Литература и журналистика

Необходимое предисловие:

Уважаемые форумчане! Жанр своего "творения" определить не берусь, слишком смешанное оно получилось, отчасти потому, что автор на тот момент пребывал в состоянии легкой депрессии (сейчас уже нет).
Кроме того, написано это было на форуме фанатов фильма "Пираты Карибского моря", где меня очень тепло приняли и поддержали, но специфика форума наложила сильный отпечаток на содержание

Чтобы разобраться в этой каше, советую учесть: здесь три сюжетные линии :
1. Тюрьма.
2. Прошлое героя.
3. Фанфикшн по "ПКМ".

Если все вышеперечисленное вас не пугает - вперед.
Комментить можно в теме.

Автор желает вам приятного прочтения.


----------------------------

ПОСИДИ И ПОДУМАЙ



Посвящается моим родителям.




Глава первая. Мои нынешние обстоятельства.

Утро. Легкий ветерок проник в окно, пошевелил волосы. Сейчас, в пять часов, это еще приятно.
Потом будет жара.
Промокшая спина быстро высыхает, и снова, и снова. Волосы стали жесткими. Запаха собственного пота я давно уже не чувствую. Привык. Человек ко всему привыкает.
Восемь шагов в ширину, двадцать в длину. Окно под потолком. Четыре грязно-белые каменные стены. С каждой я сегодня уже поговорил. Больше пока не с кем.
Начинается новый день.

.........

Для чего, собственно, человека сажают в тюрьму? Не за что, а именно для чего?
Для того же, видимо, что и в детстве, когда отец сажал на скамью в углу внутреннего дворика и не велел вставать, пока не разрешат.
"Посиди и подумай".
Подумать мне есть о чем. В принципе, нет такого человека, которого бы не за что было посадить подумать.
Все мы что-то успели натворить на этом свете. Как там в "Гамлете" ?
"- С ними обойдутся по их заслугам, принц.
- Нет, лучше, чтоб вас черт подрал, любезнейший! Если с каждым обходиться по заслугам, кто избежит кнута? Обращайтесь с ними лучше, чем они того заслуживают."
Обожаю это место. Высшее достижение человеческой мысли. Я и сам всегда старался никого ни в чем не обвинять, по крайней мере в глаза, хотя за этим прячется обыкновенная трусость: сам боюсь того же. Вот как все просто, оказывается, и милосердие тут ни при чем.
Визг решетчатой железной двери. Входит Деметриос, как всегда мрачный и молчаливый. Сует мне миску с едой, кружку воды. Ждет, когда я все это уничтожу (впрочем, долго ждать ему не приходится). Так и не сказав ни слова, забирает посуду и выходит. Визг двери.
Пообщались...
О нем как-нибудь позже. Он - самый добрый и деликатный человек, волей судьбы заброшенный сюда. Не исключая меня самого. Тут отдельный разговор. Не упустить бы главную мысль.
Фрида Кало. Женщина, при мысли о судьбе которой мне, мужчине, становится стыдно. Заключенная в тюрьму собственного покалеченного тела, годами неподвижная и беспомощная, она умудрялась жить. Да не кое-как, а на полную катушку. Писать картины. Крутить романы. Путешествовать. Даже прославиться ей удалось еще при жизни.
Что она изображала на картинах? Свою жизнь. Переломанное тело. Инвалидное кресло. Умершего еще в ее чреве ребенка. Кто способен на такую отвагу?
Надо попытаться. Рисовать я не умею. И красок у меня нет. Все, что сейчас есть в моем распоряжении - это слова.


Глава вторая. Детство и юность.

Что значит быть младшим ребенком в большой любящей семье?
Гарантия уверенного эгоизма. Ибо все говорит в твою пользу. Не с кем сравнивать.
Помню перебранки отца, матери, бабок из-за меня, обвинения друг другу, что неправильно накормили, недостаточно рано уложили, и много еще чего... Вдобавок в детстве я часто болел, что еще увеличивало мою ценность в глазах родителей.
Но все имеет обратную сторону. Нечестно обвинять родителей за то, чего они от меня ждали - после такой отдачи, забот, бессонных ночей. Ведь их самих растили еще жестче. Им-то в детстве прямо говорилось, что на них трудятся, кормят, одевают, а они не ценят этого и думают только о себе. Я-то хоть знал, что имею право на обиду, на слезы, на попытку отстаивать свою правоту. Они же росли с сознанием, что все это - преступно. А уж бабки и дед... О чем говорить.
Хорошо все же, что времена меняются.
За это говорит хотя бы то, что за всю мою предыдущую жизнь, если не считать последних полутора лет, меня никто никогда пальцем не тронул! Вы можете в это поверить? Дед, покачивая головой, ворчал, что меня портят, ссылался на Писание, вспоминал отцу его собственное детство... Отец отвечал : "Вот именно поэтому". А учился я всегда хорошо - и в начальном, и в высшем училище - меня просто не за что было наказывать.
Я забыл сказать, что на дворе у нас 16.... лето Господне, семья моя раньше проживала в Испании, в пригороде Кордовы, откуда была вынуждена бежать, спасая свою жизнь, когда мне было четыре года. Мы - из так называемых "моранов", то есть испанских евреев, насильно крещенных еще двести лет назад, но продолжающих подпольно придерживаться веры отцов. По субботам мать и бабки зажигали в подвале свечи, и стоя в полумраке, с наброшенными на голову покрывалами, шептали что-то на непонятном языке, протягивая пальцы к мерцающим огонькам. Свечи часто гасли, и их приходилось зажигать заново. Ничего удивительного в этом не было, ибо в подвале гуляли сквозняки - но очень уж символично это смотрелось. Впервые я увидел это зрелище в два года. Отец принес меня в подвал на руках и так продержал всю церемонию, хотя мать тряслась от страха и ругала его, что я могу кому-нибудь проболтаться. Отец ответил спокойно : "А если Господь спросит с меня, почему я не наставил в вере единственного сына? Откуда мы знаем, успеем ли это сделать потом?"
Ибо уже становилось опасно, возникали какие-то подозрения, и на нас поглядывали косо. Это, разумеется, тоже не добавляло спокойствия в семейную атмосферу.
Еще через два года, как я уже говорил, мы оказались в Палестине. Иерусалимская община была совсем крохотной, соплеменники приняли нас радушно, хотя и шептались за спиной у отца, почему он не привел семью куда-нибудь в Дамаск или Смирну, большие процветающие города, а забрался сюда, на край света, в глухую провинцию Оттоманской империи, где и евреев-то можно пересчитать по пальцам. Мы с отцом никогда об этом не говорили, он у меня вообще неразговорчив, но я, кажется, догадываюсь, что им тогда двигало. Полжизни он прожил в вечном страхе, заранее виновный перед всем миром - и за свое еврейство, и еще более за тайную веру. Он не желал больше рисковать. Оставшееся ему время он хотел веровать открыто. Кроме того, обеспечивал ту же возможность мне.
При этой мысли на меня нападает истерический смех. Если бы он только знал тогда... Но обо всем по порядку.
Получив положенное еврею образование, я, к ужасу родных, стал настаивать на Саламанке. В двадцать я был уже достаточно упрям (единственная черта, унаследованная мной от отца), и ему не удалось меня переубедить. А может быть, он просто доверял мне, смутно чувствуя, что возвращение в христианский мир не совратит меня с родного пути, и не за этим я стремлюсь в один из лучших университетов Европы. Что касается деда, тот уже ничего не смог бы возразить мне, ибо семь лет как покоился с миром в земле обетованной недалеко от Вечного города. Хоть в этом ему повезло.
Родина встретила меня таким же ослепительным солнцем и выжженной землей, к которым я привык за годы изгнания. Больше общего между этими двумя мирами не оказалось ничего. Язык я помнил плоховато, в городе на меня смотрели с недоумением. В университете выручала латынь, да и вообще чужак, коверкающий испанские слова, здесь был не редкостью, а нормой. Кого тут только не было! Встретился даже один парень из Кордовы - как нарочно проживший всю жизнь в двух кварталах от моего родного дома. Звали его Луис. Я, как ни силился, не мог вспомнить его лицо, да и сколько мне тогда было! Но встреча с ним сделала свое дело, и я совершил самую большую глупость в своей жизни - в первые же вакации отправился в Кордову.
Я не узнал города, где сделал свои первые шаги. Улицы сократились и сузились. Некогда огромная церковь св. Висенте, по воскресеньям поражавшая мое воображение, сьежилась до жалкой облезлой постройки, давно уже молящей о милосердной кисти маляра. Надтреснуто дребезжал единственный колокол. Тут бы мне и остановиться, но в приступе какого-то самоистязания я все шел и шел, приближаясь к своему дому. Поворот. Подскочило к горлу и опять провалилось куда-то вниз сердце. Я стоял у родного порога.
Дверь сменили. Дом окружала высокая каменная ограда. Изнутри доносились чужие голоса.
Только две стертые каменные ступеньки остались прежними. Я коснулся их, выпрямился, поцеловал кончики пальцев и отправился в обратный путь.


Глава третья. Человек за бортом.

... Вздрогнув, открываю глаза. И тут же понимаю, что послужило причиной пробуждения. Яркий свет луны заставляет меня снова зажмуриться. Он бьет в окно прямо на уровне моего лица, безжалостно заливая камеру до последнего уголка, как прожектор...
Стоп. Откуда я знаю слово "прожектор"? Кстати, Исаак, родной, как ты мог узнать биографию Фриды Кало, если фильм о ней будет снят ни много ни мало - через триста лет после твоей смерти?
Трясу головой, пытаясь привести мысли в порядок. Это удается далеко не с первой попытки. Все очень просто - у Исаака Боргеса, 37 лет, еврей, женат, один ребенок, - имеется автор, его ровесник, частый гость в Сети и фанатичный поклонник "Пиратов Карибского моря", проживающий примерно там же, где его герой отсиживает свои десять лет по обвинению в безбожии - километрах в ста от той самой старинной тюрьмы (она по-прежнему действует). Теперь эта страна независима (по крайней мере формально), и называется иначе. А Иерусалим так и остался Иерусалимом, и вообще в мире, по большому счету, мало что изменилось. У обычного человека, во всяком случае, остались при нем все его прежние заботы, болезни, страх, одиночество и всегда слишком рано наступающая смерть. Но я отвлекся...
Лунный свет в упор, слепящий глаза... Позвольте, откуда он взялся? И почему при попытке опереться на пол рука погружается в воду? И тут я окончательно убеждаюсь, что спятил. Потому что отчетливо слышу шум волн. Примерно вот так:
- Ш-с-с-с-с.... Ш-с-с-с-с...- и вроде бы водорослями потянуло, для полноты картины...
Так, все хорошо, Исаак, спокойствие, главное - без паники... Утром это обнаружат. Теперь твои прежние условия содержания тебе покажутся раем...
- Кэп! Человек за бортом!
- Что, простите?
Попытавшись задать этот простой вопрос, я хлебнул огромный глоток горькой тепловатой воды, и она же лезет в нос и уши, заливает глаза...
Когда прижмет, даже я начинаю соображать быстро. Вынырнув на мгновение, я отчаянно выкрикиваю по-испански, на языке младенчества, прочнее всего впечатанном в память:
- СПАСИТЕ! ЭЙ!
Следующая волна накрывает меня с головой, но чья-то рука уже сдавливает ребра, не давая дышать, мои ноги из последних сил молотят воду...
- Живой! Штормтрап, псы помойные! Быстро!
Снова выныриваю. По глазам незамедлительно стегает какая-то колючая веревка, да еще с шариком на конце... Черт!
- Отпусти! - сиплю я полузадушенно, пытаясь вырваться. Глаза горят от соли. Открыть их нет сил...
- Так я не понял, приятель, тебя спасать или отпустить?
Он еще смеется... Гад. Хватает мою руку, и я нащупываю перекладину веревочной лестницы. Он что, хочет, чтобы я туда карабкался?
- Держись крепче, если хочешь жить! Ну!
Это действует. Я вцепляюсь обеими руками, впиваюсь как клещ, моля столь опрометчиво отринутого мной Всевышнего, чтобы не разжались пальцы. Одновременно умудряюсь попасть ногой на перекладину ярдом ниже... И взмываю вверх.
Мокрые доски. С меня ручьями льется вода. Блаженство ощущать под задницей твердую опору. Лестницу я так и не выпустил - пальцы свела судорога. С трудом разлепляю веки.
- Да ты герой! Все, все, парень, все позади, отдай трап, он тебе больше не нужен...
Надо мной возвышаются черные силуэты, луна светит прямо из-за их спин, лиц разглядеть невозможно. Центральная тень со звериной грацией опускается на корточки и разжимает мои руки неожиданно мягким и осторожным движением тонких пальцев. Насмешливый голос раздается у самого уха:
- Добро пожаловать на борт "Жемчужины", сынок!


Глава четвертая. "Крещение".

Господи, какие же мы все дети. Глупые, жадные, нетерпеливые, чуть что кричащие "мама".
Впрочем, совсем недавно я был о себе другого мнения.
Два месяца назад я был законопослушным подданным, мужем, отцом и учителем Закона Божьего.
Теперь я никто.
У меня отобрали одежду, взамен швырнули какое-то тряпье. Попытавшись что-то спросить, я наткнулся на задумчивый взгляд надзирателя - совершенно квадратного детины с жуткой черной бородой и серьгой в ухе - и слова сами собой застряли в горле. Я наивно полагал, что страшнее уже ничего быть не может.
Это был Деметриос, которому суждено было стать моим ангелом-хранителем в этих стенах. Без него я бы пропал.
И он же теперь волок меня за плечо куда-то вниз, в подвал, по грязным каменным ступеням, так что я еле успевал за ним. В голове вертелось : "Только не сопротивляться, только не сопротивляться". Сейчас как вспомню, разбирает дикий смех. Как будто я тогда был способен на сопротивление.
...Через пару дней, меняя повязки на моей спине и вытирая пот с пышущего жаром лба, православный Деметриос не без юмора сообщил мне, что я удачно прошел свое "крещение". Некоторые новички его просто не выдерживают. Я же оказался везунчиком. Во-первых, Юсуф накануне принял чего-то такого, от чего, как объяснил Деметриос, назавтра случается упадок сил и апатия. Во-вторых, привел меня к Юсуфу именно он. Они были приятелями, если в тюрьме это вообще возможно, и Юсуф, выполнявший работу спустя рукава, мог не опасаться доноса с его стороны. А главное - такой мешок с костями, как ваш покорный слуга, у кого угодно вызовет острый приступ жалости.
Как это было? Представьте себе ночь любви, очень-очень жаркую. Представили? А теперь поставьте рядом жирный знак минуса. Точно такие же судороги скручивают тело, а стоны и крики рвутся с языка совершенно помимо воли. Какой идиот сказал, что это можно вынести молча?
Есть и те, кто считает иначе. Но я в последнее время мало в чем уверен.
Вот в чем я уверен точно - стыдно не было. Когда тебе кажется, что ты валяешься на разделочной доске, и тебя методично нарубают на кусочки мясницким ножом - чувство стыда как-то отступает на второй план...


Глава пятая. Женитьба.

Когда я сейчас спрашиваю себя, как мне, жениху из хорошей семьи и сыну богобоязненных родителей, удалось проболтаться в холостяках аж до двадцати пяти лет - то и сам не могу ответить на этот вопрос. Разумеется, меня непомерно избаловали. Ни один мой сверстник не пользовался такой свободой. Видимо, отец и сам чувствовал, что перегнул палку, и община наверняка ему пеняла. Недаром говорят, что еврей, сколько бы лет ему ни было, не станет взрослым, пока живы его родители - а мои, слава Богу, до сих пор живы и здоровы... Короче, сразу же по возвращении из университета меня женили.
С невестой я познакомился на свадьбе. Ей было двенадцать.
Увидев ее впервые, я чуть не взвыл. Передо мной стояла маленькая пухленькая девочка с красными заплаканными глазами, чего не могло скрыть даже свадебное покрывало. Неловкие красные руки, вылезавшие из рукавов платья, пытались спрятаться друг за друга. Мысленно я не без злорадства вручил ей большую тряпичную куклу - ни на что другое она решительно не годилась.
Оставшись со мной наедине, она сидела на краешке постели и глотала слезы, мужественно стараясь не зареветь в голос. Именно поэтому я быстро понял, что делать.
- Не бойся, - сказал я с улыбкой, - иди ко мне.
Она заморгала (слипшиеся ресницы, мокрые карие зрачки), потом вскочила и одним прыжком оказалась у меня на руках. Свернулась калачиком. И наконец с облегчением заплакала. Я ощутил себя Авраамом, держащим на коленях чудом спасенного сына. Я просто чувствовал, как из нее выходит детский ужас и успокаивается сбившееся дыхание.
Что говорить, отцом я стал раньше, чем мужем. Так уж получилось. Она так и заснула у меня на руках.
Проснувшись наутро, она все вспомнила и ужаснулась. Она совершила самое страшное для невесты преступление и уверенно ждала возмездия. Но я уже понял, как с ней обращаться.
- Слушай меня, - сказал я строгим голосом, держа ее за плечи и глядя прямо в глаза, - все в порядке. Ты сделала так, как я велел. Я твой муж и сам отвечаю за тебя перед Богом.
Она пристально взглянула - и успокоилась. Она поверила.
Весь день она с жаром занималась хозяйством. Моя мать осталась довольна невесткой - расторопная, приветливая, почтительная.
Звали ее Диной. Временами она даже начинала что-то мурлыкать под нос. Она уже знала,что я ее не обижу.
Вечером она сама, не дожидаясь зова, прыгнула мне на шею и уютно поджала ноги.
Я представил длинную череду вечеров, заполненных подобными супружескими радостями - и меня начал разбирать смех. Я хохотал все громче и никак не мог остановиться. И тут она рассмеялась тоже. У нее, оказывается, был очень приятный голос. Так мы полночи и смеялись с ней на пару, от души.
Утро мы встретили мужем и женой.
Она сияла от счастья. И я понял, в чем тут дело. Она не просто становилась снова хорошей девочкой, мужественно принесшей себя в жертву обычаю. Это была благодарность. Ее кровавая жертва предназначалась и мне. Только так она могла выразить мне свою преданность и почтение. Я чувствовал себя должником. Я был в замешательстве. Сказать "я люблю тебя" было немыслимо - не этого ждет праведная жена от мужа, да и к чему лгать.
- Наш брак будет благословен, - сказал я наконец, положив ей руку на голову, как отец дочери. Я сказал это, чтобы ее порадовать и притупить собственное чувство вины.
Мог ли я сознавать тогда, что сказал правду?


Глава шестая. Капитан "Жемчужины".

- Не торопись, сынок, это для тебя крепковато будет, - щедро сверкая золотозубой улыбкой, произнес мой спаситель.
Я пытался откашляться, сжимая обеими руками глиняную кружку, из которой шел пар. Пол покачнулся, я плеснул себе на колени и тихо взвыл.
- Качка, - объяснил он мне, отбирая питье, - ничего, привыкнешь. Свежий ветерок.
Как бы в подтверждение его слов каюта заходила ходуном. Я чудом удержался на стуле. Мой визави даже ухом не повел. И, между прочим, из кружки не пролил ни капли.
- Это называется ветерок? - огрызнулся я, хватаясь за край стола. В углу что-то покатилось, раздался стеклянный звон.
Мы сидели в капитанской каюте, самом чистом и пристойном месте на судне. Тут даже ноги к настилу не липли, в отличие от верхней палубы. И если бы не вода в ушах и легкий озноб, я бы чувствовал себя сносно. Оставалось выяснить, как я сюда попал. Задать прямой вопрос я стеснялся, опасаясь, что сочтут за помешанного. Может, я сплю? Я всмотрелся в его лицо.
Сидевший напротив меня человек выглядел очень живописно. Чем-то он напоминал цыганского вожака, только одетого в цивильное платье. Взглянув на многочисленные косы и бусины в черных волосах, я понял, откуда пришелся удар в правый глаз, который теперь изрядно слезился. А уж перстней на пальцах, серег и прочих украшений на нем было многовато даже для цыгана. И держался он точь-в-точь как они - самоуверенно и нахально. Смотрел в упор, нисколько не смущаясь. Я не выдержал и отвел взгляд.
- Как тебя звать, сынок? - снизошел он.
- Исаак... да какой я тебе сынок? Я постарше тебя буду,- буркнул я, застигнутый врасплох.
- Неважно, - заявил он, закидывая ногу на ногу, - я, парень, уже родился взрослым. Чего о тебе явно не скажешь. И как тебя занесло одного ночью в открытое море? Это ж надо так постараться ...
- Не помню, - соврал я. - Не спрашивай, ладно?
- Не хочешь, не говори, дело твое, - последовал легкомысленный ответ. - В этих местах мало кто спешит раскрывать свое прошлое.
- А кто вы такие? - попытался я уйти от скользкой темы.- Что это за корабль?
Не спрашивать же мне было: "Где мы находимся?" Я, кстати, совершенно не был уверен, что это Средиземное море. Вкус проглоченной забортной воды был странным и непривычным.
- Как, разве я еще не представился? - оживился он. - Позволь исправить эту оплошность. Ты говоришь с капитаном Джеком Воробьем, а подобравшее тебя судно - знаменитая "Черная жемчужина"! Слышал небось? - он замолчал, явно дожидаясь эффекта.
- А разве я должен был о нем слышать?- удивился я.
Он даже замешкался - чуть-чуть, на полсекунды. Смутить его было непросто.
- Что за манера отвечать вопросом на вопрос?
- Ты никогда не имел дела с евреем?
Мы молча уставились друг на друга. Разумеется, я отвел глаза первым. Он удовлетворенно засмеялся.
- А ты забавный... Мне приходилось бывать в Старом Свете, и евреев я, разумеется, видел... Но дела с ними и вправду не имел - они боятся чужаков... Испанский ты знаешь, стало быть оттуда? А точнее? Бургос, Альхамбра? Для еврея ты даже слишком бойкий...
- Кордова, - машинально ответил я, - постой... что ты сказал?
- Что вы обычно шарахаетесь от собственной тени, - пожал он плечами, - а христиан и вовсе на дух не переносите... Не обижайся, сынок, но это правда.
- Я не о том,- отмахнулся я, - ты сказал - в Старом Свете?
- Ну да. А чего ты так всполошился?
- А тут что, по-твоему, Новый?
Он озабоченно нахмурился и отодвинул от меня кружку.
- Сынок, пожалуй, тебе уже хватит. С непривычки-то...
Я медленно встал, держась за стол. Зрение почему-то расфокусировалось.
- Успокойся, герой, - сказал он, жалостливо наблюдая мои попытки стоять ровно, - если хочешь, пусть тебе будет Старый, только сядь.
- Где. Мы. Находимся? - выдавил я наконец. - Что это за море?
- Карибское, - очень осторожно ответил он, - а тебе какое нужно?
Сшибая посуду локтем, я стал медленно оседать на пол. Он успел обежать стол и подхватить меня под руки. Последним, что я услышал, было его сердитое:
- Вот еще наказание на мою голову! Говорил же - хватит!!


