Литература и журналистика

1.

- Погоди. - человек в хоккейной защите и массивных стальных наплечниках, раскрашенных в крупную черно-желтую клетку остановился.
- Чего тебе?
- Я сейчас...
- Эй! Куда?
- В кусты, блин!
- Аа... - вышедший на свет фонаря человек в хоккейной маске положил потертую биту на плечо, - Я тоже... Отойду.
Происходящего в кустах видно не было, но, судя по журчанию, все шло как надо.
Шло, пока бесстыднику на плечо не рухнула чья-то рука, а гнусавый молодой голос не спросил:
- И что это мы тут делаем?
- Ссым, - откровенно ответил застигнутый врасплох мужик, продолжая свое антиобщественное дело, - Мужики... Погодите... Может по-хорошему договоримся?
- Стой! - молодой мент с лицом откровенного дегенерата отскочил и покачнувшись неловко выхватил пистолет из кобуры и крикнул, - Я знаю его!
Кто ж виноват, что в правоохранительные органы страны-сателлита идут либо отморозки либо кретины без малейшего шанса устроиться в жизни.
Второй мент тоже инстинктивно отпрыгнул.
- Я знаю его! Это...
- Заткнись! - резко и злобно прервал коллегу второй мент, который гордо носил на погонах две маленькие звездочки и понял все быстрее, - Тише. Если тут Таксист, то и его дружок недалеко околачивается. Спугнем... - лейтенант вынул пистолет из новенькой кобуры, - Смотри по сторонам! - бросил он сержанту-дегенерату и направил ствол в грудь таксисту, - Ни звука! Бита рядом...
- Окей, гражданин начальник! Только ты ж не выстрелишь. Упустишь Биту. - голос был на полтона больше, чем нужно и именно это не дало выстрелить, - Но я ни звука не произнесу. Буду нем как рыба. Я..
Мент без лишних сантиментов дал в ухо Таксисту.
Все верно. Стрелять он не станет - живой Таксист принесет больше звездочек, чем мертвый.
Тишина продлилась от силы секунды три.
Ее разорвал неожиданный хриплый голос:
- Что ж вы втроем в кустах делаете?
Резко обернувшийся лейтенант поймал биту лбом, а сержанта-дегенерата отправил в нокаут одним ударом неожиданно быстрый для своей комплекции Таксист.
- Что, Таксист, пошел отлить, а заодно обделаллся?
- Нееет. - протянул Таксист, - Я знал, что так оно и будет.
- А если бы я попался?
- Ну... Если бы ты был таким идиотом, то не продержался бы на улице и недели. А мы с тобой уже, дай Бог сколько...
Бита смолчал.
- Ты его не убил? - Присевший возле лейтенанта Таксист пытался найти у того в темноте горло, дабы прощупать пульс.
Бита усмехнулся.
- Я больше беспокоюсь за вон того, который словил твой фирменный правый прямой в челюсть.
- Ты мне льстишь. - комплимент попал в точку. - Ай, ну его к черту... В темноте не то что артерию - шею ненайдешь... Как говорил один мой знакомый доктор: в морге разберутся, чей диагноз правильный.
Бита хохотнул, но тут же сказал, задумчиво глядя на два кома в серой форме:
- Что за жизнь такая?... Вроде делаем одно дело... И морды друг другу бьем...
- Делаем одно дело, говоришь? - Таксист засмеялся, - С каких это пор мы делаем одно дело?
- Цель у нас одна и та же - безопасные улицы...
- Мда?... Ах, оставьте эти ваши девичьи мечты! Нашим ментам только осталось официально в уставе регламентировать размеры взяток... К тому же посмотри хотя бы на этих двоих. Один - идиот, другой - сволочь. Они уже никого не защитят...
- А мы?... От того, что мы отпинаем раз в неделю банду подростков безопаснее не станет. Мы не супергерои...
- О, да! - Таксист снова хохотнул, - Супергерои не ссут на улицах.
- Да не в этом дело...
- Да я знаю. Ты хочешь сказать, что от того, что мы делаем, никому легче не станет, верно?
- Ну... В-общем, да.
- А ты подумай. Вспомни хотя бы вчерашнюю ночь. Те пьяные подростки наверняка бы кого-нибудь ограбили или избили. Они вели себя агрессивно. Нет ничего хуже смеси гормонов и алкоголя. Я знаю, сам таким был.
- Как ты можешь знать наверняка, что они кого-нибудь ограбят или изорбьют?
- Могу, Бита. Просто могу. Это называется превентивный удар. Пойдем, кстати... - они двинулись по сырой улице, наступая в невидимые в темноте в лужи.
- Вспомни: пьяные подростки не самое великое наше достижение. Грабители, убийцы, насильники... И тот... маньяк в маске... Не помню как фамилия.
Молчание...
Ночной город пуст и тих. Делать на улицах нечего.
- Извини, что-то я раскис... Просто я не вижу, что мы действительно делаем мир лучше...
- Эх, Бита-Бита. - сказал с усмешкой Таксист, - Не подходит тебе этот образ...
- Да, ты говорил... - Бита изо всех сил делал безразличный вид.
- Говорил. И повторю. К чему тебе эта брутальность? Неееет. Это не твое. Вот смотри, я, например, под маской раскрываюсь, делаю то, что не могу себе позволить... Ну... В обычной жизни... А ты под маской пыжишься, пытаешься даже в ней показать, что ты - кто-то другой. Расслабься. Это поможет. Нельзя же себя контролировать даже ночью в маске на улице.
Бита не знал, что ответить.
- В принципе, это могло бы говорить о том, что ты днем тот, кто ты действительно есть, но тебе это не нравится и ты пытаешься себя переделать. Я прав?
Бита усмехнулся:
- Вот поэтому я тебя так и уважаю, Таксист... За то, что ты отлично можешь объяснить то, что я сам не в состоянии. - Губы под маской растянулись в грустной улыбке, - Тот человек, конечно, настоящий... Но... Он не для этого мира. Он увлекается историей и слушает Фрэнка Синатру, - Таксист присвистнул, -, он переводит бабушек через дорогу, хоть они от него и отбрыкиваются, не понимая, чего ему от них надо... Я хочу быть более жестким, брутальным. Но не могу им стать.
- Тогда ты поступаешь неправильно. Ты берешь себя под полный контроль, когда необходимо освободиться. Да и зачем меняться? Такие люди, как ты, сейчас - редкость.
Бита переваривал услышанное.
- Редкость...
- Да. Ты не можешь сделать мир лучше и пытаешься подстроить себя под этот мир.
- Не могу... - снова повторил Бита, - Мы и правда не можем ничего улучшить?
Таксист засмеялся.
Но в этот раз печально.
- Разумеется. Ты просто пока не понял с кем мы должны бороться.
- И с кем же? Разве не с преступниками?
- О, да... Мы боремся с преступниками... А должны бороться с теми, кто их порождает.
- С кем?
- С обществом, Бита! Разве не ясно? - воскликнул Таксист, - Оглянись! Что ты видишь? Мы все больны! Мы разделились на две группы: быдло и те, кто это быдло усмиряет. Теперешнее общество - это те самые вчерашние спившиеся малолетние гопники. "Нормальных людей", ради которых мы чистим улицы от швали уже нет. Все просто - чтобы уничтожить преступность, нужно уничтожить общество. Так всегда было, но именно теперь эти слова стали особенно актуальны. Именно поэтому мы на улицах... Хоть и не осознаем этого. Маньяков становится все больше. И я уверен, что они не психи – они тоже борются. Как мы. Я все чаще задумываюсь над тем, кто именно враг. Помнишь того ряженого под Джокера типа? Вот... Его всего лишь надо понять... И если понять, то становится ясно, что он был прав. Просто он не выбирал самых-самых худших, как это делаем мы, а косил всех без разбора – люди стали одинаковы и выбирать не имеет смысла.
- Тебя послушать -, буркнул Бита - Так мы делаем что-то антиобщественное... Как будто мы делаем то же, что и тот маньяк...
Таксист улыбнулся и подмигнул.
- А ты думаешь, почему нас ловят?

