Литература и журналистика

Не забывайте тех, кто мир вам дали!
Пусть ими не предъявлен память-счет...
(Александр Граков)

Лето сорок второго года. Изрытая сотнями километров окопов и ходов сообщения, на пространстве между Доном и Волгой, земля источает жар, который прозрачными волнами течет вверх. Если выглянуть из окопа, край видимой земли колеблется, переливается призрачными струями. Но выглядывать из окопа, желающих нет - с немецкой стороны бывает, работает снайпер. Окопы в полный профиль не удалось вырыть, на глубине скаменевший суглинок, который только и можно взрывчаткой взять. Потому пригибайся, солдат, как можно ниже, коли хочешь живым остаться. И дожидайся темноты, когда ночь накроет степь. Только тогда, с небольшой долей уверенности, сможешь сказать себе: "Сегодня пронесло! Жив, слава Богу!"
А пока…
Как это часто бывает, после продолжительных боев, здесь, на участке фронта, установилось затишье. Назвать все тишиной можно было очень условно. Откуда - то издалека, раскатами грома, доносились глухие орудийные залпы, нет-нет да и раздавались редкие выстрелы. Одиночные взрывы мин вспучивали окаменевшую от жары землю.
Степь, где ни деревца, ни кустика, лишь дурманная полынь, которая растет там, где все другое погибает. Ее горький запах, смешиваясь с мутящим и жирным трупным запахом, гарью, пропитывает все насквозь. Воздух вязок, изредка колышется не ветерком - легким движением. Нежная пыль оседает на всем и вся, серо - пепельным тончайшим слоем. Лица солдат тоже серые, пыль покрывает лица, меняя привычные черты до неузнаваемости, стирая возрастные признаки. Лишь белки глаз блестят, словно в прорезях однообразных застывших масок. Облизывая пересохшие губы, солдаты сплевывают серые комочки слюны. Воду пьют редко - берегут. Здесь она самое ценное.
Оружие закутано в плащ-палатки и шинели, однако пыль, словно насмехаясь, проникает сквозь эту преграду, и его приходится снова и снова чистить.
Солдат Федор Курганов, невысокий крепкий мужик, сидел на дне окопа, привалившись плечом к земляной его стенке и бездумно смотрел на узкую расщелину в ней, из которой ссыпАлся песок. Он не бежал, а тёк тоненькой струйкой, образуя внизу небольшой холмик. Лишь изредка, когда где-то поблизости, взрывалась очередная мина, земля вздрагивала, струйка резко утолщалась, превращалась в песчепадик, и бугорок на дне окопа на глазах вырастал. Это созерцание навело Курганова на мысль: "Вот так и жизнь - течет себе и течет, а потом только бугорок на земле от тебя…" - думал он.
Курганова отчего-то не призвали в действующую армию, хотя было ему всего сорок семь лет, но так случилось, что нечаянно прибился он к передовой, да так и остался. Был он до того простым колхозником, привез солдатам на кухню полевую несколько мешков картошки, а тут немцы в атаку пошли. И видно бой жестокий был, что на передовую вызвали всех - от писаря до ездового. Вот тогда Курганов и пошел с ними. Как - никак, две войны отломал, не мог он спокойно ехать в тыл, подхлестывая лошадь кнутом, если за спиной люди гибли. Отбили тогда фрица, а отойдя от схватки, заметили оставшиеся в живых солдатики в своих рядах гражданского. Политрук на него налетел коршунякой, прочь погнал, только Федор уперся - не пойду, да и точка. Командир пришел, с головой перевязанной, зацепило видно. И узнал в нем Федор, земляка своего, учителем который был в их станице какое-то время, Шелехова Митю, Дмитрия Григорьевича.
Выслушал тот все, да и махнул рукой, оставьте, мол, человека, знаю я его, коль упрется - все бесполезно. И велел зачислить рядовым. На все виды довольствия поставить. Потом долго с ним разговаривали, знакомых вспоминали…Это еще на том берегУ Дона было.
Воевал Федор Курганов, как и положено старому опытному солдату - на рожон не лез, но и не отставал, да за чужие спины не прятался. Берегла его судьба, пока берегла.