Глава седьмая. Кое-что новенькое о Деметриосе.

Выздоравливал я медленно. Неизвестно, от чего пришлось отходить дольше - от физических последствий "крещения" или от затопившего душу темного ужаса. Как известно, каждый бессмертен, пока в это верит. Каждый считает себя человеком, пока ему не доказали обратного.
Деметриос удивил меня несказанно. Этот плечистый малый с дубленой шкурой, потомок крестьян и рыбаков, оказался терпеливой, чуткой сиделкой с нежными руками. Он определял, что у меня жар, без прикосновения, одним взглядом. Когда он менял повязки на моей многострадальной спине, я не чувствовал ничего, убаюканный мягкими звуками его голоса. Не исключаю, что он продал душу дьяволу, потому что естественным путем такому научиться не дано.
На третий день я очухался настолько, что сумел спросить, откуда он родом.
- А тебе на что, кейрос?*- буркнул он под нос. Вообще по мере моего выздоровления он все снижал и снижал градус приветливости, очевидно полагая, что здоровому узнику это ни к чему.
- Хочу поблагодарить тебя, - порывшись в памяти, ответил я на новогреческом. Он слегка удивился.
- Откуда знаешь?
- Учился. Так откуда ты?
- С Понта.
Мне удалось разговорить его. У каждого человека есть слабое место. У него, вынужденного общаться в основном с турками, таким местом оказался родной язык. На нем он мог говорить только с семьей, обитавшей тут же, при казарме. Фактически он немногим отличался от заключенного, с той только разницей, что стоял не на нижней, а на предпоследней ступени. И получить по шее от начальства любого уровня мог так же запросто, как и я. В принципе, что его, что меня можно было даже убить, не нарушая никаких писаных и неписаных законов. В империи, как известно, все рабы, а единственный свободный, он же высший - тот, кто венчает пирамиду. Все это он мне неторопливо втолковывал, а я слушал, впервые в жизни не перебивая собеседника.
- Держись меня, парень, - подытожил он краткую лекцию, посвященную вопросам выживания в этом мире вообще и в тюрьме в частности, - и тебя не тронут.
Черное отчаяние в душе сменилось какой-то лихой отвагой. Я вообще человек крайностей и легко впадаю в эйфорию. Но судьба, как известно, такого не любит.
Через неделю, когда я уже начал вставать, Деметриос взял меня с собой на кухню, помочь с уборкой. С трудом переставляя ноги, я плелся вслед за ним по внутреннему дворику, щурясь от полуденного солнца. Меня еще шатало, и пришлось схватиться за стену.
- Эй, здорово, гяур*! - грянул над ухом жизнерадостный голос. - Живой все-таки? Оклемался?
Я врос в землю. Приветливо улыбаясь, ко мне направлялся низенький носатый толстячок самого добродушного вида. Такими в своих комедиях выводит турок Мольер, сроду их не видавший. Чего не знаешь, то не пугает.
Это был не кто иной, как Юсуф, весело болтавший с моим провожатым.
- Ну, чего молчишь, чефыд*? В прошлый-то раз ты был поразговорчивей! - Он ткнул меня пальцем в грудь и захохотал, очень довольный собственным остроумием.
Я стиснул зубы. Вот теперь стало нестерпимо стыдно. Я молча стоял и глядел в землю, хотя умом и понимал, что рискую, раздражая его, что должен подыграть. Он ждал, чтобы я вместе с ним посмеялся над забавной историей, в которой мы оба принимали участие неделю назад. А то, чего доброго, он мог подумать, что я не разделяю его восторгов. Так и до угрызений совести скатиться можно, а зачем они ему, на такой-то тяжелой работе?
Все это промелькнуло в мозгу в доли секунды, и я понял, что пропал. Я не мог заставить себя улыбнуться. Хотел, но не мог.
Выручил меня Деметриос.
- Ладно, оставь его, приятель, не видишь, он малохольный.
- Тебе-то что до него? - удивился Юсуф. Потом наступила странная пауза. Подняв все-таки голову, я увидел на лице экзекутора напряженную работу мысли. Потом, что-то поняв, он просиял :
- Ай, греческая твоя шкура! Так ты его для себя приглядел? Молодец, даром времени не теряешь. Ладно, не нужен он мне, успокойся. Больно уж тощий ... - и он снова захихикал. Все так же беззлобно.
..........................
- Ну что, - в упор спросил меня Деметриос, когда Юсуф удалился,- так и будешь стоять? Работа не ждет.
То, что от меня осталось, ответило ему тупым, бездумным взглядом. Я даже смерти себе не желал, - человеческие чувства имеют предел, а там будь что будет.
- Не трону я тебя, кейрос, - угрюмо ответил он на незаданный вопрос, - и не собирался.
- Так ты ?...- прошептал я чуть слышно, заранее ужасаясь ответу.
- Да. И он тоже. С той разницей, что мне никого принуждать не приходится - ни женщин, ни мужчин. Успокойся. Все, пошли на кухню, работы много.
И тут пришла его очередь удивляться. Он, наверное, решил, что я спятил от пережитого потрясения. Потому что я вдруг схватился за голову, согнулся пополам и захохотал, да так, что Юсуф, будь он еще здесь, наверняка остался бы мной доволен.
Почему я смеялся? Могу сказать.
Я вдруг отчетливо вспомнил собственные слова, сказанные во время первой брачной ночи...
-----------------------
* кейрос - парень (гр.)
* гяур - неверный (тур.)
* чефыд - еврей (тур.)


Глава восьмая. Бесплодная смоковница.

Прошел год нашего супружества, второй, третий.
Дина не беременела.
К пятнадцати годам она совершенно преобразилась. Выросла, постройнела, стала вровень со мной. Тело ее теперь напоминало тонкий изящный кувшин для вина, со столь же сладостным содержимым. Походка стала величественной; даже если она просто проходила через двор с корзиной белья, я замирал от красоты ее движений. Отросшие волосы струились по плечам темным водопадом, и лежа в полумраке спальни, я готов был часами любоваться этим зрелищем. Умолял ее не торопиться забирать их под головную повязку, скрывавшую, как положено, все до последнего волоска. Но даже повязка ее не портила. Что говорить, я был в полной мере вознагражден за свое терпение.
Но она не беременела.
Сначала она никак не проявляла своего беспокойства, потом между ее изогнутых бровей залегла тоненькая темная складка. С каждым месяцем взгляды моей матери все чаще останавливались на талии припозднившейся невестки, отец начал тихонько вздыхать и стал дольше задерживаться по вечерам в синагоге. Как будто некое серое облако повисло над головой Дины, и все росло, темнело, сгущалось.
Я попытался подбодрить ее, как тогда, в первое наше утро, но осекся под ее взглядом. Она уже была вполне взрослой женщиной. Она не нуждалась в жалости и утешениях, а хотела честно выиграть свой поединок. Так прошло еще несколько лет.
На исходе девятого года отец решился поговорить со мной. Он, как и положено отцу и благочестивому еврею, искренне считал себя в ответе за своих детей, сколько бы лет им ни было. Не удивлюсь, что и виновником моего несчастья он тоже считал себя. Например, потому, что растил меня слишком мягко (вот когда наверняка припомнились дедовы упреки!). Позволил мне на целых пять лет удалиться в чужой, полный соблазнов мир, откуда я вернулся слишком развращенным свободой.
- Нужно было женить тебя в четырнадцать, как меня самого женили в свое время, - вздохнул он, - тогда у меня уже был бы десяток внуков.
- У тебя есть внуки, отец, - возразил я, замирая от собственной дерзости. Это была правда. Две мои старшие сестры оказались плодовиты. К сорока годам обе превратились в сварливых толстух с красными руками и лицами, и каждая проходила по улице, волоча за собой гроздь ревущих ребятишек, а под сердцем неся следующего. Нельзя сказать, что в их семьях царил мир, дети частенько получали тумаки, побаивались родителей и постоянно дрались между собой, мальчики и девочки, без разбора. Но это не значило ничего, главное - брак был благословен. Народ Израиля продолжал себя в детях, на радость Всевышнему.
А моя красавица жена оказалась никчемным товаром.
- Через год будет десять лет, - с усилием сказал отец, пропустив мимо ушей мое непочтительное высказывание,- и если к тому времени...
- Нет, отец, - услышал я чей-то голос и с изумлением понял, что эти кощунственные слова произнес я сам.
Он, наверное, решил, что ослышался. Непонимание на его лице сменилось гневом, рука потянулась к посоху. Я замер.
- Другой отец поговорил бы с тобой иначе, - произнес он наконец, тяжело дыша.
- Я в твоей руке, - ответил я, не опуская глаз, - поступай как хочешь.
И тут он выронил посох и заплакал. Я в ужасе смотрел на него, не смея приблизиться. Нечего было и думать обнять его - такой непростительной фамильярности не водилось даже в нашей просвещенной семье.
Он сделал мне знак выйти. Я молча повиновался.
В спальне - единственном месте в доме, где можно было укрыться от посторонних глаз, я застал ее. Она не плакала, лицо было безмятежным и бездумным - и это показалось мне куда страшнее слез. Я понял, что она решилась сама.
- Если через год я не забеременею, - ровным голосом сообщила мне моя жена, - то потребую у тебя развода.
- И ты! И ты тоже! Что я сделал тебе, что ты так меня ненавидишь?
- Ты добрый муж и потому нуждаешься в хорошей жене.
Я опустился на колени и уткнулся лицом в теплую впадину ее платья. Она не противилась, но и не прикоснулась ко мне.
Я поднял к ней залитое слезами лицо:
- Дина. Девять лет назад на этом месте я пожалел тебя. Неужели ты сейчас...
Она ответила мне жалостливым взглядом, в котором ясно читалось : "дурачок, как ты не понимаешь, у меня нет выбора". Она отвергала меня первой, чтобы этого не сделал я сам.
В тот день я понял несколько простых, но чрезвычайно важных вещей. Первое - как ни прячься от судьбы, она тебя достанет. Второе - любая женщина по определению старше мужчины, ибо она мать. Если нет своих детей, она будет матерью брату, мужу, отцу. И, как положено матери, возьмет их муки на себя. Третье и главное - законы Торы писаны вовсе не в расчете, что их станут соблюдать буквально. Люди не ангелы и все равно будут нарушать запреты. Но зато пусть пожизненно мучаются виной за то, что их нарушили.
Я пошел к главе иерусалимской общины, равви Ицхаку Гуру, моему тезке.
Он принял меня почти сразу, на удивление быстро. Это был маленький высохший старичок с кустистыми бровями и носом картошкой. Такими изображают гномов на немецких гравюрах. Рядом с ним я почувствовал себя переростком, даром что сам всегда был ниже сверстников.
Он молча указал мне на стул напротив себя. Я помешкал, но все-таки сел.
- Исаак Боргес, - заговорил он тоненьким старческим голоском, - известный толкователь Писания и лучший ученик ешивы. Здоровы ли твои почтенные родители?
- Да, - сипло ответил я и прокашлялся, - благодарю, равви, дома все здоровы.
- И твоя жена тоже? - взглянул он в упор.
- Да, равви, - твердо ответил я, поняв, что терять нечего, - моя жена здорова и благополучна.
Он помолчал, пожевал губами. Это выглядело очень забавно.
- Ты когда-нибудь слышал имя Баруха Эспинозы? - вдруг спросил он.
- Да, равви, - ответил я, - он был отлучен амстердамской общиной за безбожие и умер в изгнании, никогда больше не увидев своей семьи.
- Твои родители очень любят тебя, - сказал он, помолчав, - вашу семью почитают. Доброе имя следует беречь от пятна, потом уже не отмоешь.
- Да, равви, - произнес я сквозь ком в горле, - и мне бы не хотелось, чтобы о моих родителях плохо подумали. Например, что они воспитали плохого сына, который отверг свою благочестивую, усердную и добрую жену только из-за того, что она ДОЛГО не беременела.
- Долго? - переспросил он, будто недослышал. Его взгляд вцепился в меня и не отпускал. Я кивнул.
- Праматери нашей Рахили это не удавалось в течение двенадцати лет. А если бы Иаков отринул ее за бесплодие, где был бы сейчас народ Израилев?
- У Иакова было две жены, - задумчиво ответил равви, - он мог бы позволить себе и такое...
- А я не могу, равви, - подытожил я, - Дина у меня одна.
- Одна? - уточнил он на всякий случай.
- Одна, равви, - как мог твердо ответил я.
Он откинулся в кресле со странно удовлетворенным видом.
- Благодарю за интересную беседу, - произнес он и снова впился в меня взглядом. - Мир тебе. Передай привет ВСЕЙ твоей почтенной семье.
Я молча поклонился и пошел обратно в свой зачумленный дом.
А на следующее утро Дина ощутила первые признаки беременности.


Глава девятая. Знакомое место.

- Ну, как дела, герой? Очнулся? - весело спросили откуда-то сверху из темноты. Голос был женский.
Я разлепил правый глаз. Попытался привстать.
- Простите, с кем имею... - Голова отозвалась дикой болью. Я со стоном опустился обратно на койку. - О-о-о... Сударыня, скажите, я умру?
- Сейчас нет, но когда-нибудь обязательно. Лет через сорок.
- А что со мной было?
- Ничего страшного, обморок. Напоили на голодный желудок, узнаю Джека.
Надо мной стоял миловидный круглолицый подросток и улыбался так тепло, что даже чуть полегчало.
- Кто вы, спасительница?
- Сью Варлок. Можно просто Сью. На данный момент - исполняющая обязанности лекаря. А вы?
- Исаак Боргес, к вашим услугам. Не далее как час назад тихо-мирно сидел там, где мне и положено. В одиночной камере...
- А потом в стене открылось окно?
- А вы откуда знаете?
Она тихонько засмеялась.
- Не вы первый... На "Жемчужину" обычно попадают именно так...
- Как попадают?
- Ну... переносятся. Не знаю, как объяснить. Кто на раз, кто потом еще заглядывает. Я, похоже, застряла надолго...
- А почему я ... попал... перенесся?
- Этого никто толком не знает. Видимо, сюда заносит именно тех, кому это очень-очень нужно. Вот вы там, небось, сидели один, поболтать не с кем?
- Не то слово...
- Ну вот видите. Здесь такая опасность не грозит. Правда, хватает других. И погибнуть тут - раз плюнуть.
- Вот даже как... А можно вернуться?
- Вас так тянет назад в тюрьму?
- Нет вообще-то... Но мне нельзя уходить насовсем. Меня дома ждут.
- Значит, вернетесь, когда время придет. Ну-ка, попробуйте встать...
К моему удивлению, хоть и со второй попытки, но подняться мне удалось.
- О-о, - протянул я, цепляясь за стену, - я, оказывается, многого о себе не знал... Думал, после смерти уже не встают...
- Вы еще немало о себе узнаете, - успокоила меня Варлок, - тут это со всеми случается... Ну что, пошли на палубу?
- Только после вас...
- Раз уж вы такой вежливый, возьмите меня под руку, а то с этого трапа и здоровый загремит - мало не покажется.
- Протестую! Я здоров!
За этой приятной беседой мы и выбрались на палубу. От холодного воздуха сразу стало лучше. Я выпустил руку девушки и прислонился к мачте. Ветер рвал с головы волосы. Палуба под ногами вела себя довольно самостоятельно.
Странное чувство... Я был готов поклясться, что когда-то уже все это видел. Эту плохо надраенную палубу, эти черные паруса, этот разношерстный экипаж. Я знал, сколько на борту человек, некоторых помнил по именам. Пожилой бородач с попугаем на плече - немой мистер Коттон... Плешивый, мне по пояс, карлик в бархатной жилетке - Марти... Плотный мужчина с бакенбардами, немолодой, но еще крепкий - Гиббс, боцман... Но главное, я уже определенно встречался с Джеком... раньше... когда-то. Наваждение, да и только...
На борту явно что-то происходило. Команда сновала по палубе, казалось - совершенно хаотично. Но тем же странным чутьем я угадал в этой кажущейся суете порядок и смысл. Полюбоваться тут было на что...
Живописнее всех, разумеется, выглядел капитан Воробей. Одной рукой он вертел штурвал, с другой стряхивал рукав камзола. Он скалил зубы в радостной ухмылке и азартно орал:
- Шевелись, ребята, нагоняем! Поднять английский флаг, живо!
А вот этих я тоже знаю. Низенький лысый толстяк ловко заряжал огромный пистолет. Рядом лихорадочно вставлял на место искусственный глаз его товарищ - тощий и придурковато улыбающийся. Высоченный детина в красном платке сорванным голосом отдавал команды снующим у пушек канонирам. Возле ближайшей ко мне мачты столпились человек пять, кто-то тянул за таль, и ввысь рывками уползал косо перечеркнутый красным по синему флаг Великобритании. Остальная команда разбирала абордажные крючья и готовилась к бою.
- Зачем флаг? - крикнул я в ухо Варлок, - разве это английское судно?
- Скромному джентльмену удачи незачем светиться раньше времени, - непонятно ответила девушка, - вот подойдем поближе... - и она указала куда-то влево. Я повернул голову.
Совсем рядом с нами величественно разворачивался испанский галеон - единственный тип корабля, который я способен определить с первого взгляда. Он был куда больше "Жемчужины", высоченная корма возвышалась, как крепостная башня. На корме сияли золотом крупные буквы : LA AMISTAD.


Глава десятая. Минарет.