2.

Ночь слишком притягательна, чтобы быть обычным временем суток. В приглушенном фонарном свете очертания людей и предметов приобретают таинственно-возбуждающую недосказанность, а покров темноты так и подмывает на совершение чего-нибудь безумного и романтического. Но темнота, кроме романтики, несет опасность.
Отрепье рода человеческого, словно боясь дневного света, показывается на улицах только по ночам.
Они ждут вас.
Стоят, или сидят на корточках в темноте, курят и пьют пиво в стеклянных бутылках, грозящих в мгновение ока превратиться в смертоносную «розочку», смеются, даже, скорей, ржут…
Для них преступление работа и их чересчур много для своей профессии. Они уже приобрели черты субкультуры – одинаково одеваются, используют только им присущие жаргонные словечки – все знают, кто они такие, но не могут ничего поделать.

Неужели никто не видит, что все вокруг стало абсурдным?
«Суверенные» государства, фальшивые улыбки политиков, криминальные авторитеты, которых все знают, но никто не может посадить за решетку – не кажется ли вам, что все это – лишнее?
Неужели никто не думает, что такая система уже изжила себя и продолжается по инерции?
Зачем мы улыбаемся злейшим врагам, пытаясь сохранить видимость хороших отношений?
Почему мы не заменим политиков, которые нам нагло врут и не посадим тех, кто давно известен как преступник и смеется над законом?
Мы собрались под одной большой прогнившей крышей, которая скоро упадет и раздавит многих, но не пытаемся выйти, а бегаем с тюбиками клея, пытаясь залить им трухлявые доски.

Я заворожено смотрю на огонь зажигалки.
«Все сгорит…»
С некоторых пор мне чертовски нравится звучание этой фразы.
Она будто наполняет меня нечеловеческий силой.
Силой, данной мне свыше.
На горе Арарат Господь сказал Ною: «Второго потопа не будет. Земля погибнет в огне».

«Все сгорит…»

Наша культура погибнет.
Покорно ляжет под сапог какого-нибудь новоявленного Аттилы.

Ах, почему я в этом так уверен?

Вы что, серьезно ничего не видите и не замечаете? Я даже не буду проводить до невозможности избитых параллелей с падением Рима и прочих исторических примеров. Те, у кого есть мозги, сами все понимают.
Но не понимают лишь того, что сейчас все гораздо страшнее.
Мир стал единым, и, если на Рим нашлись свои варвары, то сейчас ВЕСЬ мир медленно и непреклонно, с песнями и криками «Make Love!» идет к пропасти, за которой – полная, вплоть до биологической, деградация.

Почему пала Греция?
Почему сгорел Рим?
Зачем шли люди с вилами и факелами к дворцам всяких Людовиков?

В тех мирах не было никаких проблем, кроме получения удовольствия.
И если греки стыдливо прикрывали тотальный разврат и педерастию «признанием человеческого тела», то римляне прямо заявляли, что правят «хлебом и зрелищами».
Возрождение же поставило на пьедестал «античные ценности», толком не разобравшись, откуда они произошли и к чему привели…

Как только люди наедаются, они начинают думать о своих гениталиях, а те толкают на все большие мерзости, превращая хомо сапиенс в что-то совсем уж невразумительное.

Греки наелись и натрахались. В итоге они передрались между собой, такие могучие и уверенные в завтрашнем дне, и пали под сандалии завоевателей.
Римляне настолько натрахались и уелись своим бесплатным хлебом, что не пожелали сражаться с варварами, пришедшими под стены Вечного Города…
Французы сами, не сомневаясь ни грамма, посжигали дворцы своей знати и таскали на пиках вырезанные гениталии придворных любовников и любовниц – и эта прозорливость не может не внушать уважения сейчас, видя, что человека в животное превращает именно следование не мозгам, а половым органам.

Конец начинается с принятия культа тела и его потребностей.
Они все – и греки, и римляне и прочие, прочие, прочие, как и мы сейчас, похерили то духовное, что делает человека человеком – и стали говорящими животными.
Во всех смыслах, включая и уровень интеллекта.

Мир абсурда…
Мы видим, куда идем, но не можем остановиться.
Мы знаем в лицо главного вора страны, но ничего не можем сделать – прав тот, кто прав юридически, а самосуд и произвол властей – ах! разобьет устои общества.
Но, извините, сравнивать такой самосуд с убийством по пьяной лавочке мнимого хахаля жены – все равно, что равнять маршала с сержантом.
Абсурд… Абсурд…
Всем все по фигу лишь бы их не касалось, и оправдали на суде.