Много повидал он на этой войне. Уж казалось – хлебнул германской, воевал в гражданскую, что может увидеть страшнее еще? Всякого навидался! Только там воевали на равных, чья сила духа крепче, того и верх.
А здесь, на одной воле не получалось. Перла на них, громыхая гусеницами, лавина металла, огонь изрыгающая, а у них только трехлинейки мосинские …Со связками гранат, почитай, с голыми руками на танки бросались, в рукопашных врага зубами грызли, и погибали ни за понюх табака…
Отступали. Жутко было бросать свою землю. Но это еще было не самое страшное. Глаза людей - вот что было ужаснее всего…Глаза тех, кого они оставляли на вражью милость, глаза беженцев, а особенно детей глаза, которые враз стали не по детски взрослыми.
И шли солдаты пыль загребая, стараясь не видеть эти взгляды. И только горькие морщинки прибавлялись на их лицах.
Отступали и недоумевали - как же так, ведь пели: «Родной земли не отдадим не пяди!». А отдавали!
Где же наша артиллерия славная, которой «Сталин дал приказ..», танки где, у которых «броня крепка» и сами они быстры, где в небе сталинские соколы?
Не было соколов в небе, только черные коршуны «мессершмидтов» расстреливали безнаказанно все живое на земле…
Чтобы сократить путь, шли однажды балкой, долго шли, а когда на поверхность поднялись, у многих волосы зашевелились, хотя уж навидались всякого….
Все поле усеяно было буграми - тушами коров. Покуражился фашистский летчик, побил скотину бессловесную. И только телок неразумный уцелел. Мыкался он среди стада одиноко, все тыкался в материнское вымя - сосать пытался. Видать не так давно немец их побил, а коровы недоены были. Вот и сочилось из каждого разбухшего вымени молоко, капля по капле, белые озерца около мертвых туш образовывая. Лежали здесь Пеструшки, Ласочки, Буренушки – кормилицы… И пахло на жаре молоком. Не было запаха смерти, крови запаха, а только молочный запах, как в доме родном….
Теленок, людей завидев, бросился к ним, мычит неразумный, вроде спрашивает, как, мол, такое и что такое с мамкой и другими сделалось? Сам, как ребенок еще, и тоже молоком от него пахнет…
-Пристрелите, чтоб не мучился! – сказал командир. – Погибнет он здесь.
Никто с места не стронулся.
-А-а, чч-е-рр-т! – выругался командир. Выпростал наган из кобуры, приставил к уху теленка, отвернулся и выстрелил. Все тоже отвернулись. Камнем каждому этот случай на душу лег, потому как были они, в основном, хлеборобы-землепашцы. И что такое корова для семьи знали…Федор свою Зорьку вспомнил…
А спустя час всего убило командира Митю. Появился в воздухе "мессер" и давай виться, поливать свинцом. Бросились все от дороги кто куда, а когда улетел фашист, не поднялись с земли четверо и командир их, Дмитрий Григорьевич не поднялся. Лежал он с открытыми синими глазами, что так небо напоминали…
Там в степи и похоронили всех в одной могиле.
И оборвалось что-то в Федоре, точно совсем один остался. Да, по правде говоря, так оно и было. Жена его, Евдокия, померла еще в сороковом, а сыновья, с началом войны, на фронт ушли, да и сгинули. Пропали без вести. Плохо, что все тянули, да так и не оженились - внучат Федору не оставили. Вот и получалось, что ветвь рода Кургановых на нем и заканчивалась.
Где-то там, под немцем, остались его мать и отец, о судьбе которых он ничего не знал. Отходя к Дону, проходила его часть через родную станицу Федора, только пусто было в ней. Ушли все жители, спасаясь от немчуры клятой. Забежал в свой дом Федор и не застал родных. Скотины в хлеву тоже не было. Остался только Зорькин запах… А куда, в какую сторону подались беженцы, спросить не у кого было. Даже собак в станице не видно было и не слышно. Поглядел на разоренный дом Федор, только рукой огорченно махнул. Прихватил всего кружку свою любимую, из которой молоко любил пить, горсточку земли родной в платочек завернул и побежал своих догонять.