Белый квадратный камень. Ноздреватая поверхность изрядно засалена моей спиной и локтями. Ложась спать, я всегда подкладываю запасную куртку между собой и этим камнем. Иначе холодно, даже летом.
Два дня назад мне дали свидание. Лучше бы не давали.
Стройная красавица со страшными, темными кругами под глазами. Лоб перерезала вертикальная морщина. Изящные пальцы дрожат еле заметно. Она высоко держит голову и улыбается ровной улыбкой - теперь она мать, а я сын. Мне здесь тяжело. Меня надо поддерживать.
На руках у этой незнакомой, закованной в броню Дины - двухлетний малыш, милый, светлокожий. Рыжеватые колечки волос. Приветливый взгляд, в нем нет страха, нет застенчивости. Дина растит ребенка не так, как растили моих родителей, и не так, как растили меня. Не запугивает, не стыдит, не упрекает за любоую шалость. Дает очень много свободы. Теперь, наверное, мой отец ворчит целыми днями, что мальчика слишком распустили. Все возвращается на круги своя.
Ребенка зовут Мордехай.
Я же стою по другую сторону решетки, пытаясь улыбаться, и при виде этих женщины и ребенка, от которых за версту веет сиротством, мне хочется выть. Потому что погубил их не кто иной, как я сам.
- Исаак, проснись, будь ты неладен!
Нехотя поднимаюсь. С Деметриосом шутки плохи - не встанешь, получишь затрещину. Рука у него тяжелая. Последние дни только это соображение и заставляет меня подниматься по утрам, давиться принесенной пищей, через силу глотать теплую воду из кружки... Иначе так бы и валялся целыми днями, пялясь на белый камень. Правда, он не знает, что будить меня не надо - я и так всю ночь не спал.
- Пошли, - бросает он мне.
- Куда? - вяло возражаю я - двигаться совершенно неохота.
- Увидишь.
Он так бережет слова, как будто каждое обходится ему в золотой... Фразы из одного слова - его конек. Даже забавно. Зевая, я плетусь за ним - вверх, вверх по крутым ступенькам, поеживаясь от утренней прохлады. Скоро осень, похолодает, жара будет вспоминаться с ностальгией... И вдруг в лицо ударяет ветер.
Вздрогнув, я понимаю, что стою на верхней площадке круглой каменной башни, обнесенной по краю ржавой оградой. Рядом - коническая закругленная каменная верхушка с облезлым золотым полумесяцем на спице. Внизу - Город. Видны крыши домов, ниточки улиц, скупые пятна зелени. Ветер лезет в рот и не дает дышать.
Деметриос привел меня на площадку минарета.
- Смотри, кейрос.
Я поневоле смотрю. Дышать нечем, но почему-то невидимый тугой обруч, сдавливавший мои ребра последние несколько суток, чуть ослабевает. Кружится голова, я было пошатнулся, но ограда держит надежно.
Глаза уже слезятся, но закрывать их не хочется. Жалко упустить такое зрелище.
Никогда в жизни я не видел Города с высоты птичьего полета.
Деметриос берет меня за плечо, разворачивает к себе :
- Понял?
- Понял, - глупо отрицать правду.
- Тогда пошли обратно. Много дел.
Мы начинаем спускаться.


-------------------------
продолжение следует

Глава одиннадцатая. Роды.

Явное свидетельство бытия Божия, полученное мной в то памятное утро, казалось бы, должно было снять с души страшную тяжесть последних девяти лет. Но не тут-то было. Невольно закрадывалось подозрение, что это только начало. Я уже не был восторженным дурачком, верящим, что одним верным ходом можно обеспечить себе победу в игре. Особенно когда твой противник так любит проверять тебя на прочность и так нуждается в постоянных доказательствах твоей любви. Я готов был простить ниспосланные испытания, но не любопытство испытателя. И если бы речь шла обо мне одном...
Беременность протекала легко. Так говорили моя мать, сестры и соседки. Я же мучился угрызениями совести, но старался успокоиться вечными мужскими рассуждениями, что "так положено". Было немыслимо вести разговоры с бледной измученной женщиной с помутневшими глазами, полулежащей на подушках. Единственное, чем можно было помочь ей - это оставить в покое.
Потом стало полегче, она поднялась на ноги, ожила и принялась шить и вязать. Позволяла мне коснуться щекой таинственной, пугающей выпуклости, обозначившейся под ее недавно просторным платьем. Откуда это взялось, и к добру ли, и при чем тут я... - вот единственные мысли, посещавшие в такие моменты. Я старался прятать глаза, но моя жена давно уже видела меня насквозь и лишь покровительственно усмехалась. Я свое дело сделал, дальше она отправлялась одна по длинной дороге, предназначенной каждой женщине. Нелегко признаться, но я всякий раз облегченно вздыхал, оставляя ее дома и отправляясь в училище, где теперь преподавал сам, или к кому-нибудь из приятелей, скупой неторопливой беседой скрашивающих мое ожидание. Думаю, с моим уходом остающиеся в своем царстве жена, мать и служанки облегченно вздыхали тоже.
Наконец она почти перестала вставать, превратившись в придаток к огромному живому шару, который уже вовсю шевелился и вообще вел себя совершенно самостоятельно. Движения детской ножки были видны настолько отчетливо, что наводили оторопь. Дина только смеялась, бесстрашно поглаживая место, где только что прокатилась очередная волна, и разговаривала с "маленьким", как будто он уже был в этом мире. Я определенно чувствовал себя лишним.
А потом среди ночи меня разбудил вопль.
Когда начались схватки, Дина умудрилась подняться и деликатно растолкать свекровь, не потревожив мой сон. Когда я все-таки проснулся, дом уже оживал, приводимый в состояние полной готовности, как спускаемый со стапелей корабль. Все было, разумеется, давно предусмотрено, только я, несмотря на свои старания, оказался решительно не подготовлен. Несколько бесконечных часов прошло без всяких изменений. Когда крики из-за двери и мельтешение перед глазами растрепанных полуодетых женщин достигли апогея, я сел в углу, заткнул уши и попытался забыться. Мне было все равно, где, лишь бы переждать бурю, конца которой все не было видно. Я малодушно покинул ее тогда, и этого не загладят никакая любовь и забота, проявленные впоследствии.
Я не имею сил рассказывать о последнем часе, домыслите все за меня. Я не знал, кого ненавидеть больше: себя, положившего начало этому чудовищному действу, столь привычному в нашем жестоком мире, или Того, кто назначил жуткое испытание, не спросив женщину, сможет ли она пройти его не сломавшись.
Я встретил прохладный рассвет опустошенным и равнодушным. Еще сам не признаваясь себе, я уже стал отступником. И то, что случилось со мной полугодом позже, было лишь немного запоздалым следствием той привычно душной и влажной иерусалимской ночи, когда я стал отцом.


Глава двенадцатая. Невольничий корабль.

- Геро-ой! А герой! Ты где?
Я не ответил. Если я так уж позарез понадобился Джеку, пусть поищет...
Но сидеть вот так скорчившись между бочками с солониной было неудобно, и первый же шорох меня выдал. Джек неторопливо подошел, созерцая мой затылок, так как обернуться я и не подумал. Наступила тишина, нарушаемая только толчками волн о борта снаружи. Здесь, в трюме, они звучали куда глуше, чем на верхней палубе. И тут Джек снова заговорил:
- Ну вот что, сынок, у меня мало времени. Так что будь добр, повернись ко мне лицом.
Что-то в его голосе заставило меня подчиниться. Несколько секунд мы любовались друг на друга, потом он небрежно опустился на бочонок рядом со мной и продолжил как ни в чем не бывало:
- Ну что, обидно небось, а?
- Иди ты к черту, Джек, - огрызнулся я, в ужасе чувствуя закипающие на глазах слезы, - неужели тебе было так трудно? Ты здесь царь и бог, тебя все слушаются, только кивни! А у этого несчастного, что бы он там ни натворил, была только одна жизнь!
Мы как будто снова стояли там, на палубе "Ла Амистад", удивленно созерцая толпу высоких, черных как смоль, голых и изможденных людей, закованных в ручные и ножные кандалы, а в середине ее, у штурвала - грязного и оборванного белого мужчину с полубезумным взглядом.
Невольничий корабль, испанец, перевозящий живой товар из Черной Африки. Пленные глядели недобро, но напасть не пытались. Во всяком случае, пока.
На лицо Джека было страшно смотреть. С перекошенным ртом он шагнул к рулевому, да так уверенно, что черные великаны мигом расступились, очистив ему дорогу.
- Кто такой? - рявкнул наш капитан, хватая мужчину за грудки.
- Луис Эрнандес, я помощник штурмана, - испуганно пролепетал тот, и сильно затряслись лежащие на рукоятках руки, - ведь вы поможете мне, сеньор? Я двое суток на ногах, ничего не ел, они не дают мне отойти от штурвала...
- Где остальная команда?
- Они всех убили и сбросили за борт, сеньор... Даже священника... Даже юнгу.
- А тебе за что такая честь?
- Они понятия не имеют, как управлять кораблем... Хотят, чтобы я отвез их назад, на родину... Сеньор, спасите меня, умоляю...
Джек очень недобро усмехнулся. Склонил голову набок, с любопытством заглядывая в лицо рулевому и наблюдая, как гаснет в его глазах надежда и в ужасе приоткрывается рот.
- Я пять лет был рабом на хлопковых плантациях на Ямайке, приятель... Смекаешь?
Тут из толпы негров выделился один, пониже других ростом, но явно главный. Он что-то гортанно выкрикнул, обращаясь к Джеку, и ткнул пальцем в Эрнандеса.
- Переводи! - велел Джек. - И гляди мне в глаза, сволочь! Я почувствую, если ты соврешь!
Вот что мы узнали. Двумя неделями раньше "Ла Амистад" принял на борт три сотни пленников, частью захваченных в разоренных селениях, частью выкупленных у местных царьков за пару мушкетов, стеклянные бусы и несколько ящиков рома. Разумеется, первыми перемерли дети - их было немного. Полдюжины женщин и двух подростков, заболевших на пятый день, выбросили за борт еще живыми, не удосужившись отцепить друг от друга... ( Тут у капитана сильно задергалось левое веко, он замахнулся на рулевого, но сдержался, очевидно сообразив, что со сломанной челюстью тот не сможет переводить дальше. ) Наконец два дня назад Сен Ке - тут он ткнул себя пальцем в грудь - удалось вырвать из переборки гвоздь, которым крепились его кандалы...
- Довольно, - отрезал Джек, взглядом затыкая Эрнендесу рот, - на рею его! Гиббс!
- Нет, - закричал Эрнандес, падая на палубу и обнимая сапоги Джека, - нет, умоляю вас! Я ни в чем не виновен! Клянусь, я ни одного из них не тронул и пальцем! Я ходил за ними, когда они заболели, носил воду, кормил! Я не хотел, чтобы их убивали, но кто бы стал меня слушать!
- А ведь ты не врешь, - прищурился Джек, - и будь я просто случайным прохожим, я бы еще подумал... Но твоя беда в том, что ты обратился не по адресу. Я слишком многих друзей похоронил в том аду, куда ты вез этих людей, слишком много унижений вытерпел и слишком много рубцов от кнута заработал. Бог тебя простит, к нему и взывай, если хочешь. Адьос!
И, высвободив сапоги из его рук, Джек крупными шагами двинулся в сторону капитанской каюты. Но был вынужден остановиться.
Я встал у него на дороге.
- Это еще что за явление? - из последних сил сдерживаясь, спросил Джек и попытался отодвинуть меня в сторону. Не знаю, каким образом, но мне удалось устоять. Ростом и сложением капитан не превосходил меня, но был гораздо сильнее. Я уперся ногами в палубу.
- Джек, пожалуйста... не трогай его.
- Ты спятил, парень? Будешь еще мне указывать?
- Джек, я прошу тебя. Он этого не заслужил.
- А ты видел, как скованных вместе женщин и детей сбрасывают за борт? Как людей забивают насмерть на хлопковом поле? Они это заслужили?! Отвечай! Если скажешь, что да, я отпущу его! - крикнул Джек, сгребая в кулак ворот моей рубашки.
Он в бешенстве уставился мне прямо в глаза, и я потупился.
- Нет, Джек, - ответил я тихо, - они этого не заслужили.
- То-то же! А теперь проваливай, пока я тебя не велел поставить рядом с ним!
Я снова шагнул вбок, загораживая ему дорогу.
- Джек, прояви милосердие. Я не верю, что ты казнишь этого несчастного за чужие преступления. Ты не настолько жесток.
- Нет, тебе определенно надоело жить! Я именно настолько жесток, и даже больше, чем ты можешь себе представить! Ты взрослый мужчина, а несешь ересь, достойную ребенка! В какой теплице тебя вырастили, Боргес?
- Джек, ты прав, я действительно не знаю жизни. Но я прошу - не делай этого!
- Довольно, черт возьми! Гиббс! Убери его!
- Нет! - я схватил его за рукав камзола, понимая, что еще секунда и меня оттащат, - Джек, если ты это сделаешь, Я НИКОГДА ТЕБЕ НЕ ПРОЩУ!
Повисла убедительная пауза. Команда застыла, дружно приоткрыв рты, и каждый в отдельности, должно быть, спрашивал себя, не снится ли ему все это. Невольники недоуменно переглядывались, но стояли тихо.
Гиббс застыл в шаге от меня, явно стараясь не встречаться взглядом с Джеком и по возможности не дышать.
- Кто ты такой, чтобы меня это заботило? - спросил наконец Джек.
- Ты спас мне жизнь, - брякнул я первое, что подвернулось, - я думал, ты мне друг.
Кто-то в первом ряду неуверенно хихикнул. Потом другой. Через несколько секунд грохотали уже все, включая чернокожих, поддавшихся общему веселью. Разрядка пришлась напряженной толпе как нельзя более кстати. Не смеялись только двое - я и Эрнандес.
Нет. Трое. Подняв глаза на Джека, я увидел, что он тоже не смеется.
- В трюм его, - бросил он, отшвыривая мою руку, развернулся и ушел к себе.
Теперь мы молча сидели среди бочек и мешков, прислушиваясь к шлепкам волн о просмоленные доски. От напряжения у меня заболела спина, но сменить позу я не решался.
- Исаак, ты слышал такое слово - прецедент? - заговорил вдруг Джек.
- Да.
- Ты понимаешь, что, отмени я свой приказ на глазах у людей, команда станет вить из меня веревки? Одного бунта мне хватит на всю жизнь...
- А у тебя уже...
- Ладно, это было очень давно, я с тех пор резко поумнел.... Знаешь, в чем твоя беда, парень? Тебе кажется, что такое слабое создание, как ты, может всего добиться, растрогав своей отвагой окружающих. А тебе не приходит в голову, что будь на моем месте другой, он и правда велел бы тебя вздернуть? За подстрекательство к бунту. И никто на всем флоте его бы не осудил.
- Примерно то же самое мне говорил мой отец...
- Значит, тебе повезло с отцом, а ему не повезло с сыном, - хмыкнул Джек. - Как ты не понимаешь, что эти несчастные заслуживают гораздо большей жалости, чем твой проклятый Эрнандес? Ты представляешь, каково им пришлось?
- Рабами были мы в земле Египетской, Джек, - ответил я.
- Вот именно... Ладно, черт с тобой, вставай. Считай, что получил амнистию. Сейчас будет ужин.
Я было встал, но покачал головой.
- Прости, Джек, я не хочу наверх. Я никогда еще не видел повешенного, и кусок, боюсь, не полезет мне в горло...
- Какого повешенного? - изумился Джек.
У меня потемнело в глазах.
- Но ты же говорил... - пролепетал я, опускаясь на бочку, чтобы не упасть.
- На что мне его вешать, скажи на милость? Кто-то же должен указать кораблю обратный курс? Одного его мы с ними, конечно, не отпустим, отрядим дюжину ребят, чтоб приглядели за порядком и потом привели судно на Каймановы острова. "Эль Амистад" - моя законная добыча. Смекаешь?
- Джек, чтоб тебе пусто было! Почему ты не сказал мне сразу?!
- В другой раз будешь знать, как хватать своего капитана за что попало... Кстати, ребята сегодня поймали двух черепах. Ты когда-нибудь слышал о черепаховом супе?


Глава тринадцатая. Ни эллина, ни иудея.

Из всех известных мне людей лучше всего владеет своим лицом Деметриос. Сколько раз я ему завидовал по этому поводу. Но стоило мне только увидеть его сегодня, и даже я понял : произошло что-то из ряда вон выходящее.
Он чуть улыбался. Больше глазами, и все-таки этого нельзя было не заметить.
В мою камеру вошел и протянул мне миску и кружку как будто совсем другой человек.
- Демо, - очень осторожно спросил я, - ну что?
- Тихо! - шепнул он и притворно замахнулся, - не сглазь!
Как почти все греки, Деметриос был очень суеверен.
Я отодвинулся от греха подальше и молча взялся за еду.
... К тому времени я уже порядком обжился тут, побывал на кухне, в канцелярии и мастерских, куда он брал меня изредка, якобы на подхват. Я очень ценил его покровительство, дающее мне возможность хоть раз в две недели размять ноги, поглазеть на что-нибудь, кроме оконной решетки, и подышать дворовым воздухом.
Однажды я даже стал свидетелем одной случайной сцены, - чтобы в очередной раз убедиться, что я ни черта не смыслю в людях. Выглянув из дверей жаркой кухни, где дожидался своего патрона, я обнаружил, что широкая скамья в тени под навесом у входа, на которую я было нацелился, наполовину занята. И не могло быть и речи о том, чтобы занять вторую половину. Сидящий был повернут ко мне спиной, но даже так я узнал бы его из тысячи.
Юсуф.
Причем не один. Перед ним, совсем вплотную, лицом ко мне стояла девочка лет одиннадцати - прекрасная, как только может быть расцветающая юная турчанка. Еще туго спеленутый листьями, но уже дрогнувший от первого толчка изнутри бутон. В первый момент я вообще ни о чем не думал, так вдруг стало душно и жарко, и причиной этого была отнюдь не плавящая мне спину кухонная жара. Я вспомнил о том, что скоро полгода как заперт в этой клетке - и с тех пор ни почти разу не видел женщины. Мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы протрезветь и слегка податься назад, пока она не почувствовала моего взгляда.
Ай да Юсуф, мрачно думал я, на этот раз выглядывая в щель, даром времени не теряет. Хрупкий возраст незнакомки не смутил меня - турки, как известно, считают таких уже вполне созревшими девушками. А как она светло глядит, боже всемогущий, неужели этот бурдюк с жиром не вызывает у нее отвращения?
Последняя мысль заставила меня запнуться. Что-то тут было не так. Глядела она вот именно что слишком светло, радостно, доверчиво... Может, он ей наплел каких-нибудь сказок Шахерезады? Много ли нужно такой малышке? Это со мной он шутил грубо и топорно, а с женщинами, кто знает, не умеет ли обращаться совсем иначе?
Еще раз выглянув, я увидел, как она кладет ему руки на плечи. Я чуть не завыл от ничем не оправданной ревности, как вдруг она улыбнулась - и разом все объяснила мне. Так не улыбается дитя соблазняющему его развратнику.
Перед местным экзекутором стояла его родная дочь.
И словно чтобы подтвердить мою потрясающую догадку, из дверей кладовой вышел Деметриос с широкой корзиной, прижатой к бедру. Размеренным крестьянским шагом он проследовал через двор. Под навесом остановился, перебросился парой слов со своим коллегой, а девочке, вновь щедро заулыбавшейся при его появлении, протянул гроздь зеленого винограда.
Я еле успел юркнуть назад в кухню и отвернуться - боялся, что лицо меня выдаст. Свое открытие я благоразумно сохранил при себе - на это ума хватило.
И у Деметриоса, насколько я знал, были дочери - целых трое. Все, разумеется, откликались на мифические имена - Элена, Гермиона, Каллипсо. А жену моего любвеобильного покровителя величали ни больше ни меньше, как Клеопатрой. И вот теперь список имен, после долгих лет бесплодных попыток, должен был пополниться еще одним. Деметриос мечтал о сыне.
Видимо, я был первым, с кем он позволил себе так разоткровенничаться. Наученный суровым опытом и наставлениями столь же суровых предков, он никогда в жизни не подпускал к себе никого - даже жену держал на расстоянии, - а со мной все-таки дал слабину. Я очень ценил это, хотя иной раз и побаивался, потому что, как известно, кому много дано, с того много и спросится. Я все же слишком легкомыслен, слишком длинен у меня язык - главное несчастье всей моей жизни.
И вот теперь, значит, местная повитуха путем хитроумного греческого гадания сумела определить пол будущего ребенка. Ей в семье верили, как Евангелию, и глаза моего тюремщика улыбались.
А назавтра дверь камеры открыл совершенно чужой человек, как две капли воды похожий на Деметриоса, но не имеющий с ним решительно ничего общего. Я испугался, взглянув на его лицо - оно было каменным и как будто даже ноздри не втягивали, как обычно, воздух. Молча он швырнул мне еду и остановился в дверях, скрестив на груди руки. Глядел упорно не на меня, а в угол.
- Деметриос, - пролепетал я, чувствуя, что натворил что-то ужасное и исправить уже ничего нельзя, - что случилось?
Он не шевельнулся.
- Клеопатра... - понял я, - вы его потеряли? Господи.
Та же реакция.
- Сочувствую твоему горю, - выдавил я наконец, повторив по-гречески принятую у евреев формулу соболезнования.
И тут он наконец на меня посмотрел...
Я, как вы уже, наверное, поняли, не храброго десятка, потому на "Жемчужине" меня и дразнят героем. И всю жизнь выражения типа "брань на вороту не виснет" или "колкость глаз не колет" казались мне вполне убедительными.
Но этому взгляду, клянусь, я предпочел бы хорошую зуботычину.


Глава четырнадцатая. Жертвоприношение Авраама.