Так не может продолжаться.

И все сгорит.
Как сгорел Храм незаконнорожденной Артемиды.
Как полыхал наполненный варварами Рим.
Как сгорали дворцы придворных развратников дряхлых империй Возрождения.

«Все сгорит…»
Мои пальцы обожжены, но я продолжаю вглядываться в маленький огонек, которому суждено стать прародителем, ни много ни мало, нового мирового пожара.

Я честолюбив.

Наша культура погибнет.
Покорно ляжет под сапог какого-нибудь новоявленного Аттилы.

И новым Аттилой стану я.

3.

- Ну что, девочки, повеселимся? – я перехватил поудобней биту и ухмыльнулся под маской.
На ночных улицах с битой в руке и музыкой в наушниках любой может почувствовать себя героем.

Меня окружают.
Идиоты.

Эту стайку подростков я заметил, когда они всем скопом навалились на какую-то девушку и, гогоча, пытались раздеть свою кричащую и извивающуюся жертву, время от времени отвешивая ей солидные оплеухи.

Дети бывают слишком жестоки.

В руках ножи, кто-то бьет бутылкой об асфальт, превращая стеклотару в оружие.
Тени от бледного света фонаря блуждают по лицам, превращая их в уродливые маски мертвецов.
Они улыбаются и шутят.
- Ты определись, хоккеист ты или бейсболист!...

РРРРРРРРРРРРРРРРАААААААААААААААААААААААААААААААААААРГ!!!!!!!!

Я со звериным ревом бросаюсь вправо, обрушивая потертую биту прямо на чью-то улыбку.
Через секунду я уже в трех метрах от резко опрокинувшегося на землю тела, вбиваю непонятного цвета кепку в чью-то макушку, делаю изящный поворот, заставляющий веером взлететь в воздух зубы третьего противника…
Асфальт жаждет крови – пусть пьет вдосталь.
Четверный паренек широко размахивает ножом, но я подныриваю – и его колено со смачным хрустом переламывается напополам. Крик боли раздаться не успел – его череп лопнул прежде, чем сигнал мозга успел дойти до гортани.
Последние двое успевают одновременно подбежать ко мне, но я не отпрыгиваю, как они того ждут, а бросаюсь вперед – прямо на вытянутые ножи.
Все кончено.
Я дрожу и еле держусь на ногах от перенапряжения.

Дети бывают слишком жестоки.

Жертва Асфальту принесена достойная. Шесть молодых тел щедро орошают его черной в свете фонарей кровью, медленно стекающей в выбоины, смешиваясь с осенней грязью и дождевой водой.

Я никогда никого не убивал.
И теперь почему-то не чувствую угрызений совести. Просто слабость. Чудовищная слабость.

Девушка поодаль лежит на земле и всхлипывает.
- Ид… Ох… - только и получается произнести.
Чертов голос дрожит вместе со всем остальным телом. Язык объявил забастовку.
Я собираю волю в кулак.
- Иди домой… Не бойся…
Но она боится. Меня. Больше, чем тех, кто только что чуть ее не изнасиловал.
Тут ничего не поделаешь.

Каждую ночь одно и то же.
Маска, бита, подростки, хищные улыбки, хруст, кровь, грязная вода и дрожь.
Почему их так много?
Не хочу верить Таксисту.
Нормальные люди есть. Должны быть, без них никак.
Но это, смотря, что считать нормой.
Таксист не может быть прав.
В противном случае меня от них ничего не отличает.
Кровь, грязная вода, мертвый свет, дрожь и дождь.
Я ухожу за предел света фонаря и растворяюсь в темноте.
И темнота ласкает мое тело лучше, чем влюбленная женщина.

4.

Пожилой высокий широкоплечий профессор с большими серыми глазами и густой седой бородой встряхнул головой, словно отгоняя сбивающие с толку мысли:
- Мне очень не нравится сам термин «виджиланте», он слишком тяжел для русского произношения… Кто-то называет это феноменом виджиланте, кто-то мстителями, кто-то нашел в этом довольно интересную параллель с комиксами, а я называю это феноменом людей в масках. И многие социологи уже переняли этот термин.
На вопрос, чего они приносят больше – пользы или вреда, я отвечу решительно: вреда.
Самосуд – одно из самых тяжелых преступлений, люди не для того строили и веками проверяли на крепость институты государства и законности, чтобы один человек под предлогом несостоятельности судебной системы брал на себя роль прокурора и судьи... Что делают эти люди? Они выходят на улицы по ночам, зачастую с оружием и калечат, или вообще убивают тех, кого заподозрят в совершении «преступления».
Впрочем, не все виджиланте, придерживаются правил, хоть и неверной, но все же морали – большая часть людей в масках – обыкновенные грабители и убийцы, что, кстати, и стало причиной многочисленных споров по поводу того, относить этих преступников к виджиланте или же к обычным уголовникам.
К чему я веду?...
К тому, что феномен людей в масках – антиобщественен и нарушает основные законы функционирования социума. – профессор оглядел аудиторию, - Закон необходимо защищать юридическими методами, методами, определенными судебной системой. Те, кто ставит себя выше нее, неважно, добро они хотят нести или наоборот – сами становятся преступниками. В этом и заключена мысль, которую я пытаюсь до вас донести. Вопросы есть?
- Да! – худощавый молодой человек в сером свитере, сидящий на заднем ряду, поднял руку.
Профессор кивком головы разрешил задать вопрос.
- Я слышал, что количество виджиланте быстро увеличивается. Это правда?
- Да. Но лишь за счет их «бандитской» части. Еще вопросы?
- Эмм… Простите, профессор, у меня еще пара вопросов…
- Да-да, задавайте.
- Как появление виджиланте связано с Джокером?
- Как связано? Прямо! Люди в масках стали появляться после его гибели.
- А… Он не является для них духовным вдохновителем или, может быть, кем-то вроде предмета религиозного поклонения?
- О, нет, - рассмеялся профессор, - Ни тем, ни другим. Видите ли, каждый из «честных» виджиланте – ярый индивидуалист и имеет свою собственную систему взглядов и ценностей. Знаете, Джокер, скорее, противник их идеологии. Он же убийца и террорист… Это все? – профессор взглянул на заметно занервничавшего студента.
- Эммм…. Нет…. Видите ли… Вы же изложили нам официальную точку зрения на проблему эммм… людей в масках…
- Иии? – заинтересованно протянул профессор.
- Понимаете… Я хотел бы знать ваше личное мнение по этой проблеме… Ну… если можно…
Студенты заинтересованно наблюдали за разговором.
- Личное мнение, - профессор усмехнулся, - Ну что ж… Занятно-занятно… Знаете, молодой человек… То, то виджиланте расшатывают общественные устои – это чистейшая правда. Но есть и обратная сторона медали – они способны расшатать только здоровое общество. А мы, - профессор сделал паузу и взглянул в глаза студента, - неизлечимо больны. Маски, те, которые, не относятся к их откровенно преступной части, пытаются навести порядок, как-то помочь, изменить общество в лучшую сторону. – профессор замолчал и покачал головой, - Но уже слишком поздно.