Отступали. И если точно говорить, драпали, хоть и огрызались боями. Шагал Курганов рядом с товарищами, видел заваленные брошенным домашним скарбом обочины дорог…Бросали беженцы все, что поначалу спасти хотели, что ценным казалось…А потом понимали, что важнее жизни и нет ничего. Каждый думал против воли своей о том, что его ждет. Думал о том и Федор Курганов, шагая с товарищами в пыли. Каждый о том думал, только вслух не говорил. Разговоры такие жить мешали.
Много чего повидал Федор. Как бравые и бесстрашные с виду, превращались в трясущихся, ничего не соображающих трусов, а неказистые и неприметные героические дела творили. Как некоторые с ума сходили внезапно… Война всех представляла в истинном лице, по своим местам расставляла.
Сберегла судьба его в страшном месиве на переправе через Дон. Ад кромешный это был. Бомбардировщики пикировали прямо на берег и паром, сыпали градом бомбы на метавшихся в поисках укрытия людей, бросавших снаряжение и оружие. В небо полз черный дым, расползаясь вширь, а в этот дым снова и снова падали пикировщики, и надсадный вопящий рев их, заглушал крики и стоны. Творилось такое, что в страшном сне не приснится - сотни, а может тысячи трупов плыли вниз по течению…
Федор очнулся от воспоминаний. Курить хотелось смертно, только знал он, что потом пить захочется еще сильнее, а воды во фляжке всего ничего осталось… А когда подбидонят им воду - Богу одному известно. Приходилось терпеть.
Большинство солдат, привалившись к стенкам окопа, спали впрок. Оно дело такое - еда и сон для солдата самое главное, без этого много не навоюешь. С едой было плохо - который день всухомятку…Потому сном и добирали.
Кто-то тихонько, хрипловатым голосом напевал старую солдатскую песню: "Коли ранят тебя больно - отделённому скажи….. отползи чуток в сторонку….. рану сам перевяжи…. Коли есть запас патронов, их товарищу отдай, а винтовку-трехлинейку никому не отдавай…". Судя по паузам, певец как раз и чистил свою трехлинейку.
Слышался негромкий разговор, слова прорвались: "…а мироеда этого раскулачили, в Сибирь отправили гада…" Дальше все слилось в глухое бормотание непонятного...
Федор почувствовал легкий укол в сердце.
"Мироеда"...
На одном переходе, кинулась к нему расхристанная измученная женщина с седыми волосами, в которой он с трудом признал станичную знакомую Глафиру. Видно пришлось ей хлебнуть горюшка, потому как была она в одном возрасте с Федором, а сейчас на старуху смахивала. Рассиживаться не было времени, пошли…Ничего об отце с матерью Федора она не знала, хотя бежали из станицы вместе. Бомбежка была, разбежались все кто куда. Так и отбилась Глафира от своих. Разве найдешь кого в этом людском море? Побитых станичников только и нашла. Шла Глафира и рассказывала, кого немцы побили бомбами. Федор только зубами скрипел.
- А вы все бежите, защитнички? Без боя бежите? – говорила, задыхаясь на ходу, Глафира, - а вот Савка Савостьянов немцам бой дал! Побил гадов многих, да и сам погиб!
Федор остановился.
-Савостьянов? Савка? Он же в Сибири, я же сам его раскулачивал!
-Сбежал видно, потому что объявился он в станице, как все уходить стали. Пулемет приволок, сказал, что не уйдет с земли своей! Все хаты спалил, чтоб немчуре ничего не досталось… и дал жару! Там такой бой был - побоище Мамаево! Убили его немцы...
Федор подсадил Глафиру к артиллеристам на повозку, покормить попросил, коль есть чем, а сам своих товарищей догонять кинулся.
" Не может быть такого, про Савку-мироеда! Он же кулак, сволочь! Враг народа! Не зря раскулачили его и сослали! - думал Федор, - Сочинила все глупая полоумная баба - откуда ей знать, что в станице потом было, раз ушли из нее все…"
А только застряла мысль в голове Федора, да и ноет, потому как нутром почувствовал - правда это!
" Никакая не выдумка! Вот тебе и мироед!"
От увиденного, услышанного, пережитого, образовалась в душе пустота, словно и нет в нем, Федоре Курганове, ничего в середке. И еще одна, очередная складка появилась меж его бровей. А уж когда командира Митю убило, совсем худо стало. Стала эта пустота, как колодец в степи - дна не видать.