Дина быстро оправилась от родов и, оттеснив всех от сына, занялась им сама. Кормила, пеленала, укачивала ночами, никому не давая приблизиться к колыбели. Меня нехотя допускала посмотреть. Красное сморщенное создание, обнажающее в крике малюсенькие беззубые десны, вызывало у меня острую жалость. Я непонятным образом чувствовал, что самому младенцу роды дались не легче, чем матери, что он сбит с толку, оглушен и ослеплен этим новым миром и вдобавок всего боится. Очень хотелось успокоить его, унять этот дикий страх, как когда-то удалось с его матерью (Боже, как давно это было!) Но я боялся, что мои неловкие движения и недостаточно нежный тон только испугают его, и даже не пытался взять его на руки. Кроме того, жена бы этого не одобрила. Кажется, она и меня ревновала к нему тоже.
Но пережитое в ночь родов продолжало преследовать меня. Это было просто глупо - ведь сама пострадавшая ни на что не жаловалась, да и кричала она тогда, как обмолвилась раз моя мать, гораздо меньше, чем могла бы. И если допустить такую дикую мысль, чтобы подойти и спросить ее сейчас - в перерыве между двумя кормлениями - очень ли было больно, она, уверен, посмотрела бы с недоумением и ответила что-нибудь вроде "Да я уже обо всем забыла."
Так за кого, собственно, мог я пенять? Неужто за себя самого?
А ведь мне приходилось по-прежнему являться по утрам в ешиву и внушать своей дюжине учеников любовь к Тому, кто в страшную ночь не ответил на мои мольбы, не облегчил ее страданий и даже не разделил их между нами, раз уж мы оба приняли равное участие в выполнении Его заповеди "плодитесь и размножайтесь". Я чувствовал себя, пожалуй, так, как если бы на моих глазах истязали кого-то другого за мои собственные преступления, да еще не велели роптать на это.
Так прошло несколько месяцев. Я стал рассеянным и злым, и самое скверное - начал видеть во всем вокруг подтверждение своим мыслям. Люди стали казаться мне сплошь лицемерами, говорящими вовсе не то, что чувствуют, - либо стадом баранов, стреноженных веревками из шкуры их же убитых собратьев. Несколько раз в разговоре с отцом с моего языка срывалось такое, что он только морщился, как от боли, и страдальчески глядел на меня, не говоря ни слова. Я, разумеется, тут же раскаивался, догонял его и умолял простить, а потом все повторялось. Я чувствовал, что попросту срываю на нем свой гнев, и это ужасало, но я не мог остановиться. А тут еще по Городу разнеслась весть об очередном костре на площади в Мадриде - наш единоверец, разоблаченный Святой инквизицией и не пожелавший отречься от Господа своего. Господь не отплатил ему той же монетой - и допустил сожжение. В день казни жертве исполнилось семнадцать лет.
Это стало для меня последней каплей. И прежде задумчивый, теперь я часто застывал посреди урока, прервав чтение, и погружался в свои мысли, пока кто-нибудь из мальчиков почтительным вопросом не возвращал меня к реальности. Мои ученики любили меня за веселость, снисходительность и хорошо подвешенный язык; этим, видимо, и объясняется тот факт, что они до последнего скрывали мое состояние от начальства.
В тот день я рассказывал им о жертвоприношении Авраамовом.
Никогда еще каждое слово не давалось мне так мучительно, как будто приходилось проталкивать через горло тлеющие угли. Дойдя же до сцены, где старый отец по слову Господа воздевает нож над горлом связанного сына, я попросту замолчал, потому что не мог говорить дальше. Махнув рукой, я развернулся и вышел вон.
Назавтра меня пригласил к себе равви Гур. Как ни глупо это звучит, но я все-таки был рад, что говорить со мной решил именно он - кажется, единственный человек, чей авторитет в вопросах веры еще оставался для меня незыблемым. Я понимал, что ничего хорошего меня не ждет - и все-таки был почти спокоен, когда снова вошел в знакомую комнату, поклонился и сел - на то же самое место.
- Здравствуй, Исаак Боргес, - тем же бесстрастным голосом приветствовал меня мой тезка, - а на сей раз здорова ли и благополучна твоя семья?
Последние слова прозвучали по-новому, и я вздрогнул.
- Благодарю, равви, - ответил я очень тихо, - все здоровы.
- Жертвоприношение Авраамово, - как бы продолжая прерванную беседу, сказал равви Гур, - да, это очень трудный урок. В свое время он и мне дался нелегко. Да, да, - не смотри на меня так! Я такой же человек, как ты, и тоже был молод. Я и теперь считаю, что это ужасно, если отец приносит свое дитя в жертву... Пусть даже с самыми благими намерениями. Долгожданное дитя, у которого впереди вся жизнь. Чем ты оправдаешься перед ним?
- Ничем, равви, - ответил я, - ничем.
- Осудить деяние Авраамово имеет право лишь тот, кто сам поступил иначе, - заключил он, вставая, - а теперь возвращайся в свой дом и подумай над моими словами, Исаак Боргес.
Но мне не пришлось воспользоваться его советом, потому что до дома я так и не дошел - меня взяли по дороге.


Глава пятнадцатая. Я стал кому-то нужен.

- Исаак, ты что, никогда в жизни не занимался ручным трудом? - спросила Сью, опускаясь на траву рядом со мной.
- Никогда, - мрачно ответил я, - только науками. Потому и слабаком вырос, и мозги себе надорвал.
Расстраиваться мне было с чего - я "испекся" уже через полчаса долгой и тяжелой дороги - просто сел на землю и молча хватал ртом воздух. Сказать, что дальше идти не смогу, я не решался, - не хотелось позориться, но и без того все было ясно.
- Так, - заключил Джек, - этого я и боялся. Говорил же - оставайся на борту. Так нет, мы жаждем приключений... - и негромко, но страстно добавил что-то на непонятном языке.
Гиббс, Коттон, Марти и остальная команда нетерпеливо переминались вокруг, вообще не понимая, из-за чего такая задержка. Они-то даже не вспотели и уж конечно не сбили дыхания. И эти чертовы непролазные джунгли им были нипочем. Даже Сью оказалась выносливее, чем я, и это добило меня окончательно.
Я все-таки попытался встать, но в боку кольнуло так, что я тут же пожалел о своем порыве.
- Готов, - вздохнула Сью. - Джек, что будем делать?
- Правильнее всего сейчас было бы вернуться обратно и недельку погонять его по вантам. Это явно пошло бы ему на пользу.
- Джек, я серьезно. Ты же говорил, что не знаешь это место и надо вернуться до темноты. И вчера наши тут видели чужое судно... Английское.
- И я серьезно. Сейчас мы двинемся дальше, потому что надо успеть запасти провизии и воды. Больше тянуть нельзя. А ты останешься с ним, дождешься, пока он оклемается, и вместе вернетесь на "Жемчужину". Только уж сегодня его не гоняй, начнем завтра утром...
- Почему именно я? - вскинулась девушка.
- Потому что остальные нужны мне для охоты. И вообще приказы не обсуждаются. До встречи.
И капитан как ни в чем не бывало зашагал дальше по еле намеченной в зарослях тропе, на ходу махнув рукой остальным. Через минуту на поляне никого не осталось, и даже шорох кустов быстро стих вдали. Мы остались вдвоем.
- Прости, Сью, - сказал наконец я, - нечего мне было за вами увязываться. Ты небось поохотиться хотела?
- Да нет, я этого не люблю... Ладно, не бери в голову. Просто я женщина, и он не упускает случая напомнить мне об этом...
- Тогда мне остается только утопиться, - мрачно подытожил я, - ведь я-то числюсь мужчиной. Черт меня дернул, хотел Джеку доказать, что не хуже других. Ну вот и доказал...
- Глупости, - нахмурилась она, - ты и так не хуже других. Ты храбрый. Да тогда, на "Ла Амистад", я знаешь как перетрусила! Думала, Джек тебя убьет. С него бы сталось - в такие минуты его лучше не трогать. Я с тех пор тебя зауважала...
Я здорово разозлился.
- Ах, вот ты о чем. Должен тебя разочаровать. Я просто был уверен, что ничего он мне не сделает. Я же тогда не знал, что все это для него значит. И я, если хочешь знать, струсил еще больше, чем ты. Я ужасно боялся, что сейчас на моих глазах вздернут человека, и мне придется на это смотреть. Я это сделал сдуру и со страха. Какое из этих двух качеств ты уважаешь больше?
- Прекрати. Почему ты себя так ненавидишь?
- Потому что есть за что!
- Так, - решительно сказала она, вставая, - хватит. Подъем. Нам надо успеть вернуться засветло. - И она двинулась не оглядываясь, точно как недавно Джек. Неудивительно - многие, познакомившись с капитаном, тут же перенимали его манеры.
Я мрачно поплелся следом, проклиная ситуацию на чем свет стоит. Наконец минут через десять, когда снова начал задыхаться, я догнал ее и попросил :
- Сью, не обижайся. Просто ты очень добрая, тебе хочется поплакаться в жилетку. Вот я и не удержался.
Она остановилась так резко, что я налетел на нее с размаха.
- Да ладно. Просто неприятно, когда говоришь кому-нибудь - ты хороший, а он тебе - отстань, дура, я плохой! И ты, значит, не лучше, раз со мной связалась!
- Да я ничего такого не говорил!
- Но так слышат, уж ты мне поверь. Это очень обидно.
- Да не хотел я... Понимаешь, мне показалось, что ты меня утешаешь. А я надеялся, что буду кому-то нужен - такой как есть, понимаешь? Не из жалости.
- Ты еще будешь кому-то нужен.
- Твоими бы устами...
Закончить я не успел, потому что ее предсказание исполнилось сразу же и в точности.
Из зарослей неизвестного мне кустарника на тропу прямо перед нами одновременно шагнули двое - справа и слева. Быстро оглянувшись, я увидел, что путь к отступлению тоже отрезан. У Сью был пистолет за поясом, заряженный, да что толку...
Все произошло мгновенно. Меня взяли сзади за локти. Сью уже держали двое нападавших, и правый успел изъять у нее оружие. Она даже не сопротивлялась - не было смысла.
- Привет, голубчик, - произнес веселый голос сверху и сзади, - вот ты-то мне и нужен.
Выворачивая руки, я попытался обернуться. Хватка была железная, и ничего не вышло.
- Ты, должно быть, ошибся, друг, - пропыхтел я, оставив бесплодные попытки, - я никому на этом свете не нужен.
- А это точно он? - усомнился левый конвоир Сью.
- Он самый, - успокоил его весельчак. - А теперь свяжите-ка ее, но некрепко. Чтоб через часик развязалась.
- Чего вы хотите? - спокойно спросила Сью, пока ее связывали по рукам и ногам.
- Мисс, не имея чести быть представленным... Видите ли, ваш спутник крайне понадобился одному очень важному лицу. Так что не сочтите за труд, когда освободитесь и доберетесь до "Жемчужины", передать ее капитану устное послание. Слово в слово. У вас хорошая память?
- Какое послание?
- Краткое и ясное. Звучит оно так: "Джек, за своим дружком явишься лично. Беккет".


Глава шестнадцатая. Мешок с финиками.

Когда я встретил эту женщину второй раз в жизни, это чуть не стоило мне сердечного приступа. А ведь первая встреча, случившаяся примерно тремя месяцами ранее, оказалась куда как неплоха...
... Дни проходили за днями, не принося ничего нового. Я не сомневался, что мой надзиратель навеки вычеркнул меня из памяти, и теперь я был для него всего лишь одним из многих существ, которым он дважды в день разносил еду, заставлял убирать камеру или изредка использовал для хозяйственных нужд. Такие люди, как Деметриос, ничего не делают наполовину - они этого просто не умеют. Оставалось только смириться.
Я понимал, что теперь никто меня не защитит, если лотерея тюремной жизни выбросит на поверхность мой номер, но пока меня не трогали. Как ни странно, это мало заботило - я опять погрузился в апатию. Как теперь стало ясно, наши лаконичные беседы, иногда скрашивавшие мое одиночество, были мне дороже, чем относительная безопасность, даруемая его покровительством. Так прошло довольно много времени - я почти не следил за его ходом. Видимо, я превратился в опытного заключенного, который отличается от новичка тем, что никуда не торопится, ибо знает, что торопиться ему некуда.
Вдруг в один особенно знойный день, когда солнце безжалостно било прямо в окно, а стены раскалились, явился незнакомый пожилой турок. Я сидел прямо на полу, полуголый и мокрый от пота, и слизывал с губ соленые капли. Появление новичка, несомненно, спасло меня от теплового удара, и я с радостью отправился с ним во внутренний двор, перебирать припасы в кладовой. Я даже не особенно рассчитывал чем-нибудь поживиться - в такую жару мне обычно не лезло в горло ничего, кроме воды.
Кладовая встретила нас духотой и вонью гниющих плодов, но по крайней мере здесь было чем дышать. Мы вытащили из стопки несколько старых камышовых корзин и принялись за дело. Требовалось отделить, так сказать, зерна от плевел, то есть совсем испорченные финики и инжир от еще пригодных к еде.
Старика звали Азизом. Он выглядел неуверенно - явно еще не осмотрелся в этих стенах и даже не научился рявкать на заключенных, но я уже знал, что это вопрос недели. За время отсидки перед моими глазами прошло несколько таких начинающих, и все освоили новую роль на удивление быстро. Вот к понижению привыкать больнее... Но я отвлекся.
Я все ждал, когда он сообразит, что работа наравне со мной находится ниже его ранга, и ждать пришлось недолго. Сам я ничего говорить не спешил, потому что уже не был тем нетерпеливым дурачком, которым попал сюда около года назад. Задавать вопросы и вообще заговаривать первым - прерогатива начальства, этому меня тут научили быстро.
Итак, скоро Азиз вспомнил, что он теперь важная персона. Сделав вид, что просто показывал мне, как нужно работать, он отряхнул руки и с достоинством удалился, дав мне прощальное наставление и ткнув для порядка кулаком между лопаток. Я остался один.
Первым делом, разумеется, я сделал то, что делает любой раб по уходе хозяина : повалился на мешки и отдыхал минут десять. Потом, решив чересчур не наглеть, встал и хорошенько огляделся. Раз уж выпал такой случай, глупо им не воспользоваться. Уготованное мне судьбой развлечение было не бог весть каким заманчивым, но учитывая, что я уже месяц не покидал камеру...
Гнилые и полугнилые плоды, рассортированные мной по корзинам, не особенно привлекали. Я быстро исследовал кладовую вдоль и поперек. Она оказалась очень большой, что неудивительно при таком крупном хозяйстве. Пахнущая плесенью задняя стена терялась в темноте, а ближе ко входу рядами громоздились корзины, мешки и ящики. Все они были запечатаны. Так, здесь мне определенно делать нечего...
А вот развязанный и наполовину пустой мешок с отличными сушеными финиками казался вполне достойным внимания. Он лежал в глубине помещения, в тени, и даже войди сюда кто-нибудь, он не сразу меня увидит...
Я и не подозревал, насколько окажусь прав. Не успел я запустить руку в мешок, как в дверях показалась расплывчатая от слепящего солнца фигура.
Женская.
- Рыжий! Эй, где ты? - окликнули меня почему-то вполголоса.
Я перестал дышать. Пальцы судорожно сжались, раздавливая в кулаке краденое казенное имущество. Сперва мне и в голову не пришло, для чего я мог ей понадобиться. По здравом размышлении, вряд ли она подкарауливала меня здесь для того, чтобы накрыть с поличным и тем заслужить одобрение начальства...
Тут, видимо что-то разглядев, она размеренным шагом (мелькнуло в памяти что-то похожее, пропало), направилась прямо ко мне, хотя после ослепительного дневного света никак не могла меня видеть. Подошла вплотную, засмеялась. Обнажились красивые ровные зубы. Крепкая, широкобедрая, с неожиданно тонким станом - классическая левантийская матрона. Отличная мать. Заботливая, но не слишком верная жена. Начинающая увядать от жестокого солнца и тяжкой работы, но еще достаточно свежая и полная сил. Осенний плод, который всегда слаще раннего. Запах разгоряченного тела, перца и оливкового масла...
Так и не разжав кулак, я протянул руку и осторожно обнял ее за шею - изящную, гибкую, увешанную бусами... Но тут ей явно надоело ждать, и в следующую секунду мой рот оказался залеплен ее крепким поцелуем, я захлебнулся и, увлекаемый ею, рухнул вниз, прямо на развязанный мешок с финиками...
Задыхаясь, умирая, воскресая заново, я скатился на холодный каменный пол, крепко стукнулся затылком, но даже не почувствовал боли. Как давно я не испытывал этого парения - когда ничего больше не нужно и ничто больше не страшно. Я поднял на нее еще замутненный, безумный взгляд. Глаза у нее оказались карие. Она улыбалась, откинув голову на россыпь сушеных плодов. Взяла два, один протянула мне.
Я не отказался.
... И вот теперь она чинно прогуливалась по двору, в десяти шагах от того места, где мы с ней когда-то совершили вопиющее нарушение тюремного распорядка. Я стоял как громом пораженный, со стопкой пустых мешков подмышкой, тупо разглядывая ее сильно округлившуюся талию. Она безмятежно улыбалась и, кажется, вообще меня не заметила. Чегонельзя было сказать о мужчине, бережно поддерживающем ее под локоть.
Взглянув мне в глаза, чернобородый хмыкнул, без особенной враждебности, однако давая понять, что ничего не забыл. На сей раз он не стал искушать судьбу, а молча развернулся и ушел, увлекая свою драгоценную спутницу.
Я вернул Деметриосу долг.


Глава семнадцатая. Суд человеческий.

Должно быть, со стороны все выглядело очень глупо. Когда совсем рядом с домом меня остановили два городских стража и спросили имя, я не заподозрил ничего и ответил. Тут моя жизнь кончилась, и начался кошмарный сон.
Меня крепко взяли под руки и куда-то повели, молча. Стараясь не терять достоинства, я спросил, в чем дело. Они не ответили. Я повторил громче, потом закричал :
- Что происходит? Я только что от равви Гура, я обещал ему...
Они переглянулись и засмеялись, вполне добродушно. И тут до меня наконец дошло, что кричу я на ладино. Они ничего не поняли. Впрочем, повторив вопрос по-турецки, я все равно не добился ответа. Что же делать, как проснуться... Ведь я же шел домой, в это время Дина уже должна была меня встречать, без меня никто не сядет за стол... С самого рождения и до сих пор я пребывал под мягкой властью семьи, общины и традиции. Эта власть была своей. Она могла наложить взыскание, но не причинить настоящий вред. Не бросить в тюрьму. Не лишить жизни.
Теперь я находился во власти Оттоманской империи.
Через три дня мне дали свидание с отцом. Видно, дело не обошлось без взятки. Продажного охранника не смутило даже предъявленное мне обвинение в безбожии. Куда катится этот мир...
Отец был на удивление спокоен - видимо, уже давно чего-то ожидал и теперь, по крайней мере, знал, как действовать. Ровным и бодрым голосом он сообщил, что дома все здоровы, Дине сказали, что мне пришлось срочно уехать по делам ешивы - кажется, она поверила. По крайней мере, продолжает кормить и внешне держится хорошо.
- А как ты? - спросил он наконец, смущенный моим молчанием.
Я задумался, честно пытаясь ответить на вопрос. Все эти три дня я со все возрастающим отчаянием внушал себе, что к этому постороннему миру не имею никакого отношения. Да, здесь грязно, темно и страшно. И единственный человек, который со мной общается, не отвечает на вопросы и не глядит в глаза. И моя одежда, лицо и руки уже стали такими же грязными, как тюфяк, на котором я сплю, и пропитались запахом отвратительной здешней пищи. Пусть. Главное - пока я не признаю, что это происходит на самом деле, все еще можно переиграть. Дурные сны иногда затягиваются. Но если я дам себя убедить - все будет кончено. В общем-то, я стоял на пороге безумия. И мне было уютно, скучновато, но почти безопасно. Почти.
- Я в порядке, отец, - честно ответил я, - ничего страшного.
Он переменился в лице. На несколько секунд он стал тем, кем и был: измученным стариком, чья главная опора в жизни рухнула. Но он тут же взял себя в руки, и больше такого лица я у него не видел. Одних несчастья ломают, в других открывают не востребованный доселе источник мужества.
- Не бойся, сын, - сказал он мягко, - твои родные ждут тебя. Община сделает все возможное. Не бойся.
- Я и не боюсь, отец, - ответил я, чуть улыбнувшись, давая понять, что вижу его игру. Вернее, участие в общей игре под названием "это произошло на самом деле". Мы помолчали.
- Мне нечего бояться, - добавил я почти с вызовом, несколько задетый тем, что он не ответил.
- Скажи, Исаак, - заговорил он снова, я и вздрогнул (он очень редко называл меня по имени), - есть суд человеческий и суд высший. Чей приговор для тебя важнее?
- Люди пристрастны, - пожал я плечами, - а почему ты спрашиваешь?
- Потому что люди, скорее всего, сочтут тебя виновным. Но если ты чист перед другим судьей, тебя не сломит ничто.
- Как того сожженного в Мадриде? - не выдержал я. Я уже был готов к тому, что он закричит и укажет мне на мое место в мире, не дающее права голоса. Но он только поднял на меня глаза и беспомощно улыбнулся:
- Я не знаю, что тебе ответить. Я тоже не могу понять этого.
- Ты? Ты не знаешь? - поразился я.
- Нет, - покачал он головой,- я многого не знаю и многого не могу объяснить. Я только человек.
- А есть ли тот, кто все знает и может все? - спросил я в упор, - или он тоже не всесилен?
- И на этот вопрос я не могу ответить, сын, - сказал он, - я знаю только одно: я люблю тебя. И пока это в моих силах, я тебя не покину.
- Ты говоришь не только о себе, - прошептал я.
- Ты всегда был умным мальчиком, - улыбнулся он, - И знаешь ли, вот что еще мне приходит в голову : а если этот паренек из Мадрида так поступил вовсе не ради того, о ком ты думаешь?
- А зачем же тогда? - спросил я, совершенно ошарашенный. Услышать такое от отца я и вправду мог только в безумном сне. И его следующие слова полностью подтвердили это.
- Видишь ли, Исаак, - медленно и задумчиво, словно пробуя слова на вкус, произнес мой отец, - а что если он сделал это для себя самого?