5. История одного инженера

- Итак… Прогоним еще раз. – я побарабанил пальцами по колену.
- Давай. – обильно потеющий толстый мужчина в форме прапорщика ПВО с пропитым лицом пробежал глазами по обшарпанной комнате, пытаясь разглядеть выдуманные им подслушивающие устройства.
Синяя краска, которой, по советскому обычаю, до половины были покрыты стены, почти вся опала на пол, вдоль стен были выставлены ящики с непонятным содержимым, мебелью служили они же.
Обычная подсобка.
Тусклая лампочка вносила последний штрих в картину под названием «явочное место террористов».
- Твоя задача – незаметно упереть мою установку и снаряды и через 3 дня в полночь привезти ее на пустырь за супермаркетом. Чтоб замести следы, организуешь взрыв. А дальше – уже не твоя забота. Взрыв, скорей всего, спишут на, хех, террористов, обломков и так будет до хрена – так что пропажи не заметят – ты прикрыт, и наши чеченские друзья хорошо тебя отблагодарят. Все ясно?
Прапор на миг задумался, скосив вбок заплывшие глазки.
- Ясно. Но… Как вы ее увезете в Чечню?
- А вот это, – я пригвоздил прапора взглядом к ящику, на котором он сидел, - Уже не твое дело. Меньше знаешь – крепче спишь.
- Ну извини! – пылко возразил он, - Что значит, не мое? А если вас поймают? – в поросячьих глазках явно проглядывал страх, - Они же выйдут на меня! – ужас перед «органами» все-же пересилил боязнь передо мной и моими «друзьями». Я прекрасно понимаю его мотивы - и денег хочется, и в тюрьму неохота. До чего же убогий…
Я сделал вид, что поколебался и сказал, пожевав губами:
- Ну… Хорошо… Я не буду говорить когда, но на Кавказ отправится партия сельскохозяйственной техники и машин. Туда мы мою покупку и пропишем. Не ссы, никто ничего не заподозрит… - я бросил в сторону прапора резкий взгляд, от которого он слегка покачнулся на ящике, - Вот теперь ты знаешь. Учти - наши люди ВЕЗДЕ. Не вздумай заложить нас, мы тебя достанем где угодно, и тогда трибунал покажется тебе курортом. Понял? – мой прищуренный взгляд пронзил прапора насквозь.
- Угу…
Мой ответ удовлетворил его.
- Все запомнил?
- Да…
- Можешь идти. – прапор встал, отряхнул штаны и направился к дверям - Эй! – мой окрик заставил его вздрогнуть и обернуться, - Заложишь – мы тебя найдем. Не сомневайся.
Прапор вышел, проблеяв что-то в ответ.
Наконец-то…

Разумеется, я блефую. В ФСБ работают не такие уж и лохи – так что этого вояку оч-чень скоро прочно возьмут за дряблую задницу. Со взрывом на это даже больше шансов – вполне возможно, что, не будь всякой шумихи и спецэффектов, пропажу, скорее всего скрыли бы – ибо сейчас всем на все положить.
А я никакой не чеченский террорист, собирающий оружие для нового мятежа, а самый обыкновенный инженер, попавший под сокращение, и работающий грузчиком в российско-американской сети супермаркетов эконом-класса в одном из городов ЕР.
Совсем недавно я похоронил жену – последнего родного человечка, ибо двое сыновей погибли еще раньше – старший во время войны с Сибирью, а младший – в попытке сопротивляться интервенции НАТО.
Теперь младший, вместе с остальными молодыми людьми, которые осмелились сопротивляться, объявлен нацистом (видите-ли не хотел, чтоб в его страну несли мир и демократию на НАТО-вских штык-ножах), а память старшенького осквернена теми, кто громко рассуждает о варварстве русских, возжелавших перегрызть друг другу глотки в ненужной гражданской войне.
Это мнение очень изящно навязали всем – и теперь каждый псевдоинтеллектуал доказывает заблудшим, что былая Россия – рассадник тоталитаризма, жестокости, варварства и невежества, провоцируя к солдатам былой войны, как к живым призракам мрачного прошлого, волну презрения и страха.
Нет, номинально их в правах никто не ограничивал, но тем, у кого в военном билете стоит отметка о участии в боевых действиях, намного сложнее найти работу, выучиться… Даже создать семью с ними мало какая девушка решится…

Сослуживец моего сына, видевший, как того настигла пуля араба-наемника ССР, стал моим лучшим и единственным другом.
Мы часто собираемся с ним по вечерам попить пива, почесать языками, он взял на себя львиную долю забот по организации похорон моей Мариночки, когда я, пребывая в шоке, совсем опустил руки, и именно он выбил место грузчика в супермаркете, когда меня попёрли с завода…
Теперь он стал моим помощником – первым и единственным.