И что-то изменилось вдруг в Федоре. Лез теперь он в самое пекло, не берегся, словно одним разом хотел прикончить всё это. Только пули и осколки, казалось, облетали его мимо.
И на лицо изменился Федор очень. Бывалые солдаты поглядывали на него украдкой и головами покачивали, знали, что это такое - занесла Смерть его в свои списки. Погибнуть ему предназначено.
Не раз видывали они, что меняется вдруг человек, лицо словно чужое становится, как печать на него ложится чья-то. И погибает вскоре.
Солнце скатывалось к закату. Спала жара, дышать легче стало. И тут из хода сообщения, что шел ко второй линии обороны и в тыл, пригибаясь, вынырнул Яшка Тельников, Яшка-тельняшка. Звали его так - то ли от фамилии, то ли потому что тельняшку носил постоянно. И держал Яшка в руках ведро.
-Э-эй, воины! Защитники! А ну, валите сюда, с кружками! Гляньте, что я раздобыл! Угощаю! - громко зашептал он.
Федор повернулся и увидел в руках солдата ведро, а в нем колыхалось…молоко!
-Федор! Ну, чего уставился? Кружка где? Налетай - подешевело!
Потянулись из окопов солдатики, пробирались пригибаясь, стояли согнувшись, смотрели на молоко, как на диво - дивное. Молоко по виду было густое, жирное, плавали в нем поверху соринки малые. За время боев отвыкли бойцы от простых житейских вещей, потому и молоко в диковинку казалось…Смотрели на молоко затаив дыхание, на продукт с которого каждая жизнь человечья начинается…И лица у всех изменились – проглянули из серых масок черты каждого, казалось, нежность в глазах засветилась..
И вот уже чья-то кружка несмело зачерпнула из ведра, затем вторая, третья…Федор тоже наполнил полкружки, только отпить не решался. Представилось, как на поле, в страду, приносила ему еду покойная ныне Дуня, и лилось холодное, с погреба молоко из кувшина, вот в эту самую кружку…Федор мотнул головой отгоняя видение.
Вокруг сидели на корточках, пили и причмокивали, хотя знали, что молоко еще большую жажду вызовет, но отказать себе не могли, хоть на секунды, как бы, вернуться каждому в дом родной.
-Эй-эй! Командиру оставьте, орлы! Налетели!
-Яков! Что там с водой, привезут когда? - спросил Федор.
-Скоро водовозка подъедет, нахлебаетесь досыта. Стемнеет только! А ты чего не пьешь-то? А то кому другому отдай, коль сам не желаешь!
Федор поднес кружку к губам и отпил глоток. Молоко было сладкое, освежающе пролилось по забитому пылью горлу. Как-то всё это было…Глаза увлажнились…
-Яшка! Ты где молоко взял? Спёр, где? - спросил кто-то.
-Купил - нашел, еле ушел! Тебе какое дело? Пей, да меня похваливай – вот, мол каков Яшка, про товарищей не забыл!
Забывшись в своей горделивости, Яшка выпрямился, глядя на бойцов на корточках вокруг ведра сидящих.
Выстрела никто не услышал. Яшку отбросило назад, швырнуло спиной на стенку окопа…Словно во сне, он сделал один мелкий шаг вперед и рухнул прямо на ведро с остатками молока. Яшку схватили, перевернули на спину, машинально отодвинули в сторону ведро, уложили тело на дно окопа, и уставились на аккуратную дырку во лбу.
-Твою………………………………………….!!!! - отчаянно выругался кто-то. - Попили молочка, называется!
Тело солдата завернули в плащ-палатку и унесли куда-то. Тишина наступила в окопе.
Только тут Федор увидел, что в его кружке пусто, а вся гимнастерка молоком залита. Все еще находясь в оцепенении, Федор посмотрел вокруг и увидел рядом с собой ведро, где, каким - то чудом, сохранилось немного молока, по которому разводами, растворялись крупные пятна крови.
Какая-то страшная сила выгнула вдруг спину Федора, он завалился на бок. Ноги его конвульсивно согнулись и резко разогнулись, ведро отлетело в сторону, разбрызгивая розовое молоко, которое тут же выпила ссохшаяся земля. Федор бился о землю, конвульсии сотрясали его.