Глава весемнадцатая. Один-ноль не в мою пользу.

Я ожидал чего-то страшного, в памяти наперебой толклись жуткие сцены из прочитанных в детстве готических романов, всякие подвалы, факелы, прикованные скелеты и прочая глупость. Оказавшись в аккуратной, светлой и чистой каюте, обставленной под кабинет, с массивным письменным столом, креслами, зажженным камином и картой во всю стену, я не сразу понял, что достиг цели. Меня оставили одного. Я осторожно огляделся. Здесь было очень мило, обстановка располагала к размеренной работе и неторопливой беседе. Да и весь "Сансет", если уж честно, производил внешне куда более благоприятное впечатление, чем "Жемчужина" с ее латаными парусами, потрепанным общим видом и разномастным экипажем. Я приблизился к столу - светлое дерево, точеные бортики, бесцветный лак... Аккуратно разложенные письменные принадлежности, ровная стопка гербовой бумаги. Столбик книг. Почти как в отцовском кабинете. Я не удержался и взял верхний томик, это был "Симплициссимус", с картинками, полгода держал такой же под подушкой... За спиной скрипнула дверь.
От неожиданности я выронил книгу. Стремительно нагнулся, сцапал, положил на стол, чувствуя себя неловко. Наконец поднял глаза на вошедшего. И сразу остро ощутил неуместность своего присутствия в этой каюте. Босой, грязный, в задубевшей от пота рубахе, я стоял и смотрел на хозяина кабинета.
Среднего роста; изящно, но неброско одетый; напудренный парик открывает высокий лоб. Взгляд прямой и почти дружелюбный...
- Мистер Боргес?
Именно так, с вопросительной интонацией, чтобы, по правилам хорошего тона, не смущать собеседника.
- Что? Да... - я машинально склонил голову. Что это за человек, я же его не знаю, я веду себя не так... А как надо?
- Присаживайтесь.
Не без колебаний я решился осквернить кресло на львиных лапах своей сомнительной персоной. Он сел напротив. Но чудеса все не заканчивались.
- Чашку чаю? Сейчас как раз без четверти пять. Составите мне компанию?
- Да, - решительно ответил я, поневоле стараясь держаться как учили. Этот человек не навязывал светского тона, но вести себя рядом с ним по-другому было решительно невозможно. Хотелось поддержать разговор, начатый столь непринужденно, - дабы не ударить в грязь лицом.
- Позвольте представиться, лорд Беккет, - чуть кивнул мой визави, пока лакей бесшумно расставлял приборы. Несмотря на качку, ни одна ложечка не съезжала с подноса, снабженного специальными углублениями. Я невольно вспомнил первый разговор с Джеком - и пролитый на колени глинтвейн.
- Исаак Боргес, к вашим услу... что? Это вы передали то "устное послание"? Какого черта?
Он с улыбкой следил за моим растущим раздражением. Видимо, все шло, как он и рассчитывал.
- Это я ему дружок, да? Должен вас разочаровать - мужчины его не интересуют.
- Уймитесь,Боргес. Я хорошо осведомлен о его привычках. В том числе и об этой маленькой стерве - Варлок...
- Его частная жизнь вас не касается... и почему "стерве"? Мисс Варлок - самая достойная и добрая женщина, которую я видел!
- Взгляните на мой нос, Боргес.
Я осекся, ошарашенно уставившись туда, куда велели. Определенно некоторый крен влево просматривался. О боже.
- Не может быть, - прошептал я, уже понимая, что может.
- Но это еще не все, милейший. Ведь даже Варлок он не позволил бы того, что позволил вам.
- На "Ла Амистад?" Откуда вы знаете?
- Войдите, Эрнандес.
... Явление третье, так сказать. Те же и новое лицо. Надо отдать ему должное - он смотрел на меня без всякой неприязни. Был прилично одет, выбрит и держался с достоинством.
- Мы подобрали его в открытом море, - доброжелательно пояснил Беккет, опережая мои расспросы, - ему удалось спустить шлюпку, когда ваши соратники, как им и положено, перепились в хлам, угостив заодно и чернокожих. Действия подобных людей легко предсказуемы, и это сильно облегчает мою работу.
- Сукин сын, - сказал я с тоской, - Луис, кто тебя тянул за язык?
Эрнандес молчал. Видно было, что у погубившего меня человека есть совесть, и все происходящее действительно было ему неприятно.
- Лорд Беккет и его люди спасли мне жизнь, - тихо ответил он наконец.
- Я, между прочим, тоже, - буркнул я.
Беккет с улыбкой прервал нас:
- Ну-ну, не ссорьтесь, джентльмены! Главное, что удалось установить истину. Не вникаю в подробности ваших отношений, но ради вас, Боргес, Джек отменил уже данный им приказ, а такого за ним еще не замечали.
- Черт вас возьми, Беккет! Мы с ним даже не приятели! И если вы думаете, что он ради меня пожертвует хоть медной монеткой из своей прически, вы сильно ошибаетесь!
Я нарочно грубил, чтобы вызвать его на ответную вспышку. Но это оказалось не так-то просто. Чем громче я кричал, тем радушнее становилась его улыбка. Я начинал понимать, что в присутствии этого человека все ведут себя так, как хочет он. Против воли я был вынужден понизить голос.
- Боргес, с фактами не поспоришь, - мягко сказал Беккет. - Любого другого на вашем месте он бы убил, а вас только велел сунуть в трюм, чтобы не раздражать команду. Поверьте мне - я знаком с Джеком не первый год. Он ничего не делает просто так.
- Прекратите, Беккет! Он хороший человек.
- Мистер Боргес, не сочтите за труд, подойдите к камину и помешайте угли, а то огонь сейчас погаснет, - внезапно попросил мой собеседник.
- Простите, что? - опешил я.
- Помешайте угли, а после, будьте любезны, подайте мне кочергу.
Чувствуя себя преглупо, я отодвинул чайный прибор, встал и выполнил его просьбу. Кочерга была странная - тонкий железный прут с литерой на конце. Я осторожно передал его лорду.
- Как вы думаете, что это за буква?
- Греческая "ро", я полагаю... А зачем она?
- Нет, друг мой, это латинская "п". Именно с этой буквы начинается слово "пират".
Я начал понимать, куда он клонит, и мне стало очень неуютно. Смертельно захотелось отодвинуться. Литера была красной от каминного жара. Сам не понимаю, как мне удалось усидеть на месте.
- Вижу, вы об этом слышали,- кивнул Беккет, - это пиратское клеймо, которое ставят на лоб.
- Мне говорили, что на руку, - выдавил я, борясь с тошнотой. Я не мог оторвать глаз от кочерги.
- Вздор! - резко повысил голос Беккет, - руку слишком легко прикрыть рукавом. На лоб, друг мой, и предварительно сбривают волосы, чтобы не мешали. Человека обычно держат четверо, но иногда и этого бывает недостаточно. А трое из дюжины, как правило, умирают во время клеймения - от остановки сердца...
- Прекратите! - не выдержал я, откидываясь назад, - чего вы добиваетесь?
- Ничего, Боргес, что вы так побледнели? Вам дурно? Не хотел вас напугать. Но согласитесь все же, что человек, отмеченный таким знаком, не может быть хорошим в глазах Бога и людей. Столь жестокая мера применяется только в крайних случаях - к убийцам, насильникам, грабителям, в число которых, кстати, входит и ваш обожаемый Джек.
- Неправда...
- Скажите, у него есть обыкновение - повязывать такую красную косынку. Низко, по самые брови...
- Это чтобы пот не заливал глаза...
- Логично... А вы когда-нибудь видели, чтобы он ее снимал?
Мне нечего было возразить. Но отступать было слишком стыдно.
- Не знаю, зачем вы это делаете, - пробормотал я, не глядя на него, - только не нужно быть особенно храбрым, чтобы угрожать этой мерзостью другому человеку. Дайте ее мне в руки - и тогда я на вас посмотрю. Вы считаете себя богом, а Джека дьяволом, и хотите, чтобы я с вами согласился. Но он все равно лучше вас, и я совершенно не уверен, что на Страшном суде у вас будет больше шансов. Зачем вам этот спектакль? До Джека вам не дотянуться, так решили отыграться на мне? А чего вы стоите без этой железки, со мной на равных? - и я заставил себя поднять глаза.
Он, прищурившись, рассматривал меня в упор, как посетитель в зверинце - редкое животное. Потом тихо засмеялся.
- Браво, мой милый. Вы превзошли все мои ожидания. У вас просто дар подставляться под неприятности. Так на равных, вы говорите? - Он задумчиво рассматривал остывающую кочергу. - А хотите, я покажу вам, как можно раздавить человека в течение двух минут и одними только словами?
Он поднялся и метким движением швырнул прут обратно в камин.
- Вы, Боргес - младший или единственный ребенок в семье. Вся жизнь в доме крутилась вокруг вас. Вам потакали, вас избаловали, выполняли все ваши прихоти и никогда не наказывали по-настоящему. Вы так и остались на всю жизнь маменькиным сынком, не способным самостоятельно принимать решения, совершать поступки и нести за них ответственность. А без этого нет взрослого мужчины, а есть вечный ребенок, мечтающий найти покровителя и подчиняться ему. И поэтому вас восхищают такие, как Джек, имеющие смелость жить, драться за место под солнцем с мужчинами и завоевывать женщин. Кстати о женщинах. Они охотно болтают с вами по-дружески, но не торопятся подпустить вас к себе. Я угадал? Варлок - чертовски привлекательная особа, но у вас с ней совершенно братские отношения. Как видите, я осведомлен и об этом. Как и о том, что даже жену себе вы не выбрали сами, а приняли ту, что привели вам родители. Вы - пустое место, работать умеете только языком и ни на что другое не годитесь. Такие, как вы, недостойны жить на этом свете, Боргес. Но вы же еще вдобавок возомнили себя героем. Вы говорите другим правду в глаза, какой бы горькой она ни была. Так имейте смелость сказать ее себе. Есть ли в том, что я сейчас рассказал, хоть слово лжи?
- Нет, - медленно ответил я,- все это правда.


Глава девятнадцатая. Рай, чистилище, ад.

- Деметриос, мне нужно помыться.
Этой фразой я ошарашил своего патрона рано утром, как только он вошел ко мне с миской и кружкой, - чтобы застать врасплох. Потому что потом у меня уж точно не хватило бы духа.
Он осторожно выпустил посуду из могучих пальцев, скрестил руки на груди и уставился на меня. Немного подумав, спросил :
- Заболел, что ли?
Это у него такая ирония. Сарказм. Комедия и трагедия. Все слова, как назло, греческие. Аристофан чертов...
- Деметриос, от меня разит за милю.
- Не положено.
- У меня сегодня свидание, - сломался я, - вечером. С женой.
- Не пущу, - сказал он решительно, - опять с тобой возиться...
- Демо! - взмолился я, - Клянусь, больше не буду! Я уже поумнел! Уж лучше так, чем совсем ничего! Я ее полгода не видел!
- И не увидишь.
- Демо, неужели тебе меня не жалко?
- А чего тебя жалеть? - искренне удивился он, - живешь на всем готовом, работаешь раз в неделю по большому одолжению... кормят тебя даром...
- Хочешь на мое место? - предложил я.
Он хмыкнул.
- Свободы много взял... Смотри у меня!
- Спасибо, - обрадовался я, - значит, на кухне? Бочку мне только дай, побольше, а воды я натаскаю... и печь растоплю.. Хорошо?
От такой наглости у него округлились глаза. Он попытался ответить, но смог только со второй попытки:
- Ах ты ... Да я тебе...
- Голову оторву, да? Согласен. Только дай сперва помыться. Пожалуйста.
- Тьфу!
Он плюнул и вышел. Победа была несомненной. Я в последнее время сильно поднаторел в таких словесных дуэлях. Разумеется, ни с кем другим из охраны такой номер не прошел бы. Но после рождения долгожданного наследника счастливый отец снова вернул мне (хотя и отчасти) свое расположение. Мальчика я не видел ни разу (прошлые жизненные уроки Деметриос не забывал), но судя по поведению бедного обманутого мужа, ребенок пошел в мать и выглядел именно так, как и подобает истинно греческому младенцу. А большие носы были у нас обоих...
Обычно очень чувствительный к полуденному солнцу, я на диво легко справился с приготовлениями. Четырех ведер должно было хватить. Вообще следовано бы больше, но я поленился. А печь осталась растопленной с обеда. Оно и к лучшему - хоть я и хвастался, что справлюсь сам, но как с ней обращаться, представлял себе довольно смутно. Воистину мне сегодня везло. Я окончательно в этом убедился, когда наконец запер дверь кухни, сбросил свои лохмотья и осторожно погрузился по горло в горячую воду...
Клянусь, даже тогда, в кладовой, на достопамятном мешке с финиками, я не испытывал такого блаженства. Все тело просто стонало от наслаждения, чувствуя, как растворяется многомесячный слой грязи. А кусок домоделанного мыла я заранее умыкнул в прачечной. Правда, им стирали одежду, но какая, черт возьми, разница! Бочка оказалась огромной, и при моей скромной комплекции я легко смог вымыться, не задевая стенок. А под конец, пребывая на грани экстаза, даже помыл волосы.
Несколько часов до вечера прошли в напряженном ожидании. Довольно быстро оказалось, что я, самое меньшее, поступил опрометчиво. Проснувшееся тело бунтовало. Я начинал понимать, почему в тюрьме заключенным не полагается хоть самой паршивой бани. Дело, видимо, было не только в привычной грязи, в которой люди жили и на свободе. И не только в экономии. Я готов был лезть на стены, и только данное утром обещание вести себя благоразумно, да страх, что Деметриос выполнит угрозу и сорвет свидание, кое-как сдерживали меня. К семи часам я был как взведенная пружина. Взглянув на мое лицо, тюремщик только головой покачал, но все-таки посторонился в дверном проеме, пропуская меня вперед.
Дина пришла одна. Ребенок немного приболел, но очень рвался на встречу и просил передать мне привет. Говоря об этом, жена чуть-чуть улыбалась. Если мальчик еще помнил, что у него есть отец, это была только ее заслуга. Она выглядела немного лучше, чем в прошлый раз, в глазах появилась надежда. Я знал, что равви Гур посылал несколько прошений на мой счет. Но если и были хорошие предзнаменования, она мне ничего не сказала. Не в меру бойкому мужу полагается молчаливая жена... Господи... один ее запах, один изгиб ее бровей доводили меня до исступления. Она ощутила это тотчас, и пальцы, стиснувшие решетку, побелели. Она все понимала, но ничем не могла мне помочь. Чувствуя, что только мучает меня своим присутствием, она пристально взглянула мне в глаза, как моряк посылает сигнал на соседний корабль, не имея возможности объясниться словами. И я торопливо передал благословение сыну и привет родителям и молча смотрел, как закрылась за ней дверь.
Ночью было проще - она меня уже не видела, и я долго выл, катаясь по полу и молотя в него кулаками. Потом, перед рассветом, все-таки устал и забылся недолгим, мутным сном под равнодушным взглядом ночного стража.


Глава двадцатая. Суд высший.

Я ждал.
Как известно, чем огромнее и сильнее держава, тем неповоротливее ее судопроизводство. Оттоманская империя, разумеется, не была исключением. Дни складывались в недели, а по-прежнему все было тихо. Я совершенно извелся от одиночества и безвестности. Больше свиданий не давали. Если бы я хоть знал, к чему себя готовить, наверное, было бы проще. Насколько я понял из того разговора с отцом, предъявленное мне обвинение еще ни о чем не говорило. Одно дело - подозрение в поругании веры отцов (этим занималась бы община), другое - в полном безбожии, третье - в поношении "истинной веры", а об этом варианте мне даже думать не хотелось. Раз заработав подобное обвинение, опровергнуть его было практически невозможно. Тут уж доказывать свою невиновность мне пришлось бы таким способом, при одной мысли о котором у просвещенного выпускника Саламанки поднималась к горлу тошнота.
Единственное, чего я не мог взять в толк, - почему это вообще высшие духовные власти обратили внимание на мою скромную персону. Только много позже, накануне суда, я наконец получил ответ. Все оказалось до смешного просто. Место учителя в ешиве, как всегда казалось, полагавшееся мне по праву... Да, моя семья была не из последних в общине, но хватало и других, у которых тоже подросли сыновья и племянники... А равви Гур, как известно, вовсе не Господь Бог, на что он мне, дураку, многократно намекал, да вот беда, слушатель ему попался непонятливый. Короче, народ Израилев честно плодился и размножался, как я уже упоминал где-то выше. А произведя на свет детей, хороший еврейский отец должен обеспечить им достойное будущее, в этом для него - смысл жизни. Так было, и так будет ( смотри у Экклезиаста ).
Скоро я понял, что если не хочу здесь свихнуться, то должен что-то предпринять. Уже второй месяц, день за днем, мерил я нервными шагами свою камеру - двенадцать шагов по периметру, потом разворот и обратно. Только это и приносило облегчение. Жуткое, должно быть, я представлял зрелище - нечесаный, в грязной рубахе, уже порядком обросший. Как быстро, оказывается, сходит с человека налет благополучия, стоит только обстоятельствам чуть измениться! И как мало я ценил ту любовь и заботу, которые окружали меня еще совсем недавно! Успеть бы хоть в этом разобраться, подвести итоги, пока еще есть время, ведь неизвестно, что меня ждет. В памяти всплыло напутствие отца, его слова о высшем суде, сказанные удивительно вовремя. Я уцепился за это воспоминание, на миг замер, вдумчиво обкусывая ногти, и вновь закружил по камере.
Всю жизнь, с самого детства, я принимал как должное все то, чем одарила меня судьба. Я считал свое привилегированное положение в семье таким же естественным, как смену дня и ночи. Я существовал, чтобы получать, а весь мир - чтобы отдавать.
Вот теперь припомнились и недружелюбные взгляды соучеников в детстве, их упорное нежелание со мной водиться, и постоянные ссоры. Я плакал, обижался и не мог понять, что отпугивает от меня сверстников. На меня же просто невозможно сердиться, мне это столько раз твердили дома... И само собой разумеется, счо мне, за мое обаяние и талант, простится то, чего не следует прощать другим. И болтливость, и грубость, и колкости в чей-то адрес, и навязчивое стремление блестнуть остроумием. А память, а знания, почерпнутые в книгах - Господь всемогущий, как же должны были ненавидеть меня друзья и знакомые за эту вечную страсть к цитированию и ссылки на авторитеты, за стремление поучать! Добро бы я действительно много и систематически изучил, но и этим не могу похвастаться - мои сведения, увы, обширны, но неглубоки.
А Саламанка! Если уж быть честным до конца, диплом достался мне фактически обманом. Я же не знал очень многого, потому что относился к учению легкомысленно, полагаясь на память, на интуицию, на случай, в конце концов. Я ведь был избранником судьбы, мне не могло не повезти! Ну вот и повезло...
И главное - я всю жизнь тщательно оберегал свой драгоценный покой от малейшего волнения, неблагополучия, старался игнорировать дурные мысли и дурные вести. Жизнь так прекрасна, ее так не хочется омрачать! Ты поэт, избранный, думай о своем. Отвернись, не замечай того, что происходит вокруг тебя - а отворачиваться приходилось нередко... Пять лет в католической Испании оказались серьезным испытанием для моих нервов. Раз меня пытались приобщить к сбору сведений о других студентах. К счастью, я повел себя так откровенно трусливо, что меня оставили в покое. Дважды я терял однокашников, и при схожих обстоятельствах. Недаром я так взвился, узнав о недавнем мадридском аутодафе. Мне было о чем вспомнить.
И наконец - мой недавний подвиг. Чем было все это для меня - разговоры на скользкие темы с близкими, коллегами и учениками? Может, стремлением покончить со всем разом, спровоцировав собственный арест? Я ведь понимал, что делаю, и мог бы остановиться, если б захотел. И о семье своей помнил тоже. Но я предпочел пройти весь путь до конца - и когда, раскаявшись, давал равви Гуру то обещание, было уже слишком поздно. Может, я просто бросал вызов туда, наверх, хотел крикнуть : вот, посмотри, до чего ты довел меня! Так возмести же причиненный ущерб! Или хоть взгляни на меня, дай ответ!
И вот я получил ответ. Только рад ли я этому...