В военной части ПВО-шников грянул очень сильный взрыв – в ночном небе зарево пожара видно далеко-далеко. Видимо, зацепило еще и склад с боеприпасами – слышны приглушенные частые хлопки. Умный прапор… Про то, как скрыть пропажу снарядов, мы ничего не говорили.
Подо мной – крыша огромного высотного «недостроя». Дует сильный, но по-летнему теплый и чистый ветер. От близости бездны кружится голова
Кран доставил сюда смонтированную установку в целости и сохранности – Олег оказался неплохим крановщиком – и откуда у него столько талантов?...
Я погладил ствол автоматического спаренного 37-миллиметрового зенитного орудия.
- Ну и задолбался же я сюда подниматься… - запыхавшийся Олег появился из черного провала двери.
- Ты хоть умеешь обращаться с этой хреновиной? – я повернулся к нему.
- Разберемся. Оружие всегда делают предельно простым. – он подбежал к платформе с установкой, - Ну и отвалил этот гаврик нам снарядов… Щедрый, гаденыш… А нам на штурме Ё-бурга патронов по рожку на рыло давали… Суки. – лицо Олега скривилось в злобно-презрительной гримасе, - Своими бы руками всех этих тварей передавил.
- Сами со временем передавятся. Захлебнутся в собственном дерьме.
- Хорошо бы, дядь Вить… - Олег всегда меня называет «дядьвитей», несмотря на то, что ему скоро 35 – привычка, - Но они уже адаптировались и научились нормально в этом самом дерьме жить и дышать. Даже, вон, плодятся.
Чертовски умный и ответственный мужик, мастер на все руки... В мое время за таким бы бабы ходуном ходили… Но то в мое время, а не теперь, когда мерилом мужественности стал объем выпитого алкоголя и умение красиво дергаться на танцах.
Платформа установлена в четырех метрах от края крыши.
- Ну что, дядь Вить? Вы первый? – он улыбался искренней и доброй улыбкой.
Слишком доброй для того, что мы собираемся сделать.
- Да. – в горле пересохло, колени, неизвестно почему, сразу ослабели.
- Смотрите, - он уже взошел на платформу, зарядил орудие и подкручивал какие-то штуковины, разворачивая орудие в сторону города, - этот рычаг регулирует рост. Вот эти две хреновины – на плечи. Кладете руки сюда и вооот так. Гашетки – стрелять. Все ясно?
- Ага, - я забрался на платформу и подрегулировал рост, - Меня отдачей не унесет? - голова кружилась от близости бездны.
- Нету тут отдачи. А стреляет, кстати, громко. Длинных очередей старайтесь не делать – перегреется.
Я покрутил орудием в разные стороны, привыкая к новому ощущению единства со сталью, которое усиливалось тем, что руки практически были не видны.
Я перевел взгляд дальше.
Вперед уходят две трубки, соединенные между собой двумя металлическими прутьями.
Стволы направлены прямо на разлегшийся внизу, как последняя шлюха (ах, простите, сейчас так не говорят – сексуально раскованная женщина) густо застроенный город. Я могу увидеть, как на ярко освещенных, не продуваемых здешним ветром улицах, запруженных мелкими пивными и кафешками, ходят те, кто окончательно убил моего сына, 13300 подобных ему, и отравил жизнь случайно выжившим ненужным солдатам, поставив синюю печать на всей их жизни.
Это вы, мелкие гаденыши, позволили сделать то, что творится сейчас – и рады, считая это благом. Вы превратились в скотов, которые могут только жрать, развлекаться и трахать друг друга, не спрашивая имен.
Вы молча смотрели на то, как убивали последних настоящих людей – и сейчас не даете жизни тем, кто остался.
Вы спрятали свою трусость под рассуждения о «высшей ценности человеческой жизни» и готовы лечь под любого оккупанта, который пообещает поддерживать мир и не мешать получать удовольствие.
И сейчас вы проделываете то же самое, что и каждую ночь, не зная, что я с крыши рассматриваю вас, таких малюсеньких и ничтожных, в прицел Большой Пушки. Чувствую себя, если не самим Богом, то уж по крайней мере, его карающей дланью.

- Ну? Дядь Вить, чего вы ждете? – голос снизу вывел меня из задумчивости.

Вы думаете, ваша жизнь такая уж драгоценная и потому неприкосновенная? Я покажу, что это далеко не так.
Теперь я Бог, и я – во всем живом и неживом.
Я прочувствую боль ваших искореженных тел, я услышу вопль раздираемого очередями 37-миллиметровой пушки бетона, и буду биться от этой боли в мазохистском экстазе.
Снаряды ворвутся в окна ваших квартир, пройдут по тротуарам и забегаловкам, прошьют машины и десятки тел…
Я крепко-крепко сжал рукоятки, будто боясь, что они исчезнут и больно прикусил нижнюю губу.

Те, чья жизнь действительно была ценной – так или иначе мертвы.

Получите.

6. Мой папа – бэтмен!

Прозвенел звонок.
Молоденькая учительница с выжженными добела волосами с сожалением отложила в сторону мобильник и подняла глаза на вопящий и пищащий ком второклассников.
Увы, пора начинать урок.
Светлана Александровна знала, что выбрала не ту профессию, верней, не выбрала – заставили.
Провести жизнь в окружении вечно орущих и постоянно мельтешащих маленьких засранцев представлялось ей самым страшным наказанием. Но то ей, а не ее родителям. Те с ослиным упрямством делали из любимой доченьки учителя, даже не желая слышать о том, чтобы Света пошла работать в, как теперь, даже не краснея говорят, «обслуживающий персонал» баров-ресторанов, кишащих иностранцами.
Ах, Россия… Мечта для любого секс-туриста.
Дикая страна с такими красивыми и податливыми девушками, до зудения в челюсти желающими осуществить мечту простых как шпала и настолько же тупых соотечественниц – «выйти замуж за иностранца». Невдомек дурехам, что шлюх в жены берут очень редко, а обилие отечественных фильмов с сюжетом а-ля «Красотка» имеет очень интересную подоплеку…
Так или иначе, родители, несмотря на многочисленные истерики, впихнули дочурку в педагогический институт и заставили его закончить…
Нет, если б не родители ее содержали, то Света непременно послала бы всех к чертовой матери.
Но тут мешала не столько финансовая зависимость от родителей, сколько их тупые предрассудки: никак не сообразят, убогие, что это - красивая жизнь! Жизнь- праздник. Красивая одежда, посиделки в ресторанах, регулярный секс – и за это еще и деньги платят! А если повезет, могут и в Европу забрать работать… Одним словом, мечта!
Так нет же – когда семнадцатилетняя Света решила, по совету подруги подзаработать себе на карманные расходы, сумела сама охмурить иностранца (какого-то пожилого француза) и только-только договорилась о цене, как в ресторан нагрянул папаша, устроил прилюдный скандал и набил морду несчастному лягушатнику…
Как же ей тогда было стыдно...

