешком большущим окороком, трясся несчастный вор. Он не мог и шагу ступить, как занес за спину поклажу, так и остался стоять столбом, как вкопанный.
Ни закричать, ни груз сбросить. Околел бы, бедолага, не поднимись Степан Матвеич по нужде.
Не до конца пробудившийся ото сна, съежившись на трескучем морозе, Николка, пританцовывал и тёр заспанные глаза. Вокруг саней толпится народ, а его хозяин, Степан Матвеич, хлопнул широкой ладонью по спине заиндевевшего вора, приняв у него мешок:
- А ну, пшел!
Тот упал бы, не подхвати его под руки. Кое-как отволокли несчастного в дом, налили горячего, укутали, отогревать стали.
- Что ж ты, милок, - басом гремел купец, класть не клал, а брать берешь? А пошто?!
Бедняга и глаз поднять не мог, перепугался насмерть, в ноги бросился:
- Прости, барин, Христа ради, прости! Не брал никогда, клянусь! Бес попутал! Отпусти, барин, в церковь пойду, свечку... службу за здравие... Пусти, барин, не могу, внутри все огнем горит, спасу нету!
Стало так тихо, что даже шорох мог показаться шумом.
- Огонь, говоришь... А ну, подымись, - купец, потер руки и возложив на голову плачущему ворюге, прочитал "Отче наш" и добавил "прощаю тебя".
- Святый Боже! - воскликнул прощенный. - Верю!
Степан Матвеич еще что-то сказал несчастному, но только так, чтобы не слышали окружающие, тот послушно закивал головой и, не поднимая взора, поковылял восвояси.
Забрезжил неторопкий зимний рассвет, пора было и купцу с Николкой выезжать.
Перед самым отъездом Степан Матвеич вновь снял свой кушак и отдал хозяину двора:
- Возьми, доброму человеку не жалко, авось сгодится…