---------------------------
продолжение следует

Глава двадцать первая. Я отличился.

... Да, что и говорить, "Сансет" - это вам не "Жемчужина".
С какой теплотой я вспоминал теперь ее тесный трюм, уставленный бочками, корзинами и ящиками, грубо залатанные пробоины в бортах, запах пряностей, смолы и рома! И пустых мешков для спанья сколько угодно... А может, дело было вовсе не в этом. Не врал же я, когда говорил Сью, что был железно уверен в Джеке - ничего плохого он мне не сделает. Даже за попытку бунта...
Впрочем, на условия содержания на "Сансете" грех жаловаться - новенькая, еще не потускневшая металлическая решетка, чисто, аккуратно, охапка соломы в углу, кормят сносно, регулярно выводят по нужде... Даже руки свободны.
... - В кандалы его, сэр? - спросил один из моих конвоиров.
- Зачем? - спокойно ответил ему Беккет, - это не Джек. Кандалы еще надо заслужить...
Хотите верьте, хотите нет, меня это уже не задело. А оказавшись в камере, я даже тихо рассмеялся, вызвав жалостливый взгляд того из солдат, что был помоложе. Все услышанное, увы, действительно было правдой. Давно меня так не щелкали по носу...
Я лег на пол, закинул руки за голову. Завозился, сел, выбрал соломинку почище, зажал зубами, опять лег. Попытался восстановить в памяти недавний разговор. Когда же это было? С неделю назад. Темно, мертвый штиль, огни погашены...
- Не спишь, Сью?
- Нет. Подсаживайся.
- Да может, я не вовремя...
- Исаак, тебе говорили, что ты зануда?
- И неоднократно.
- Ну, спрашивай.
- О чем?
- Сам знаешь.
- Сью... почему он от меня бегает?
- Тоже сам знаешь. Ты ему надоел.
- Да. Знаю. Но ты сама говорила - сюда попадают те, кому это очень нужно. Да я, может, на "Жемчужине" оказался только ради него...
- Только?
- Да, - ответил я тихо. - Я же тогда не знал, что здесь будешь ты...
- Исаак...
- Тише. Я сам все прекрасно понимаю. Я хоть раз повел себя не так?
- Пока нет, - в ее голосе послышалась улыбка.
- И не собираюсь. Так о чем это я?
- Увы, опять о Джеке.
- Слушай, вот загадка. Команда его любит. Казалось бы, тиран, характер тяжелый, семь пятниц на неделе, чуть что взрывается...
- Как и ты.
- Мне можно. Я не капитан.
- Вот ты и ответил.
- Да. Он всегда был капитан. Прирожденный. Даже когда лишился корабля. И это его вечное "КАПИТАН Джек Воробей!" - это, в отличие от остального, не поза.
- Ну вот, ты сам все прекрасно понимаешь.
- Понимаю. Кроме одного. Чем я-то ему не угодил?
- Почему не угодил? Ведешь себя пока пристойно... Пьешь не больше остальных...
- Перестань! Я хотел с ним встретиться! Знаю, что хотел. Иначе бы окно в стене не открылось.
- Да пойми же, он не обязан с тобой возиться. Ему что - делать больше нечего?
- Но поговорить хотя бы! Я что - много прошу?
- Поговорить? Или поплакаться в жилетку? У тебя же на лбу все написано. Ты ищешь няньку. Прости. Он это чувствует, потому и избегает тебя. Ну, теперь я тебе ответила?
- Да. Ответила. Будь здорова.
- Исаак! Да подожди ты! Исаак...
Огни погашены. Мертвый штиль. Темно...
...Я рывком сел на полу. Спину ломило, в висках стучало. Я проспал так, наверное, несколько часов, и разбудил меня свет масляного фонаря, поднесенного к решетке. В замке загремел ключ.
- Проснулись, сэр? Выходите.
Молоденький конвоир. Стесняется обратиться на "ты", я его, наверное, вдвое старше. Или еще не научился шпынять пленных. Пришел один. Правильно, что меня опасаться, я ведь не Джек...
- Ну что такое? Куда посреди ночи? - я сделал вид, что еще толком не проснулся.
- Милорд вас требует. Вставайте же, мне попадет...
Дверь открыта. Свет фонаря, стоящего на полу. Солдатик, хмурый, тоже полусонный, в опущенной руке громоздкий пистолет, за поясом другой...
Это сделал не я. Мной кто-то водил, как марионеткой. Какой я ни рохля, но драться в детстве случалось. Удар в висок, ствол в моей руке, его сжатые пальцы не хотят выпускать казенное оружие... Ну давай! Ты же без сознания...
... Или мертв. Его хватка как будто ослабла. Я судорожно дернул еще раз и наконец вырвал свой трофей.
Лишившись опоры, он медленно сполз по стене. Смотреть на него я не рискнул - так и нашаривал искомое вслепую. Второй пистолет поддался легко. Я сделал несколько шагов в темноту. Только не оборачиваться. Вперед!
Но мне все-таки пришлось вернуться - за фонарем.


Глава двадцать вторая. Один-один.

Я знал, что оружия он не испугается. Не такой он человек, чтобы пугаться чего бы то ни было на этом свете. И самое обидное, это внушало уважение.
Ладно, самоедство отложим-ка на потом... сейчас не до того. Осторожно поставив фонарь на палубу, я по очереди проверил оба пистолета и убедился, что они заряжены. Один сунул за пояс, в правую руку взял другой, в левую - фонарь... Господи, видела бы меня сейчас Дина! Всю жизнь, поди, мечтала о герое. То-то порадовалась бы...
Внезапно я поймал себя на том, что веселюсь от души - несмотря на безнадежную перспективу. Несмотря на то, что пять минут назад, кажется, я убил человека. Я отметил это краешком сознания, и только. Мной овладела какая-то лихость - впервые в жизни. Терять было нечего, а это означало, что я наконец-то стал свободен.
Никакого плана действий у меня не было. Ясно, что он в кабинете, раз посылал за мной. Вломиться, взять внезапностью? Захватить его в заложники? А дальше как ты намерен действовать? Экспромтом?
Так ничего и не придумав, я на цыпочках приблизился к щели, из которой сочился бледный желтый свет. Деликатно намекнул Всевышнему, что как никогда нуждаюсь в помощи и совете. И распахнул дверь.
- Вы хотели меня видеть, сэр? - спросил я с порога, наставив дуло ему в лоб.
Он даже не поднял глаз от бумаг - просто махнул рукой, приглашая войти. Будто так и сидел тут с тех пор, как мы расстались. Но что-то в нем изменилось, в первый момент я даже не понял, что. Безупречно одет, как и днем. Лицо спокойно и невозмутимо...
Нет парика.
Будто уже и не он, а кто-то другой. Этот другой тоже не испугался бы пистолета. Но этого и не хотелось им пугать.
- Взгляните на меня, сэр, - сказал я негромко, затворяя за собой дверь.
- А что дальше вы намерены делать? - спросил он устало, потирая веки пальцами, и наконец поднял глаза.
- Я пришел отплатить любезностью за любезность, - неожиданно ответил я.
Он улыбнулся.
- Не желаете ли присесть? От спанья на полу вскоре все тело начинает болеть, особенно с непривычки...
- Не желаю. Зачем вы за мной посылали?
- Должен же я предъявить вас Джеку живым и здоровым.
- Он здесь?!
- Нет еще, но скоро будет. Кстати, что с конвойным?
- Надеюсь, он жив. Не было времени проверять, извините.
- Я допускал, что вы в дурном нвстроении и захотите на ком-нибудь это выместить.
- Вы и это знаете, - ответил я, сдерживаясь изо всех сил, - вы вообще знаете обо мне все. Так позвольте же теперь сказать то, что знаю о вас я.
- Было бы любопытно, - сказал он и вновь погрузился в бумаги. - Я вас слушаю.
Я наощупь подтянул к себе кресло и сел, не выпуская пистолета из рук.
- Вы не родились больным или испорченным человеком. Напротив, сил и здравого смысла природа отпустила вам с лихвой. Поэтому вы и смогли выжить.
Он неторопливо поднял голову.
- Отцу и матери вы нужны были только как живое свидетельство респектабельности их брака. Родители терпеть не могли беспорядка и вас стремились воспитать так же. Ваш живой характер их раздражал. Ваша мать не выносила шума и громкого смеха. Ваш отец считал, что истинный англичанин с рождения не имеет права жаловаться. В вас развивали стойкость и хладнокровие. Боюсь, что с розгой вы познакомились раньше, чем расстались с грудью кормилицы. На ваше содержание, образование, хорошие манеры не жалели сил и денег, но душа ваша умирала с голода. Я восхищаюсь вашим мужеством, Беккет. Любой другой на вашем месте не выдержал бы. Вы же выстояли, но остались калекой.
- Любопытно, - повторил он и отложил перо.
- Вы выросли в твердом убеждении, что весь мир - это арена гладиаторских боев, где нельзя никого щадить, потому что никто не пощадит тебя. Вы пугали взрослых внезапными вспышками гнева и необузданной жестокостью. Лет с десяти вы добились того, что даже родной отец боялся поднять на вас руку. Он не знал, чего от вас ждать. Впрочем, внешне все выглядело вполне благополучно, вы всегда были на хорошем счету и в школе, и на службе. Вы хорошо учились, вас ставили в пример, но среди сверстников у вас не было даже приятелей. Вас не любили и избегали. А главное - вы с детства рвались доказать этому жестокому миру, что заслуживаете право на жизнь. Вы до сих пор доказываете это и никак не можете прекратить. Мне жаль вас, Беккет. Даже я счастливее вас. Мне все-таки удалось вовремя остановиться в этой гонке. Я разрешил себе жить таким, каков я есть. А вы этого не можете и не сможете никогда.
И тут в тишине раздались негромкие мерные хлопки.
- Браво, Исаак! Пребывание на "Сансете" явно пошло тебе на пользу.
Эти слова произнес вовсе не Беккет.
Я вздрогнул и обернулся.
В дверях стоял Джек.


Глава двадцать третья. Латинское "П".

- Ну что, Катлер, - ухмыльнулся Джек, обращаясь к Беккету, - вижу, ты напоролся на сильного противника. Этот малый только с виду тихоня, недооценивать его не стоит...
- На твоем месте, Джек, я бы так не веселился.
- Правда? - улыбка Джека стала еще радушнее, хоть, казалось, дальше некуда, - извини, не хотел тебя обидеть. Но если бы ты видел себя со стороны...
- Заткнись, - ответил его светлость на полтона выше, - сейчас ты у меня посмеешься...
Нет, ситуация определенно начинала меня раздражать. Отложив пистолет, я треснул кулаком по столу. Оба уставились на меня.
- Джентльмены, - зло произнес я, - может, кто-нибудь объяснит мне, что тут происходит?
- И в самом деле, Катлер, мы ведем себя невежливо, - кивнул Джек, - совсем о нем забыли. Видишь ли, Исаак, - обратился он ко мне беспечным тоном, уместным разве что при светской беседе,- Беккет любезно попросил, чтобы я лично явился забрать тебя отсюда. Не мог же я отказать старому другу в такой малости...
- Старому... другу? - переспросил я, оглянувшись на Беккета. Моего гонора хватило ненадолго, и я уже жалел о своей выходке. О чем бы ни собирался сейчас поведать Джек, веселого там будет мало.
- Дело в том, - наставительно произнес Джек, - что мы с мистером Беккетом знакомы уже тринадцать лет. И знакомство наше началось при весьма забавных обстоятельствах. Помнишь, Катлер? Тогда мы с ним обменялись взаимными знаками расположения друг к другу, которые носим при себе и по сей день...
- Вот-вот, Джек, - вновь обретя хладнокровие, ответил Беккет, - покажи своему дружку этот знак. Да не тот, что на руке, это мелочь. Тот, который ты скрываешь от всех остальных.
- Умоляю тебя, Катлер, - поморщился Джек, - не суди о людях по себе. Дружба между мужчинами - это, видимо, не совсем то, что ты себе представляешь... Ладно, уговорил. Покажу. Думаешь, я стыжусь его? Просто команду пугать не хочется. Потерпи, Исаак, это зрелище не из приятных.
Расширенными от ужаса глазами я наблюдал, как Джек неторопливо и аккуратно развязывает узел банданы у себя на затылке, как сползает с его лба красный засаленный платок...
Я примерно представлял себе, что увижу. Но я ошибался. Клеймо, которое я, бывало, замечал у него на правой руке повыше кисти, было белым, аккуратным и совсем не страшным. Как будто с кожи соскоблили полоску загара, и только. Но Сью, знакомая с медициной не понаслышке, тайком от Джека рассказывала мне, что такая отметина заживает в лучшем случае за пару месяцев, а боль от нее не идет в сравнение даже с огнестрельной раной в живот.
То же, что я увидел сейчас, вызвало у меня рвотный спазм. На лбу у Джека красовалась чудовищная багровая отметина, стянувшая кожу в грубые складки. Латинская буква была слегка перекошена влево, и внизу след остался глубже и четче, чем наверху.
- Я тогда дернулся, помнишь, Катлер? - как ни в чем не бывало улыбнулся Джек, вновь повязывая платок, - уж очень неудобно было лежать... Ну да неважно. Как видишь, я это пережил. А теперь, будь любезен, сказав "А", скажи и "Б". Покажи-ка нашему Цицерону, какой знак остался у тебя. А я уж, так и быть, отвернусь...
У Беккета сузились глаза, и он не ответил. Вот теперь его лица действительно можно было испугаться. Я судорожно цапнул со стола пистолет, но ничего сделать не успел, потому что в кабинет, отпихнув Джека, ворвался белый от ужаса юнга, мальчик лет тринадцати. Его колотила крупная дрожь, он был в таком состоянии, что, кажется, не заметил ни смятения Беккета, ни того, что гости у него сидят какие-то странные, ни даже того, что один из этих гостей держит его на мушке.
- Сэр! - отчаянно вырикнул он тоненьким, еще детским голосом, - прямо по курсу - "Летучий Голландец!"


Глава двадцать четвертая. Дейви Джонс.

... Если это можно назвать кораблем...
В свете занимающегося утра "Голландец" выглядел очень внушительно. Угловатое неуклюжее сооружение, пловучий сундук, потрясающий размерами, весь поросший водорослями и ракушками, хищная пасть под бушпритом... Из пушечных портов стекала вода, что за дьявол? Не со дна же морского он поднялся?
Джек воспользовался неразберихой, царившей на палубе, и оттащил меня в сторону.
- Слушай меня, - прошипел он мне на ухо , - слушай и запоминай, якорь тебе в глотку! Я тебе никто. Ты со мной незнаком. Если спросят, согласен ли дать клятву Дейви Джонсу, говори, что нет. Ни в коем случае. Ты понял?
- Кто спросит? Какую клятву?
- О поступлении на службу. На "Голландец". Теперь еще. Ни с кем не заговаривай первым. Прикуси вообще свой дурной язык. И что бы ни творилось, не вмешивайся. Может, и уцелеешь.
- Джек, ты спятил? Мы что, туда собрались? По мне, лучше уж Беккет.
- А у нас не будет выбора, сынок.
И словно подтверждая его слова, к фальшборту "Голландца" приблизилась жуткая фигура.
- Какая встреча! Джек Воробей собственной персоной!
И тут - у меня встали дыбом волосы на затылке - он вдруг непонятным образом очутился на палубе "Сансета", в двух шагах от нас.
Сил бояться уже не было. Это было просто-напросто за пределами того, что я мог себе вообразить. Как будто читал книгу или рассматривал картинку. Но до чего убедительной она оказалась... К тому же к зрительным ощущениям прибавился острый, тошнотворный запах рыбьих потрохов.
Должно быть, когда-то это страшное нечто было человеком. Но все части тела, выступающие из-под одежды, явно принадлежали морским тварям.
Спрут вместо головы. На месте левой руки - гигантская клешня, как у омара. Там, где должны быть пальцы правой - хлыстообразное щупальце. Деревянная нога. Треуголка и камзол покрыты твердым, как камень, слоем морской соли и ракушек.
Глаза.
Человеческие глаза на гладкой слизистой морде с чуть обозначенным бугорком носа. Скользнув взглядом по Джеку, небесно-голубые зрачки остановились на мне.
- Этого, пожалуй, я прихвачу тоже. Он явно не из экипажа "Сансета".
- Случайный пассажир, Дейви, - спокойно ответил Джек, - к тому же олух, каких мало.
- Если ты против, тем более. Надеюсь, Беккет, ты не возражаешь?
Спрошенный молча развел руками. Выглядел он теперь совершенно по-человечески, не то что давеча в каюте. Потеряв власть, любой тиран становится удивительно беззащитным.
Джек решительно нахлобучил поверх банданы кожаную шляпу, которую до того держал в руках:
- Прощай, Катлер! Авось еще свидимся. - Потом кивнул Джонсу:
- Ну что, Дейви, сможешь перебросить нас к себе на борт?
- Большое дело, - хмыкнул тот, а в следующую секунду я ощутил босыми ногами скользкие доски чужой палубы. Мы трое стояли в плотном кольце диковинных тварей, по сравнению с которыми их капитан казался уже почти человеком. Любопытные взгляды рачьих и рыбьих глазок, морской еж вместо щеки, рыба-молот с глазом на ребре плавника... Самый маленький, шевеля тонкими усиками лангусты, выглядывал из толпы на уровне колен своих собратьев. Матросы "Летучего Голландца". Как и все на свете моряки, они были несказанно рады свалившемуся на них развлечению.
- Джек, - потрясенно прошептал я, забыв о недавних наставлениях, - что ты, черт побери, здесь забыл?
Джонс снова взглянул на меня, на этот раз с явным интересом:
- У нас с Джеком кое-какие старые счеты. Не стоит упоминания. А вот ты кто такой?
Джек сделал мне страшные глаза. Но имя-то назвать можно?
- Исаак Боргес, к вашим услугам, сэр, - ответил я, стараясь держаться с достоинством, и отвесил легкий поклон.
И тут же пожалел об этом. Горло сдавило как петлей, в глазах потемнело. Джонсу явно не понравился мой ответ. Щупальце левой руки обвилось вокруг шеи. Я схватился за него, пытаясь сбросить удавку, но он, кажется, даже не заметил этого.
Голубые, нак незабудки глаза Джонса обжигали яростью. Я не выдержал и зажмурился.
- Ты боишься смерти, Исаак Боргес? - с трудом разобрал я сквозь звон в ушах. Я захрипел, и у него достало сообразительности чуть ослабить хватку. Я зашелся в приступе кашля, чувствуя, что еще немного, и заданный мне вопрос потерял бы свой смысл. Я стоял, жадно хватая ртом воздух, а Джонс терпеливо ждал.
- Конечно, боюсь, - выдавил я наконец, моля небеса, чтобы эти слова не вызвали у него нового приступа гнева. Петля наконец соскользнула с моего горла. Я осторожно открыл глаза.
Матросы вокруг ухмылялись. Джек смотрел с брезгливой жалостью, и это оказалось еще хуже удавки. И тогда я быстро перевел дыхание и отчаянно произнес :
- Но на службу к тебе не пойду.
Джонс чуть подался вперед, и я невольно отпрянул.
- А я еще ни о чем не спрашивал. Гляжу я, Джек, распустил ты свою команду. Запомни, парень, ты должен молчать, пока к тебе не обратились. Ясно?
- Ясно, - поспешно кивнул я, проклиная себя на чем свет стоит. Ведь Джек меня предупреждал!
- А чтобы не забыл, позволь представить тебя нашему боцману, - закончил Джонс под хохот матросов и улыбнулся какой-то удивительно детской, озорной улыбкой, - Эй, приятель, научи его вежливости.
И прежде чем до меня дошел истинный смысл его слов, толпа расступилась, и меня поманил к себе высокий, обтянутый скользкой перепончатой кожей рыбочеловек с жуткой девятихвостой "кошкой" в правой руке.
- Ну, смелее, ступай к мачте, сынок.
Господи, нет, нет! Ну что ж ты такой мстительный!
Я беспомощно оглянулся. Толпу монстров уже охватил азарт предстоящего зрелища. Ноздри Джонса жадно раздувались. Джек глядел на меня, сморщившись, как от зубной боли, и глаза его говорили: потерпи, друг, деваться некуда.
- Ну что, сам пойдешь или тебе помочь?
И тут я неожиданно выпалил, обращаясь к боцману :
- Позвольте спросить вас кое о чем, сэр.
Галдеж мигом смолк. Боцман улыбнулся :
- Последнее желание - закон. Спрашивай.
- Скажите, сэр, - тихо произнес я, - были ли вы крещены в детстве?
Видно, он ожидал любого вопроса, только не этого. Рука с плетью повисла.
- Да, - ответил он как-то неуверенно, - был.
- А какое имя вам дали при крещении?
- Мы все давно забыли, как нас зовут! - крикнула рыба-молот, вызвав в толпе новый приступ веселья. Но боцман не спешил к нему присоединиться. Он сдвинул гладкие надбровные дуги, будто пытаясь уловить ускользающее воспоминание.
- Томас, - медленно сказал он наконец, - меня назвали Томасом.
- Исаак, - сказал я в тон ему, заглянув в маленькие блестящие глаза-бусинки, - Исаак Боргес.
- Я понял, - мрачно ответил боцман, - ступай к мачте, Исаак. Я оставлю тебя в живых.
Почему-то мне вдруг стало очень жарко - будто кипяток разлился в груди, в руках до кончиков пальцев, а в ушах сильнее зашумела кровь. Решительно сглотнув, я направился к мачте, запретив себе о чем-нибудь думать. Дошел, ухватился обеими руками за грязные разлохмаченные веревки, свисающие на палубу. Господи, скорее бы, пока меня не оставило мужество!
Но Джонс, видимо, и вправду умел читать мысли.
- Назад, ребята! - услышал я его голос, - пусть разденется сам.
- Сними рубашку, - объяснил мне стоящий за спиной Томас.
Пришлось бросить тали и непослушными пальцами стягивать рубашку через голову. Господи, какое отвратительное чувство, будто не жадные взгляды, а щупальца шарят по моей голой спине!
- Дай сюда, - Томас вырвал у меня рубашку, свернул жгутом, сунул мне в лицо, - закуси покрепче.
Я подчинился.
- И не бойся, - прошелестел Томас на грани слышимости и отошел назад, стуча коралловыми наростами на ногах.
А потом я услышал резкий свист, и в спину разом ударило девять пуль. Прямо напротив сердца. Тряпка выпала из судорожно раскрытого рта. Я мечтал крикнуть и не мог. Не мог даже вдохнуть. И сразу последовал новый залп. И еще... Это не я, это не со мной, я бы такого не вынес... И вдруг горло отпустило.
Я смог закричать только на последнем, пятом ударе.