Вот и приходится теперь сидеть с этими маленькими уродцами и пытаться учить тому, что им на фиг не надо.
- Тихо всем! – прикрикнула она на шумящий класс.
Дети притихли.
Тридцать пар глаз титаническим усилием воли сфокусировались на учительнице, грозя вновь, по вечной детской непоседливости сорваться в какое-нибудь ненужное и до отвращения шумное занятие.
Наконец-то, хоть секунда тишины. Вечно после школы голова, как колокол, в котором бродят отзвуки былых ударов.
Как ни обидно, но финансовый поводок сохранился даже сейчас – на зарплату учителя красиво не поживешь.
Западня.

- Так! Вчера я вам задавала нарисовать и рассказать про кого-нибудь из вашей семьи. Сейчас буду спрашивать. – Светлана Александровна взяла ручку и открыла журнал, -Пойдем по алфавиту. Володарский!...
И понеслась череда маленьких засранцев…
Впрочем, не всех их можно было ненавидеть.
Вон, у Стрельцова, отец – владелец собственного банка, а по совместительству – красивый и, что главное, разведенный мужчина. А ну как сын наивно шепнет отцу, что хочет, чтоб Светлана Александровна стала его мамой…
Но это вряд ли произойдет – маленькому эгоисту на фиг не нужна никакая мама – ему и так неплохо.

Класс захихикал – Новикову подставили подножку, пока тот шел к доске.
Новиков…
Самый ненавистный из всех этих мелких пакостников.
Добрый, вечно лохматый, одет, хоть и в старую, но всегда чистую одежду, никогда не имеет денег на завтраки, но с глазами, взгляд в которые заставлял всемогущую Светлану Александровну чувствовать себя ущербной.
И не ее одну.
Новикова вечно затирали и одноклассники и даже некоторые учителя.
Отец Артема – бывший офицер, воевавший с Сибирью. Тот еще бандит.
Он несколько раз пытался встретить Свету после школы и что-то ей сказать, но она в страхе перед этим чудовищем и убийцей, убегала, крича, чтоб он оставил ее в покое, грозясь вызвать милицию.
Когда вывести на разговор Свету не получилось, этот чертов варвар взял, и надрал уши особо ретивым обидчикам его драгоценного сыночка. На него, конечно, подали в суд, выиграли дело, оштрафовали, и разъяснили, что других детей пугать, а тем более бить, нельзя.
Процесс вылился в СМИ в настоящее бичевание бывших военных с громкими воплями немедленно всех их ставить на учет в милиции, как особо злостных потенциальных нарушителей порядка.

Инцидент больше не повторялся, но с тех пор каждый день на крыльце школы отец встречал маленького Артема, чтоб хоть как-то оградить его от одноклассников.
И его взгляд был еще страшней, чем у сына.
К счастью, хотя бы в школе отцовская защита не действовала, и маленький гаденыш получал от одноклассников за все сполна.

Странная у них какая-то семейка. Отец слишком странно смотрит на их мать, а сын – на них обоих. Никуда не ходят, ни с кем, кроме таких же, как они, не общаются. Странные. Призраки прошлого варварского века.

- Ну что, Новиков?... – саркастически спросила Света у маленького угрюмого черноволосого мальчишки, крепко зажавшего в руках сложенный вдвое альбомный листок, - И про кого же ты нам расскажешь?
Класс уловил настроение учительницы и издевательски захихикал.
Глазки блестят, смотрят косо, как вороны на ветке…
- Про папу. – буркнул Артем, исподлобья глядя на класс.
- Оооой как интереееесно… И кто же твой пааапа?... – протянула Светлана Александровна, которую одно лишь присутствие рядом Артема превращало в обычную Свету, из-за чего она откровенно злилась.
Класс знал, кто папа у Новикова – грязные новости расползаются быстро. Все снова мерзко хихикнули, мол, мы-то все знаем, мы умные.
- Мой папа, - Артем гордо выпрямился, расправил плечи, стал разом как-то больше, светлее, и развернул рисунок, - Бэтмен!

Такого утверждения не ожидала даже Света.
Класс откровенно загоготал.
- Ух ты! – учительница была откровенно удивлена, - Как это, бэтмен? А ну тихо! – рявкнула она в сторону слишком усердно выказывающего лояльность, класса.
- Он выходит по ночам на улицу и бьет плохих. – Артема переполняла гордость, он едва ли не впервые смотрел на класс свысока.
Светлану аж передернуло.
Бэтмен.
Черт…
- Эммм… Плохих? – голос учительницы можно было намазывать на хлеб вместо повидла.
Класс безошибочно понял, что нужно заткнуться, и установил мертвую тишину.
- Да.
- Каких плохих?
- Нууу… - Новиков задумался, - преступников!
Установилась мхатовская пауза.
- Яяясно… - улыбнулась Светлана Александровна разом повеселевшему гаденышу, - Ну что ж, садись, Новиков, ты сегодня молодец! Пять.

Ну наконец-то.
Вот он - способ оградить себя от гориллы, которой закон не писан и его мелкого ублюдка.
- Посидите пять минуток тихо! Я скоро вернусь. – она лучезарно улыбнулась детям, и вышла из класса.
Может хоть теперь этот мелкий уродец перестанет так смотреть на людей.
Все существо было исполнено чувством гаденькой, но такой приятной мести.
Светлана Александровна вышла и, тихонько закрыв дверь, достала мобильник.
- Алло, милиция?...