-Держи его, братцы, падучая у него! - крикнул кто-то.
На него навалились, прижали к земле, держали напружиненное тело, пока оно не обмякло. Усадили, привалили спиной к стенке, хлопали легонько по щекам, в сознание приводя.
-В санбат его надо! - сказал кто-то.
Сквозь звон в ушах, превозмогая чудовищный гул и слабость в теле, Федор прошептал: - Не надо в санбат, братцы! Христом Богом прошу - не надо!
И, надсаживая горло, он захрипел: - Не могу больше, братцы! Не могу, простите меня, окаянного! Смерти хочу! Только смерти желаю! Не могу больше! Не могу!
Слезы текли по его серым от пыли щекам, промывали дорожки, отчего лицо превратилось в страшную уродливую маску.
Перед Федором присел на корточках его командир отделения, Григорий Еремеев, с которым вместе они хлебнули на войне горюшка, в глаза взглянул, руку на плечо положил, встряхнул слегка.
-Ты, Федор, не казнись! Твоей вины в смерти Яши нет. Война это, брат, война! Подлая и страшная штука. Стыдного нет ничего. Не каждому дано все выдержать, бывает и болезнь такая одолевает, солдатская…Мудрено как-то ее называют, то ли кафар, то ли как по другому, запамятовал я…На-ка, хлебни! Полегчает враз! - он сунул Федору флягу.
Самогон обжег горло, но Федор судорожно сделал три больших глотка.
-А теперь поспи малость, поспи! Тебе сейчас нужно это! - Григорий завинтил фляжку, потрепал Федора по плечу и пригибаясь ушел к своему месту.
-Э-эх! - сказал он, усаживаясь, - сгорел солдат Федор Курганов! Война всё в нем спалила, душу сожгла! И никто и ничем ему помочь не сможет. Такая вот загвоздка получается!
А почему так, дяденька? – спросил его сосед, которого все Василек звали. Григорий опекал его, потому как был Василек совсем еще «зеленый», а такие гибнут первыми.
-Не дяденька, а товарищ сержант! В армии, чать! Месть Федора сжигает, месть! Навиделся всего…
-Дя…таарищ сержант! А Курганов с виду спокойный такой… Так и мстить фашисту надо, как товарищ Сталин велел!
-Ты, Василек, пока губошлеп еще – не понять тебе, потому не болтай. Месть, она не всегда пламенем горит, иногда изнутри все выжигает, вот, как у Федора!
Этого разговора Федор не слышал, потому что в забытье погрузился. В его сне-полусне, в зыбком тумане, мелькали знакомые и незнакомые лица, события искаженные сознанием до крайности…
Он вздрагивал, просыпался, снова забывался… Разбудили его негромкие голоса, кто-то, проходя по окопу задел его вытянутые ноги. Уже стемнело. Пришло пополнение, человек двадцать, как примерно насчитал Федор и команда саперов, во главе с небольшого росточка старшиной.
-Минировать сейчас полезут! Сказали, утром фриц опять на нас пойдет. С танками, будь они прокляты! Я тебе поставил там две бутылки со смесью зажигательной - раздавали, я на тебя взял, - пояснил сосед по окопу. - Будем с танками бутылками воевать…Где же наша артиллерия? От роты всего ничего осталось, да одна бронебойка уцелела…Ведь всех здесь положат!
-Ну, вот оно! - подумал Федор. - Завтра, значит! Ну, что же! Завтра, так завтра.
Федор отчетливо понял, что завтра его уже не будет на этом свете, воспринял осознание этого спокойно, страха не было никакого, потому, что чувствовал он себя каким-то невесомым, бестелесным, пустым внутри.
Звезды смотрели на него сверху, большие, словно лохматые. Раньше он как-то не замечал, какие звезды ночью в степи. Светят себе - пусть светят. А сейчас он, с удивлением рассматривал знакомые с детства очертания созвездий, чернильное небо, словно мишень на стрельбах, которую продырявили отверстия от пуль. Помаргивали звезды. А кому-то перестали уже моргать...
Он решительно встал и пошел к саперам. После непродолжительного разговора со старшиной, Федор вернулся назад, неся в руках противотанковую мину. Он сел, положил ее рядом и потянулся за своим запыленным "сидором", вещевым мешком.