Глава двадцать пятая. Разговор по душам.

- Ну что, герой, у меня есть для тебя две новости - хорошая и плохая, - заявил Джек, возникая рядом с моим ложем, - с какой начать?
- С хорошей, - прошептал я, проклиная его вечное зубоскальство.
Я лежал лицом вниз на стопке пустых мешков, постеленных на длинный рундук, и тихо мечтал умереть. Дело, как ни странно, происходило в боцманской каюте. Койка Томаса сейчас пустовала, и я был несказанно рад этому. Доставил он меня сюда сам - сразу после окончания шоу, предварительно зыркнув на команду так, что все смешки как ножом отрезало. Джек проследовал за нами с обычным невозмутимым выражением на лице, победоносно оглядывая притихший экипаж "Голландца".
Капитан молча наблюдал за нашим шествием, пуская дым из трубки, но вмешиваться не торопился. Он, видимо, вполне мог позволить себе подождать денек-другой, пока я встану на ноги, чтобы возобновить наш философский спор. Я понимал, что главное удовольствие еще впереди, но мне было наплевать. Гораздо важнее сейчас было удержаться на ногах, что удавалось только при одновременной поддержке Томаса слева и Джека справа. При этом оба старались не смотреть друг на друга и уж тем более не обменялись ни единым словом. Ну да, понятно... опять старые счеты...
- Хорошая новость, - пропыхтел Джек, откупоривая принесенную с собой бутылку, - заключается в том, что сейчас я истрачу на тебя чертову уйму рома. И очень приличного, кстати... А плохая - в том, что получишь ты его не в качестве внутреннего средства...
- А по-человечески нельзя сказать? - со всей возможной кротостью спросил я.
- Можно, - охотно согласился Джек, - надо тебе раны прижечь, пока не загноились. Так понятнее?
- Джек, - еще более кротко осведомился я, - что я тебе сделал?
- Ах, ты хочешь знать? - мстительно произнес Джек, - начнем!
И, как показалось в первый момент, плеснул мне на спину крутого кипятка.
- Не нравится? - спросил он через минуту, дав мне откричаться, - а теперь слушай. Кто не давал мне прохода на моем же собственном корабле? Кто подкарауливал меня после ночной вахты и приставал с дурацкими разговорами? Кто постоянно богохульствовал в моем присутствии?
- Когда?- возмутился я, - не было такого!
- Ах, не было?!
- А-а-а! Хватит! Было, было! Перестань!
- Кто вечно отпускал грязные шуточки на этот счет? Не знаешь? Ты же видел, как меня коробит! Я католик... и твой капитан, между прочим. Я живой человек. А ты с этим считался? А?
- Ой!! Джек, больно! Я, между прочим, тоже католик!
- Врешь!
- Нет, не вру! Я моран, меня крестили в приходе святого Висенте в Кордове!
- Ты такой же католик, как я Изабелла Кастильская! Ты вообще ни во что не веришь. Это твое частное дело, черт побери. Но что ты мне постоянно лезешь в душу грязными лапами? По-твоему, я не мог бы отплатить тем же? Хочешь, напомню парочку похабных историй о евреях? Думаешь, мне нечего тебе сказать?
- Что-о?
- Ага! Дошло наконец! А сколько раз я просил тебя заткнуться? А ты делал вид, что не понял? Помнишь?
- Ой! Помню! Помню! Джек, перестань! Не могу больше!
- А я могу?!
Тут нам пришлось прерваться, так как дверь открылась, и в каюту заглянул Томас.
- Эй, что тут творится? Чего ты орешь? - на Джека он демонстративно не смотрел.
- Ром больно крепкий попался, - криво улыбнулся я ему, - даже жалко такой переводить...
Витиевато выругавшись, Томас исчез. С минуту мы оба молчали.
- Джек... прости, пожалуйста, - тихо сказал я наконец.
- А в который раз ты это говоришь? - спросил он после паузы.
- Не в первый, - признал я, - понимаешь... Ты прав, конечно... Но когда доходит до дела, я никак не могу удержаться... Меня несет... Может, ты меня в следующий раз стукни чем-нибудь тяжелым по башке?
- Не поможет... Раз ты сам не способен за собой следить... А насчет индейцев ты раз прошелся, помнишь?
- Да... Джек, я скотина. Прости, пожалуйста.
- В тысяча первый раз, - подытожил Джек, - ну ладно, на сегодня хватит... Дерет-то хорошо?
- Не то слово...
- Так тебе и надо. Ладно, отдыхай. Я скоро приду.
И, прихватив бутылку с остатками рома, он аккуратно притворил за собой дверь каюты.


Глава двадцать шестая. Нечего верить кому попало.

Сегодня я узнал о себе нечто новое. Нечто такое, чего предпочел бы не знать. Но так уж случилось.
Деметриос слег в гнилой горячке. Я не знал об этом до той минуты, как рано поутру решетку моей двери отомкнул не он, а Юсуф. Вошел, сунул мне миску и кружку, встал напротив, глядя с каким-то новым, испытующим выражением на лице. Я занервничал.
- Позвольте спросить, господин мой, - тихо сказал я по-турецки, опустив глаза.
- Спрашивай, чефыд, - разрешил он.
- Где Деметриос?
- Тебе-то что? При смерти, двух дней не протянет. Захворал еще вчера, а ночью я его сменил. Ну, шевелись, ты у меня не один.
И снова уперся взглядом. Кусок встал мне поперек горла, я подавился, закашлялся, а он все стоял, глядя на мои содрогания, и молчал. Не знаю, как мне удалось закончить трапезу (слово опять греческое...). Миска и кружка опустели, я вернул их, но он все медлил. Наконец, помучив меня еще с минуту, все-таки ушел. Я тяжело опустился на скамью, отирая выступившие от кашля слезы.
- Чего ты хочешь от меня? - спросил я тихо, не надеясь быть услышанным. - Теперь я остался один, защитить меня больше некому, и он это знает. Потому и не торопится. Знает, что я хочу жить, что у меня на воле семья - вот и уверен, что мне некуда деваться. Неужели действительно некуда? Ну что же ты молчишь?!
... Юсуф явился после вечернего обхода. Принес с собой масляный фонарь, потому что огни были уже погашены и я сидел в полной темноте. Весь день, медленно сходя с ума, я прислушивался к звукам, доносящимся из коридора, и к вечеру был уже совершенно измотан. Должно быть, он остался доволен моим состоянием. И вообще был настроен очень добродушно - почти как в день нашего знакомства.
- Ну что, чефыд, готов твой грек, упокой Аллах его душу, - сказал он, грустно вздохнув, и на мгновение превратился в прежнего добродушного толстячка, - но мы-то с тобой еще живы?
- Я думал, он тебе был другом, - ответил я, оторопев от мной же произнесенного слова "был".
- Запомни, чефыд, - внезапно посерьезнев, он поднес фонарь к моему лицу, - друзей на этом свете ни у кого быть не может. Слишком большая роскошь, если хочешь дожить до старости. В собственном доме, и то нельзя доверять никому. Женщина с виду покорна, а ночью перережет мужу горло или за обедом отравы подсыплет в еду. Дети доносят на родителей, слышал о таком? А твои соплеменники, чефыд - не они ли тебя погубили? Вы хуже крыс, своих сожрать готовы - думаешь, я не знаю? Что вы вообще за люди, если друг друга ненавидите больше, чем чужих?
- Вы не лучше, - сквозь зубы ответил я.
- Знаешь ведь, что сейчас я не потащу тебя в подвал, - осклабился он, - вот и осмелел? Ладно, успокойся, я не за этим пришел. Опустевшее место кто-то должен занять. Был Деметриос, теперь буду я. Строптивые в тюрьме долго не живут.
- Я знаю.
- Ну так по рукам?
- Нет.
- А что ты скажешь на это? - прошептал он, молниеносно прижимая к моему горлу короткий нож - я даже не успел понять, откуда он выхватил оружие. - Хочешь, зарежу прямо тут, как свинью? И даже не отвечу - подумаешь, гяуром больше, гяуром меньше...
- Режь, - ответил я спокойно. Мне бы испугаться, а я будто окаменел. Отныне жизнь не стоила ни гроша. Я был свободен от любых обязательств. Пусть Дина останется вдовой. Пусть ребенок растет без отца. Я готов.
- Режь, - повторил я, схватился за рукоять поверх его пальцев и быстрым движением полоснул себя по горлу...

..............

- Дурак же ты, кейрос, - раздалось у меня над ухом. Я открыл глаза. Шею сдавливала повязка. Она была насквозь мокрая и липкая. Дышать было больно. Надо мной возвышался Деметриос. Но от банальной догадки, что оба мы в раю, пришлось отказаться тотчас - знакомые грязно-белые каменные своды нависали над нашими головами.
- Демо? - прошептал я и заплакал.
- Ну как же не дурак, - покачал он головой,- уж, наверное, и хоронить меня собрался? Хорошо, Юсуф тебя заметил - вовремя оттащил в лазарет. Ты чего это резать себя вздумал? Да еще левой рукой... Ничего толком сделать не можешь...
- Ничего, Демо, - сиплым счастливым шепотом подтвердил я, любуясь его разбойничьей физиономией, - совсем-совсем ничего...


Глава двадцать седьмая. Меня недооценили.

Ночь перед судом я, разумеется, не спал. Просто тупо сидел и грыз заусенцы на пальцах. То, что я мог перечувствовать, давным-давно осталось позади. Мне хотелось только одного - чтобы все поскорей закончилось.
Накануне снова приходил отец. На сей раз я отлично понимал, что все происходящее происходит на самом деле и, скорее всего, мы видимся в последний раз. Но что я мог ему сказать? Чтобы он не горевал, теряя единственного сына? Сказать, что я все-таки успел кое-что на этом свете и, как бы то ни было, после меня останется ребенок?.. Которому теперь расти сиротой, да еще в запятнанной семье... Как примет подобную новость община, не отвернутся ли все от моих, не выгонят ли из Города?
Безбожник... А я-то привык болтать с ним по двадцать раз на дню, задавать риторические вопросы, обвинять и ловить на ошибках... Да никто на свете, наверное, чаще не нарушал заповедь "не упоминай всуе". Мы с ним, кажется, уже превратились не то в старых приятелей, не то в терпеливого отца и взбалмошного сына - глупого, вздорного, и все-таки не безнадежного... Но людям, стало быть, виднее.
Правда, стоило мне, сопровождаемому с двух сторон, войти в низкое темное помещение, освещаемое десятком масляных ламп, как философский настрой слетел с меня мигом, как сухая шелуха с луковицы. Да, постановка была продумана во всех деталях, и декорации производили сильное впечатление. Я бы даже сказал, слишком сильное. Мне лично с лихвой хватило бы и половины.
Широченный дубовый стол. Толстые засаленные тома, переплетенные бычьей кожей. Полдюжины одетых в белое торжественных, дряхлых стариков. И я перед ними - окаменевший, с пересохшим ртом, подгибающимися коленями... Хотите верьте, хотите нет, но больше всего меня тогда мучила невозможность почесать голову. А что вы хотите, я так зарос грязью за два месяца заключения... Хотите, чтоб человек вел себя достойно - дайте ему сначала мыла и горячей воды.
- Иса Борас? - брезгливо спросил тот старик, что сидел в середине стола, заглянув в свой список.
Я не рискнул его поправить.
- Так, господин мой.
- Обвинение в безбожии, - повернулся он к высохшему, как палка, соседу и принял у того тяжелый фолиант, очевидно, предусматривающий именно мой случай.
Затем начал неспешно листать страницы, каждый раз смачивая пальцы слюной. Я тоскливо ждал. По его лицу было видно, что моя участь давно решена, а все происходящее здесь - досадная, но неизбежная формальность. Он смертельно скучал; видимо, успел с утра проголодаться, и у него ныла поясница к дождю... Моя персона была, должно быть, последним, что его интересовало на этом свете. И вот именно он решал, что со мной будет...
Тут вдруг высохший тронул его локтем, наклонился к уху, крупному, оттопыренному, густо поросшему седыми волосами, и что-то заговорил хриплым шепотом...
Эту сцену я запомнил на всю жизнь. Ухо, например, до сих пор встает у меня перед глазами, стоит как следует зажмуриться. Потому что это была минута моего второго рождения. Я разобрал имя равви Гура.
- Поручительство? - спросил судья недовольно. Проволочка явно его раздражала. Очевидно, укокошить человека здесь требовало куда меньшей возни, чем сохранить ему жизнь и всего лищь оставить гнить в тюрьме, пока он не состарится...
...Итак, десять лет. Совсем немного - по сравнению с тем, что могло бы быть. Ладно, забудем это, подумаем о настоящем. Всего десять. Почему же я совсем не рад? По здешним меркам я счастливчик... Равви Гур спас меня, и, зная нравы иерусалимской общины, могу представить, чего ему это стоило. Через десять лет я вернусь домой. Если буду жив.
Ребенку будет десять... Дине тридцать два... Отцу...
Я молча стоял и смотрел на стариков за длинным дубовым столом.
Мне тридцать пять. Каким я выйду отсюда? Неужели таким же, как они?


Глава двадцать восьмая. Томас.

- Э-эй, герой, проснись...- прошептали над ухом.
- Ммм... Джек? Что такое? Ты куда собрался? Темно...
- Тихо-тихо-тихо... Вставай, живо. Ночь безлунная, все спят как убитые, вахтенный и то закемарил. Ну! Второй такой возможности не будет...
- Сбежать? Вплавь, что ли? И куда?
- Я уже спустил шлюпку. Берег далековато, но стоит рискнуть. Ну, шевелись! Или решил остаться?
- Нет уж, благодарю... - я приподнялся и ойкнул. Привет от Томаса...
- Тихо, - прошипел Джек, стискивая мою руку, - услышат, твари, у них слух тоньше человеческого...
Я невольно покосился на койку справа. Она была пуста.
- Томас вахтенным? - прошептал я в ухо капитану, на полусогнутых выбираясь из каюты.
- Он, красавец... - прошелестел Джек, и даже так в голосе слышалась ухмылка, - уморился, видать, за день... держись за меня, не отставай...
Мы чуть ли не ползком проследовали на верхнюю палубу. Тьма и вправду стояла хоть глаз выколи. Джек двигался вперед медленно, но уверенно, как опытный слепой. И вдруг резко остановился у поворота. Что-то было неладно. Я в который раз поразился его звериному чутью. По мне, все было так же спокойно, как и секунду назад...
- Bugger, - выдохнул капитан, оттесняя меня за угол.
- Что случилось, Джек?
- Проснулся, дьявол. Сглазили мы удачу, надо было помалкивать...
- Что же делать? - растерялся я. В присутствии капитана я привык ничего не бояться - и к такому повороту событий оказался не готов.
- Подождем, - безнадежно ответил Джек, и ясно было, что он сам не верит в то, что говорит, - может, снова заснет... время до рассвета еще есть...
Потянулись тягостные минуты. Я стоял, обхватив себя руками за плечи, ежась от ночной сырости, и пытался унять поднимающуюся в душе панику. Временами я поглядывал на Джека в надежде, что он, как всегда, каким-то чудом сумеет вывернуться и спасти свою шкуру - и мою заодно. Джек расслабленно привалился к стене - отдыхал перед очередным рывком... Или смирился с поражением, но еще не хотел в этом признаться? Надо отдать капитану должное, он всегда держался до последнего, но - тут я ясно понял это - он далеко не всесилен. И помощи нам ждать неоткуда.
... Неоткуда?
- Джек, - прошептал я, тронув его за плечо, - он ведь не заснет больше, верно?
- Верно, - угрюмо кивнул Джек и встал наконец на обе ноги, - плохо дело, герой. Больше нам так не повезет.
- Джек, - сказал я еле слышно и облизал пересохшие губы, - дай я с ним потолкую.
Он быстро стрельнул взглядом в сторону штурвала, где, по нашим расчетам, должен был стоять боцман, потом снова на меня. Как ни странно, он даже не удивился. Должно быть, оттого, что времени на это не было.
- Рискни, - ответил он после секундного раздумья, - хуже не будет. Проси только за себя - вдруг поможет. А я двигаюсь обратно, пока не застукали... потом еще придумаю что-нибудь...
- Дождись меня, Джек, пожалуйста, - взмолился я, - ну что ты теряешь? Пять минут, а потом можешь уходить. А?
Он колебался. Я молча смотрел на него, боясь сказать слово и все, как всегда, испортить.
- Ладно, - махнул он рукой, - коли тебе жить не хочется... валяй, упомяни и Джека...
Я наощупь двинулся вперед, ориентируясь на скрип штурвала и шаря руками перед собой. И так шел, пока кончики пальцев не коснулись прогнившего, разбухшего от сырости деревянного обода...
- Томас...
- Ох, черт тебя подери! - выругался боцман, - Ты что тут делаешь?
- Томас, - повторил я с нажимом, - позволь попросить тебя кое о чем.
- Так, - протянул он, сразу оценив ситуацию, - сбежать вздумали?
- Томас, - я посмотрел ему в глаза - как вчера, отчаянно пытаясь отыскать в них хоть что-то человеческое. Глаза были абсолютно неподвижны и бесстрастны, как черные блестящие бусинки.
- Томас, - повторил я в отчаянии, ясно слыша, как тикают невидимые часы, отмеривая последние минуты моей земной жизни, - я не прошу помочь нам. Прошу только не мешать, ты ведь мог просто заснуть на вахте. Сотвори добро. Ты уже сделал один шаг по этому пути. Значит, выбрал. Сделай же еще один.
- А что я получу взамен? - невесело усмехнулся боцман, - или ты думаешь, капитан похвалит меня за такое?
- Я буду вечно благодарен тебе, Томас, - ответил я не колеблясь, потому что лгать было нельзя, - это все, что я могу.
- Ты даже не обещаешь молиться за меня, - подытожил он, - верно?
- Верно. Прости, Томас. Я вольнодумец.
- Хорошую же сделку ты мне предлагаешь, - хмыкнул он, - и с какой стати я должен согласиться?
- Ты уже согласился, Томас, - тихо ответил я, не опуская взгляда, - иначе давно бы поднял тревогу, а не разговаривал сейчас со мной.
- Ты наглец, парень, - покачал он головой, - и у тебя чересчур длинный язык. Ты об этом знаешь?
- Да, - кивнул я, - знаю. От этого все мои беды, Томас.
Несколько мучительных для меня секунд боцман молчал, затем плюнул на палубу и велел:
- Убирайтесь. Оба. Чтоб духу вашего здесь не было. Даю десять минут.
... Спускаясь вслед за Джеком по штормтрапу, я все ждал, что Томас в последний момент окликнет нас и прикажет вернуться. Признаться, я был к этому готов. Слишком дорого обойдется ему минутная слабость. Но этого не случилось.
Уже коснувшись ладонью банки, я услышал сверху шорох - и поднял голову. Томас перегнулся через борт, крикнул что-то - я не расслышал - и взмахнул страшной перепончатой лапой. На дно шлюпки со стуком упала маленькая тяжелая вещица. Нагнувшись, я нашарил ее рукой. Плоский медальон на цепочке. В такие обычно помещается щепоть земли, или прядь детских волос, или еще что-нибудь - то, что служит памятью о суше. Я надел ее и заправил цепочку под ворот рубахи.
- Я верну его, обещаю, - крикнул я наугад, задрав голову к еле различимой на фоне судна фигуре морского чудовища, - когда-нибудь мы встретимся, Томас.