7. Придурок

Поток машин нехотя остановился на светофоре.
Некоторые, особо нетерпеливые поехали на красный свет, прямо перед носом у только-только начавших идти по переходу людей и растворились, провожаемые угрюмыми взглядами.
Черный джип «ниссан – опера», тоже решивший прорваться, взвизгнул тормозами, но поздно – «посадил на капот» какую-то бабульку с тростью.
- Ааай! – вскрикнула она, упав на сырой асфальт, - Что ж ты делаешь, урод? Красный свет для кого тут горит?...
Из машины вылез круглый мужчина в черном костюме:
- Куда прешь, дура старая? По сторонам смотреть надо!...
Завязалась перепалка.
Народ боязливо, не поворачивая голов, скользил мимо, делая вид, что все в порядке, да, действительно, все в порядке, просто супер, а что? Бабулька?... Какая бабулька? А, эта… Да я ее, это… Не заметил. Да. Задумался слишком…
- Вставай уже и вали отсюда, чтоб я тебя не видел! Сейчас зеленый свет загорится, а я на работу опаздываю!
- Да ты ж мне ногу…
- Да мне насрать, и на твою ногу и на тебя! Встала и пошла с дороги! А то перееду на хрен! И никто мне за это ничего не сделает!... Вставай, блин! Мне сегодня подпи…
Договорить он не успел.
Чьи-то руки развернули его на 180 градусов и одним ударом отправили в нокаут, попутно расквасив половину холеной рожи.
Высокий широкоплечий мужчина пнул ногой под ребра свалившуюся ему под ноги тушку и, присев на корточки, принялся обыскивать бездыханного бизьнисьмена.
- Что ты?... Ай!... Да… Идиот, че ты творишь! Бежим отсюда! Придурок чертов!… Да брось ты это! – кудахтал кто-то полный и краснолицый за его спиной.
В сторону бабульки полетел бумажник Круглого. Неизвестный защитник, поднявшись, достал из кармана отвертку и, проскрежетав по капоту и дверям джипа, растворился в толпе вместе с полным мужичком, оставив бабушку сидеть на асфальте с открытым от удивления ртом.

- Ну и дурак ты, Кравцов, ой дурак…- отчитывал мужчину тот полный румяный мужичок, что призывал бросать все и уходить, - А если бы менты?... Или у него в джипе охрана б сидела?... Да мы б из-за твоего идиотизма сейчас валялись мордой в асфальт! Тебе что, больше всех надо? Даун, блин… Ну ты меня и напугал…
Во дворах, где они шли, высились горки из пивных бутылок и алюминиевых банок. Дома с изнанки выглядели совсем не празднично – выцветшая желтая краска еще, наверное, советских времен, вся в темных влажных пятнах, производила гнетущее впечатление
- Никто бы нам ничего не сделал. Всем пофиг. Только и могут, что со стороны смотреть. А ты бы, значит, прошел мимо этого жлоба? – сверкнул глазами Кравцов.
- Да! Прошел бы! Потому что это – не мое дело! Это ж ты у нас герой… В каждой бочке затычка! Допрыгаешься ты, Кравцов, ой допрыгаешься…
Кравцов шел молча, сжав зубы и почти что оскалившись.
- Придурок, говоришь…
- Точно. Говорю. Не лезь не в свое дело. Целее будешь.
- Конечно… Вот так нас всех и передавят. Поодиночке.
- Кто передавит? – толстяк искренне удивился.
- Да кто захочет. Сейчас можно хоть средь бела дня подойти на улице к человеку и начать бить ему морду. И никто, ни один человек, даже милиционер, не подойдет и не поможет. Всем по фигу. Это трусость. А ее прячут под всякие оправдания типа «да кто я такой, чтобы вмешиваться», «я не знаю причин» и прочее. Сейчас, якобы, модно вести себя естественно, так почему бы не перестать говорить подобную чушь, а сказать прямо: да, я трус и полное дерьмо, которому своя шкура важней всего на свете? М?
- Да, Кравцов, мне моя шкура действительно дороже, чем той бабки. Она, шкура в смысле, у меня одна, и я не собираюсь ее портить неизвестно зачем, и…
Кравцов тяжело вздохнул и некоторое время шел молча, даже не слушая такие стройные и красивые логические выкладки толстяка Кравенко.
- Нас разъединили… - тихая фраза Кравцова мгновенно оборвала шумные восклицания толстяка.
- Что?...
- Говорю, нас разъединили.
- В смысле?
Кравцов скривил губы в скорбной усмешке:
- В СССР, даже на его закате, люди всегда были друг за друга горой. Жалели друг друга, помогали даже незнакомым… А за какие-то два или три паршивых года мы изменились настолько, что стали жрать друг друга. Мы уже свыклись с тем, что Украина, Белоруссия и даже Сибирь отдельные государства – и они больше не жители одной с нами страны, а иностранцы, пусть и говорящие на нашем языке… Каждый сам за себя. – он покачал головой, - Даже по ночам на улицы выходим по одиночке – так, дескать, проще… А вот поднялись бы все разом, стряхнули эту дрянь…
- Какую дрянь? – удивился Кравенко
- Эххххх... Да так… Никакую… - он снова тяжело вздохнул, - Никакую…
- Кравцов! Ты мой коллега и друг. Вот и говорю тебе как другу: кончай вести себя как придурок. Не суй нос куда не просят. А то ведь лишишься носа-то.
- Я подумаю, - Кравцов мрачно зыркнул на шествовавшего рядом преисполненного собственной важности толстяка, - Конечно, подумаю…

- …И незначительные новости. Сегодня утром в одном из дворов был обнаружен очередной труп виджиланте, опознанного, как Кравцов Сергей Михайлович…

Кравенко, только-только расслабившийся в кресле перед телевизором, подавился пивом и закашлялся, выплюнув на пол все, что было на тот момент у него во рту.
Даже не пытаясь вытереть свое свинство, он схватил пульт и сделал звук погромче.
- … На теле обнаружены многочисленные ножевые раны. Следователи утверждают, что вооруженный дробовиком Кравцов, напал на группу молодежи, которые все-же сумели от него отбиться. Нам остается только радоваться, что улицы нашего города со смертью одного из виджиланте станут безопаснее…

Кравенко откинулся на спинку кресла, так, что майка задралась на волосатый живот, и в четыре глотка осушил бутылку.

Глаза смотрели невидящим взором куда-то в телевизор, где во со всех ракурсов показывали окровавленное тело его коллеги.

- Ну Кравцов… - скорбно пробормотал он, - Ну, придурок… Я ж тебя предупреждал…


8.

Тысяча ночей слились в одну.
Все это я уже видел.
И капли дождя в свете далекого фонаря, медленные, как улитки, и трещины в асфальте, высеченные трудолюбивой водой, и звездный блеск в каплях на траве…
Снова гротескное нагромождение окон невидимых домов пугает, как не пугает ни один фильм ужасов.