Он вынул солдатские пожитки и стал засовывать в него мину.
-Ты, что это удумал, Федор? - с тревогой спросил наблюдавший за ним сосед.
-Помолчи! - ответил, - на вот тебе, Пантелей, барахло моё - сгодится! Там три обоймы патронов еще, полотенце чистое, портянки ношеные чистые, сала кусок, хлеба горбушка, махры пачка... Мне это всё теперь без надобности! Отделённый! Григорий! Еремеев! - негромко крикнул он вдаль траншеи.
-Чего? - послышался голос.
-Подь сюды! Дело есть! У тебя какой размер ноги? - спросил он подошедшего Григория. - Сорок первый, кажись? На, держи!
Федор стал стаскивать свои сапоги.
-Это мои сапоги, из дома еще! Им сноса не будет. Давай твои ботинки сюда! В ботинках много не навоюешь! А сапоги для солдата - первое дело!
-Ты чего, Федор? Да не возьму я!
-Бери, брат! Не отказывай, сделай милость! А мне и в ботинках сгодится.
Оба переобулись.
-В самый раз! Разношенные! - сказал Григорий и топнул по очереди.
-Ну, и ладно! И…давай прощаться! Утром времени не будет!
Григорий посмотрел на Федора и, кажется, все понял. Только пристально посмотрел на Федора, словно стараясь запомнить. Они обнялись, троекратно расцеловались по-русски и Еремеев, смахивая слезу, пошел к своему месту.
-Ну, а теперь, давай закурим! - повернулся Федор к соседу. - Смерть как курить хочется!
Они свернули по самокрутке и с наслаждением задымили. Потом Федор допил остатки воды из фляги и с чувством исполненного долга, снова задремал.
Фрицы начали артподготовку только взошло солнце. Впервые Федор не вжимался в стенку окопа, не старался сделаться меньше размером. Он знал, что останется цел.
-Идут! Идут! - пронеслось по цепи.
Федор выглянул из окопа. Там вдали, на краю степного поля, шли танки, похожие отсюда на спичечные коробки. Приглядевшись, можно было увидеть, как поспешает следом пехота.
Федор рывком сдернул с себя гимнастерку и нательную рубашку, отбросил ее в сторону и торопливо натянул на себя чистую, с ночи отложенную. Надел гимнастерку и ремень.
Затем он потянул к себе вещмешок, взвел мину, как научил вчера старшина, завязал его, просунул руки в лямки и закинул поклажу за плечи.
-Ну, я пошел! Пора мне! Прощайте братцы! Лихом не поминайте! - и улыбнулся всем.
Он перебросил свое тело через бруствер окопа и пополз навстречу врагу. Метров через триста от своих траншей, затаился в ковыле, там, где был он погуще, соображая, какой из «Тигров» пойдет прямо на него.
"Только бы не свернул, стороной не пошел! Не успею добежать - автоматчики срежут! Господи, помоги!" – молил про себя Федор, хотя всю жизнь был безбожником.
Он лежал среди родного серебристого ковыля, смотрел на его, словно отлитые из металла ростки, и казалось ему, что они тихонько звенят на легком ветерке. Он даже погладил жесткую поверхность одного стебля…
Только сейчас он почувствовал, что дышать становится нечем. Трупный запах, валявшихся рядом убитых фрицев, вызывал тошноту, тянуло на рвоту. Жалея, что не догадался намочить полотенце и прихватить с собой, Федор уткнулся носом в сгиб локтя, стараясь дышать через ткань гимнастерки и почувствовал вдруг запах молока. Чистый, не сравнимый ни с чем запах дома, семьи, тепла…
Рокот танков был совсем близко. Отчетливо было слышно, как орут идущие в атаку автоматчики.
" Только бы не стороной, помоги Господи!" - молил Федор. Он быстро выглянул и спрятался обратно. Танк шел на него и вырос перед ним. Федор одним рывком бросил себя под гусеницы…
Последнее, что он увидел своим мысленным взором, что-то белое, словно молоко, что поглаживая его взъерошенные мальчишеские волосы, льет в кружку его мать…

Господа читатели! Неужто и сказать нечего?