Сырость.
Запах асфальта и мусора.
Я не знаю, что сегодня за число.
Я не помню, куда меня принесли ноги.
Вчера ночью погиб Таксист.
Все понимающий, и оттого кажущийся неуязвимым, Таксист.
Поймал девять – я видел в новостях – пуль из милицейских пистолетов.
Я сумел сбежать, а он – нет.
Вчера?
Или сегодня?
Или год назад?
Мозг ушел в отпуск и отказывается что-либо вспоминать, кроме той ночи.
Вначале их было семеро. Пустяковая задачка.
Мы ворвались прямо в центр их компании и смяли за считанные секунды, но из темноты появился еще десяток… Или больше… Не помню…
Мы дрались как никогда раньше.
У таксиста кончились патроны, а затем выбили дробовик.

Было страшно умирать. Очень страшно.
На место каждого из выбывших вставал новый.
Осень страшно.
Я помню, как Таксист крикнул мне через плечо, что это западня, но этим пидорам нас живьем не взять…
- Что ж вы делаете, уроды? – старческий голос из окна.
Ура!!! Сейчас придет помощь, нас спасут…
- Что ж вы деток-то калечите?...
Снова страшно.
Обида.
Да, помню обиду.
Деток.
Конечно.

Помню, раздался первый выстрел – тогда я и увидел, как из-за голов нападающих в нас целятся менты. Их было пятеро или сотня – где-то так.
Они скалились.
Не улыбались, а именно скалились.
В голову пришла тупая фраза, которая, как заезженная пластинка с одним и тем же заеданием крутится у меня в голове уже столетия.
Ночные герои.
Или эту фразу кто-то выкрикнул?
Не помню.
Деток калечите…
Помню, как толпа перед нами мгновенно исчезлаь, будто ее и не было.
Помню, что именно в этот момент Таксист и поймал первую пулю.
Он закричал «Беги», и я побежал, слыша за спиной его рев, крики ментов и выстрелы.
Помню, их было больше, чем девять.
Я бежал и зачем-то считал.

I’ve Got You
Under My Skin

А эта песня-то тут причем?
Моя любимая.
Синатра.

Помню, как я все-таки убежал.
Да, я убежал, а значит я все еще не там.
Я уже не дерусь.
Не калечу деток.
Маленьких невинных деток, которые не хотят есть такую противную манную кашу.

Если я не там, то где я?
Где Таксист?
Почему он не рядом?
Душно.
Я пытаюсь снять свитер через голову.
Не получается. Мешает маска.
Хоть бы ветерок… Хоть одно дуновение. И дождь, да… Я давно не мыл голову, надо сейчас…
Маска…
Ах, да.
Я же Таксист.
Я падаю жопой в грязь, сажусь, снимаю и отбрасываю в сторону маску.
Подожди… Я не таксист… Таксист мертв.
Как мертв? Значит, я тоже мертв? Ха, получается, да…
Но как я могу быть мертв, если я двигаюсь?
Нет, я не двигаюсь, я лежу в луже без маски и свитера.

Я не двигаюсь и не могу калечить деток.
Деток.
Которые разорвали нас на части.
Маленькие детки разорвали нас на маленькие части.
Таксист мертв. И прав.
Таксист прав. И мертв.
И я тоже мертв.
Я лежу в луже из карамельной кислоты. Сейчас мой труп разъест и я стану карамелью.
Меня пустят на конфеты и отдадут бедным деткам, которых я покалечил.

I’ve Got You
Under My Skin

Ля-ля-ля…
Моя любимая песня.
Фрэнк Синатра.
Он тоже был гангстером и калечил деток.
Деток.
Деток.
Деток.
Во рту какой-то странный привкус.
Карамель?
Нет, дерево.
Деревянная карамель.
Это революция в кондитерстве… Или как его там…
Я кондитер?
Нет, я Таксист.
А где моя машина?
Ах, да, ее же тоже отдали бедным деткам.
Я шевелюсь.
Значит я живу.
Я был мертв сто лет, меня съели, испачкали во мне руки и не хотели их мыть… Получили ремня…
И теперь я родился заново в этой луже с карамельной кислотой.
Я лежу? Или стою?
Я стою на небе.
Смотрю на небо с высокого дерева.
Дерево – сосна?
Сосна… Да… Сосна…
Сосать карамельки.

Слышу чей-то смех.
I’ve Got You
Under My Skin
Он отвратительно женский.
Их трое.
Всего трое.
Я помню их. Это они убили Таксиста.
Убили меня.
А теперь я воскрес из сотни высраных карамелек.
И нашел их через сто лет.

Я крадусь сзади.

Сжимаю биту и пою. Озвучиваю удары словами.
I’ve!!!
Got!!!
You!!!
Under!!!
My!!!
Skin!!!

Under!!!!!
My!!!!!
Skin!!!!!

UNDER!!!!!
MY!!!!!
SKIN!!!!!

MY!!!!!
SKIN!!!!!

MY!!!!!
SKIN!!!!!

MY!!!!!

SKIN!!!!!

MY!!!!!

SKIN!!!!!

MY!!!!!

SKIN!!!!!

Я устал.
Теперь они тоже почти как карамельки.
Дети превратились в карамельки.
Смешно.
Я смеюсь.
Надо их отнести в лужу с карамельной кислотой.
У бедных искалеченных деток кончились карамельки и они плачут, не хотят спать и вынуждены есть манную кашу.
А я спасу их.
Я ночной герой.
Я таксист.
И я прав.
Прав и мертв.

Эпилог.

Наша культура погибнет.
Покорно ляжет под сапог какого-нибудь новоявленного Аттилы.

И новым Аттилой стану я.

Самолет вырулил на взлетную полосу, ярко освещенную разноцветными огоньками, которые красиво искажают капли на иллюминаторе.
Я закрыл зажигалку.
Человеку живется слишком хорошо, раз он так погряз во всем этом дерьме.
Сперва людей изгнали из Рая, потом – разрушили цветущий Допотопный мир.
Пять минут двенадцатого.
Полночь станет судьбоносной.
Именно тогда, согласно Библии и моему плану, огонь вырвется на волю и разнесет атомную электростанцию города – миллионера, превратив его в заваленную трупами свалку.
Люди забьют дороги, мосты, будут ползти по головам других, давя родственников и детей, лишь бы спастись самим.
Скотам – скотская смерть.
Они должны одуматься.

Но пока не одумаются, я буду сжигать.
Пока все не сгорит.
Дотла.