Глава двадцать девятая. Шиурма.

Рана заживала медленно. Нож оказался острым, как бритва, но, к счастью, резал я левой рукой и из очень неудобной позиции. Даже связки почти не повредил. Уж если кто родился безруким, так это навсегда. Но все равно было больно дышать, глотать, двигать головой, а при попытке сказать слово изо рта вырывался пугающий меня самого предсмертный хрип.
- Ничего, - философски заметил Деметриос, - хоть помолчишь теперь немного, чокнутый...
Впрочем, заботился он обо мне по-прежнему, даже поил тайком принесенным из дома виноградным вином - как он утверждал, от потери крови. Он так и не спросил меня ни о чем, но, видимо, смутно догадывался, что дело нечисто, что будь он здоров, такого бы не случилось. Но копать глубже означало ссориться с Юсуфом, с которым, как ни крути, ему еще предстояло долгие годы работать бок о бок. Кто я такой, чтобы так рисковать ради меня? Да я и не претендовал на это. Я был счастлив, что легко отделался. Юсуф первое время поглядывал на меня с легким удивлением, как на диковинное насекомое, внезапно оказавшееся ядовитым. Он, видимо, все-таки нервничал, но шли дни, а никто не задавал ему вопросов.
Так как я был по-прежнему способен к работе, Деметриос продолжал брать меня с собой по делам, за что я был ему очень благодарен. Мне нравилось находиться среди людей, что-то делать, чувствовать себя хоть на что-то пригодным. Горло я обматывал повязкой и старался не подавать голоса. Когда же возможности выйти не было, настроение резко портилось. В такие дни я ощущал себя калекой. Переносить одиночество стало теперь намного тяжелее, особенно по утрам, когда я знал, что во дворе кипит работа, а я, в пропитавшейся за ночь кровью повязке, лежу здесь, никому не нужный. Видно, я способен достойно переносить что-то одно - или заключение, или болезнь, а того и другого сразу для меня многовато.
В один из удачных дней, когда солнце было уже умеренным и начинало радовать, я сидел на перевернутой корзине у открытых дверей мастерской. Закрыв глаза, обхватив руками колени, я наслаждался теплом и покоем, ни о чем не думая, и даже горло не напоминало о себе... И тут меня тронули за плечо.
Это была она - маленькая турчанка. Теперь, спустя всего несколько месяцев, она выглядела взрослой уже не только по турецким канонам, и я с изумлением поймал себя на том, что сердце колотится явно быстрее, чем положено, а во рту пересохло вовсе не от жары. Вот уж кстати так кстати...
Не говоря уже о том, как я выглядел - еще больше исхудавший во время болезни, оборванный, нечесаный и небритый... И еще эта тряпка на горле. Я, наверное, был похож на старого нищего. Таким только и общаться с девицами... Я боялся заговорить, чтобы не испугать ее окончательно. Но она заговорила сама.
- Леила,- сказала она с достоинством, указав на себя. Манеры у нее тоже совершенно переменились, она держалась степенно, как матрона. Я невольно вспомнил Дину...
- Иса, - представился я хриплым шепотом, наклонив голову. Кажется, мой голос прозвучал не слишком страшно.
- Господин, это от отца, - сказала она так же солидно, протягивая мне круглый плоский сверток, - да продлит Аллах твои дни.
Я стал осторожно разматывать белое полотно, а она стояла и ждала, опустив глаза. Невеста...
Внутри свертка оказалась глубокая медная тарелка, и когда последний покров был снят, в ноздри мне ударил восхитительный аромат специй и горячего жира.
Шиурма. Только что приготовленная, мелко-мелко нарезанная кем-то, кто знал о моем увечье и постарался облегчить мне задачу. Я стал брать кусочки по одному и медленно класть в рот, изо всех сил стараясь выглядеть пристойно. Было больно глотать, но это казалось такой мелочью. Я был в раю. Я не видел мяса с самого дня ареста, тому уже больше двух лет... два с половиной, если быть точным...
И вдруг моя рука повисла в воздухе, не дотянувшись до рта. Я вспомнил, какое по календарю число и месяц.
Сегодня мне исполнилось тридцать восемь лет.


Глава тридцатая. Испанец.

Полуденное солнце жарило так, что высыхала слюна во рту. Я остановился передохнуть на городской площади у входа в собор - там, где нашлось немного тени. Сдернул с головы шляпу - сразу стало легче. Рубаха на мне промокла насквозь, сумка с книгами оттягивала плечо, а путь предстоял неблизкий. До съемной комнаты, которую я делил еще с одним студентом, нужно было добираться через полгорода.
Заканчивался третий год моего пребывания в Саламанке. При желании я уже мог подвести некоторые итоги.
Мои надежды стать здесь своим потерпели сокрушительный крах. Студенческое братство - вещь хорошая, но существует по большей части в поэзии вагантов и воспоминаниях старых профессоров. Даже истовейшие католики тут были друг с другом на ножах, и я быстро усвоил, как себя следует вести, чтобы тебя хотя бы не трогали. О моем происхождении рано или поздно узнавали в любой компании, так что я взял себе за правило, появляясь где-нибудь впервые, сразу ставить о нем в известность. Некоторых это ошеломляло, и меня оставляли в покое. По крайней мере, так я не опасался разоблачения, могущего последовать с минуты на минуту, и спокойно выпивал свою кружку, по большей части сидя в одиночестве.
Иногда не помогало и это, тогда приходилось отбиваться, дважды на палках и один раз кулаками. Оружие там носили поголовно все, и я тоже расхаживал со шпагой, по большей части чтобы не выделяться из толпы. Но управляться с нею почти не умел, разве что добродушный толстяк Андрес Вилья с философского, сжалившись, как-то показал мне пару приемов. Он тоже был из простых, ходил в изгоях, и это немного сближало. Впрочем, воспользоваться его уроками на практике у меня не хватало духу. Сосед же по комнате просто терпел меня, а я его, так что все было по-честному.
С учением дело обстояло чуть лучше. На память я никогда не мог пожаловаться, имел бойкий язык и учиться пошел именно тому, чему хотел. Все это в совокупности обеспечивало нормальное отношение со стороны преподавателей, а плату я вносил исправно, и еврейское золото принималось так же охотно, как и христианское.
В общем, все, что я нашел тут родного - язык, полностью вернувшийся ко мне после первого же года учебы, и это безжалостное солнце, от которого можно было спастись только здесь, в тени громадного собора, отделанного гранитом и мрамором. Внутри было еще прохладнее, но внутрь заходить не хотелось.
И тут я заметил, что я не один. У самого входа, за колонной, сидел прямо на земле старый оборванец с деревянной миской для подаяния. Она была пуста.
Обычно испанские нищие довольно представительны. Красный головной платок, неизменная серьга в ухе, живописные лохмотья, иногда картина дополнялась старательно выставленными напоказ язвами или отсутствием одной из конечностей. Попадались среди них и ветераны Фландрии, эти держались особенно горделиво. Таким даже не подать было неловко. Но этот был какой-то иссохший, запыленный, унылый. Шея была обмотана тряпкой, на руке недоставало двух пальцев. Приглядевшись, я понял, что не такой уж он и старый, просто потрепанный жизнью или тяжелым недугом...
Я уже сунул руку в висящий на поясе кошелек, прикидывая, сколько бы дать, чтоб ни его, ни себя не обидеть. У меня было с собой два эскудо, одним можно и пожертвовать... многовато, но уж ладно, пусть... И тут он чуть подался вперед, и в вырезе рубахи закачался на цепочке черный деревянный крест.
Нет, в том, что это испанец и католик, у меня и не было сомнений - кто еще осмелится просить милостыню в Кастилье? Но я как-то не вспоминал об этом. И говоря по чести, я предпочел бы, чтобы меня и не заставляли об этом вспоминать.
Впервые я видел перед собой испанца, растерявшего всю свою гордость, скатившегося туда, откуда падать уже некуда... Но о том, какой он веры, этот испанец не забыл. И крест, кстати, был не из дешевых...
Впервые я видел перед собой испанца, на котором мог выместить все унижения, все разочарование от встречи с родиной, которой оказался не нужен. Не нужен, хоть и думал, и бредил, и во сне разговаривал по-испански, хоть и мог цитировать страницами сочинения де Кеведо и Луиса Гонгоры, хоть и любил ее такой, как она есть - кровавой, жадной, изощренно-жестокой, проклинаемой половиной мира...
Испания не склонна к сантиментам. Она всегда признавала только своих. Так было, есть и будет.
Я, будто обжегшись, выдернул руку из кошелька. Потом снова надел шляпу, развернулся на каблуках и зашагал вперед, навстречу слепящему зною.


------------------------
окончание следует

Глава тридцать первая. Монета.

... Крошечный оранжевый лепесток огня упорно не желал поселяться в шалашик из сухой травы и щепок. Когда в третий раз на его месте осталась только тоненькая струйка дыма, Джек отобрал у меня кресало и погнал за дровами. Вернувшись с десятком палок, я, разумеется, уже застал костер во всем великолепии. Да и с кем я думал тягаться, горожанин... Вздохнув, я сел рядом на поваленный ствол пальмы.
- Не вздыхай, - утешил меня Джек, - такому учатся с детства...
Прошел целый день с того момента, как мы втащили шлюпку на белоснежный мельчайший песок прибрежной полосы. Островок был совсем маленький и по мне ничем не отличался от тысячи таких же, разбросанных в здешних водах. Но Джек утверждал, что бывал на нем не раз и что искать нас, по уговору, должны именно на этом архипелаге. Пришлось поверить.
Весь день мы проспали, потом, ближе к вечеру, поужинали тем, что Джек захватил при побеге, и, разумеется, выпили. Уже в сумерках натаскали дров и пальмовых листьев для костра - на случай, если ребята подойдут к острову ночью. По очереди отхлебывали из одной бутылки, и по мере ее опустошения на душе становилось все лучше. Никогда в жизни я не сидел вот так, лицом к огню и спиной к темноте, еще толее густой и непроглядной, чем в Европе. Тропики вообще место, где все доведено до крайности. Море ядовито-синее, даже не верится, что не подкрашенное. Небо - темно-голубое, прозрачное, чистое, как на церковном витраже. Птицы в джунглях - такие, что глазам больно смотреть. Зелень яркая-яркая. И нигде не темнеет так стремительно, как в тропических широтах...
- Хорошо тут, - лениво произнес Джек, будто угадав мои мысли, - а главное, спокойно. В здешних местах не водится никаких тварей опасней диких коз...
Он протянул левую руку, чтобы подвинуть бревно в огонь, но мешал сползающий рукав рубашки, и он поддернул его выше локтя. Я так и застыл с не донесенной до рта бутылкой. По внутренней стороне предплечья, там, где кожа самая нежная, тянулись тонкие белые шрамы, уже старые, давно заживщие, но от этого не менее страшные. Я поспешно отставил выпивку в сторону.
- Углядел все-таки, - крякнул с досады капитан, заметив мой взгляд, - ну полно, успокойся... Это давнее, я уже и забыл.
- Господи... откуда это, Джек?
- Подарочек от полковника... Да закрой ты рот, хватит. У меня есть и посвежее. Этим пятнадцать лет.
- Ты что, воевал? - не понял я.
- Да нет, - поморщился Джек, - на плантациях заработал... Полковник Мор, очень он меня ценил... за то, что живучий. Другие и полгода не выдерживали.
- Работа тяжелая? - неловко спросил я, не зная, что тут сказать.
- Работа. Голод. Болезни. И хозяйское любопытство.
- В каком смысле? - прошептал я, уже примерно понимая, что услышу в ответ.
- Мор... очень он был любопытный. Все хотел узнать, где у человека предел его сил. Телесных, конечно, тоже, но главное - душевных.
- Как лорд Беккет?
- Ну что ты, - усмехнулся Джек , - Беккет твой против него ягненочек... Он, небось, тебе проповеди читал - кому следует на этом свете жить, а кому нет?
Я молча кивнул.
- А ты и обиделся? Да не отпирайся, обиделся, вижу, а то с чего бы стал ему отвечать... Только это все просто. Полковник - тот много тоньше работал.
- Как? - не удержался я. Слушать Джека было страшно, но и любопытно. Не знал раньше за собой такого...
- Как? - переспросил Джек, покусывая соломинку. - Он, видишь ли, к каждому рано или поздно умел подобрать ключ. Чего ты хочешь, чего боишься... чего стыдишься. Он такие вещи нутром чуял. И умел вызвать на разговор. И не хочешь, а поддашься. С ним говорить было любопытно, умный человек и образованный. А как ответил - так ты у него на крючке. Очень ему нравилось заставить тебя раскрыться. Там, где никто раскрываться не любит. Смекаешь, о чем я?
- Да...
- Ну вот... любил довести до крика, до брани, лучше до слез. И чем человек сильнее, тем ему больше соблазна. Он легкой добычи не любил ... и терпение имел завидное... рано или поздно со всеми получалось.
- А с тобой нет? - с надеждой спросил я.
- И со мной раза два, - спокойно признал Джек, - все мы люди... Хотя я у него, надо признать, ходил в любимчиках... Очень уж ему со мной было трудно. Я же с характером уродился. Сколько раз упаду - столько встану. Но за это и ценил... И потом, у него же не только слова в запасе имелись... Видишь как постарался... - Джек спустил и застегнул рукав. - Ну и черт с ним. Пережил я, как видишь, и это.
- Как же так можно, - спросил я сквозь ком в горле, - кем надо быть для такого?
- Человеком, герой. Как ты да я. У всех такое за душой есть, только глубоко очень, выпустить не каждый решится. Всякому хочется показать остальным, какие они жалкие. Гонора поубавить. А ну, как на духу - я прав или нет?
- Прав, - вынужден был я согласиться, - ответил же я тогда Беккету...
- Полегчало небось на душе?
- Еще как...
- Ну вот. Зло, - оно как... как монета - все время в обороте. Получил - верни. Не смог вернуть - передай дальше. Вот и все дела...
- И я такой, - снова повторил я, - и ты...
- Что поделаешь...
- Поганый мир, Джек, - прошептал я бессильно.
- Да, герой, - ответил он, - да.
Остаток ночи прошел в молчании.


Глава тридцать вторая. Сын.

Как мало, в сущности, нужно человеку для счастья.
Одно слово.
Я сижу на своем ложе с закрытыми глазами, обхватив руками колени и запрокинув голову. С моей шеи уже исчезла повязка, и даже шрам почти не виден. Я здоров. На дворе осень, самое благодатное время в году - жара спала, погода ясная, дожди еще не начались. И как хорошо на душе.
Сегодня мне дали третье свидание с семьей.
Женщина за решеткой опять изменилась. Она показалась мне выше ростом, шире в бедрах, ее красота вызрела, как плод. А главное, она преобразилась внутренне. Вместо робкой надежды глаза моей жены теперь выражают уверенность и покой. Что-то в моем деле сдвинулось с мертвой точки. Дина никогда не радуется слухам, намекам или обещаниям. Только реальным событиям.
Я робею в ее присутствии. Со дня нашей женитьбы прошло тринадцать лет, и за это время испуганная маленькая девочка возмужала, потом переросла меня, а теперь показалась мне матерью. Не по возрасту, в моих глазах она по-прежнему молода и желанна - по сути. Женский пол - старший в мире. Я снова убедился в этом.
Рядом с моей женой, крепко вцепившись в ее юбки, стоит трехлетний мальчик. Его голова уже покрыта, как того требует обычай. Волосы точно такого же цвета и структуры, как мои. Рыжеватые колечки успели сильно отрасти на висках, а спереди и сзади были недавно острижены - в первый раз. Мы с сыном смотрим друг на друга.
Взгляд у него пристальный и испытующий. Видимо, ребенок начал что-то понимать, чувствовать незримую, но ненарушаемую границу между своей семьей и остальными жителями еврейского квартала, который для него сейчас ни много ни мало - весь мир. Он видит выражение материнского лица при встрече с соседкой, слышит приглушенные разговоры деда с бабкой, посвященные его будущему, и нет-нет да уловит упоминание моего имени. Всегда робко, всегда вполголоса. Другие дети провожают его взглядами, полными ужаса и жгучего любопытства. Когда все играют, он стоит в стороне, как его ни подталкивает мать. И раз или два он уже ввязывался со сверстниками в драку. Он успел кое-чему научиться на этом свете, и его не обманешь.
И вот теперь перед ним отец - незнакомый, чужой, почти забытый. Он жалок и оборван. Виски уже тронуты сединой. Пытается улыбнуться, но улыбка выходит кривая. Он в и самом деле виновен, если так прячет глаза и не смеет заговорить с единственным сыном. Мальчики на улице говорили правду.
И тогда я протянул руки сквозь решетку и опустил ему на голову правую ладонь. Горло перехватило от волнения, но я пересилил себя и произнес стандартную формулировку, которую еврейский отец обращает к сыну:
- Да благословит тебя Господь, и да уподобит тебя праотцам нашим Аврааму, Исааку и Иакову.
Выражение его лица не изменилось. Но радужки вокруг зрачков расширились, и только теперь я увидел, что они тоже одного цвета с моими. Серо-зеленые. Он открыл рот, помедлил. Он никогда раньше не произносил это слово.
- Отец, - сказал ребенок.


Глава тридцать третья. Дина.

Придется, видно, рассказать и об этом.
Никогда и ни в чем мне особенно не везло - за одним исключением. Несмотря на маленький рост и неброскую наружность, я никогда не мог пожаловаться на нехватку женского внимания. И я, кажется, знаю, в чем тут дело.
... Когда я впервые понял, что мир делится на две половинки? Не помню. Но в три года уже праздником было поймать взгляд маленького существа, одетого иначе, чем ты, с волосами длиннее твоих, с манерой избегать столкновений, больше плакать, чаще цепляться за материнскую юбку...
Закон Торы суров. Никакой, сколь угодно малый возраст не служит оправданием для пребывания в одной комнате наедине. Никакая степень родства. Нас отделяли от девочек чуть ли не с пеленок, брат не имел права поцеловать и обнять сестру, а о подругах сестры и говорить было нечего.
Но жизнь сильнее. К великому нашему счастью, она просочится, как вода, в любую щель, иначе мир бы уже давно вымер от засухи... Я, бывало, вызывал смущение матери, застывая на улице столбом и провожая взглядом стройную фигурку двенадцатилетней девочки, которую вот-вот ждал свадебный балдахин. Я ухитрялся невзначай коснуться руки или хоть края платья, если сталкивался в дверях или в толпе на рынке - с Ней, единственной - маленькой и зрелой, черноволосой и лучисто-светлой, тоненькой и широкобедрой. ЖЕНЩИНОЙ, единой во многих лицах.
К мальчикам суровый Закон все же снисходительнее. Хотя если рассказать некоторые его пункты непосвященным, они будут шокированы или просто не поверят. Я стал мужчиной в четырнадцать - и понял, что Бог существует. Что это Его ремесло, а что бы там ни писали и ни говорили по этому поводу люди - они могут и заблуждаться. Знаете ли вы, что имя первой женщины, сотворенной из ребра первого мужчины, в переводе означает не что иное, как "жизнь"?
И это правда. Женщины намного сильнее и способнее к выживанию. Если проткнуть железным прутом дерево - оно расщепится, но не погибнет. Пережив тяжкие муки, оно затянет свою рану и будет расти дальше, унося с собой вверх железный прут.
А если то же самое проделать с каменным столбом - он раскрошится и рухнет. Простите нас.
... Как показала жизнь, стойкость иного рода мне тоже, к сожалению, не свойственна. И как-то раз, на третьем году нашего брака я, счастливый муж и богобоязненный иудей, внезапно обнаружил себя в какой-то маленькой, захламленной комнатке под самой крышей старинного дома в христианском квартале, недалеко от Львиных ворот.
Хозяйка комнаты, уже увядающая и не слишком опрятная особа с широкими скулами и жидковатыми белокурыми волосами, смотрела на меня ленивым, но благосклонным взглядом. Очевидно, я пришелся тут ко двору. Я же в ответ смотрел на нее и пытался вспомнить, что я мог в ней найти два часа назад, и не был ли я попросту пьян, и, собственно, я ли это был вообще. Увы, в последнем сомневаться не приходилось. Именно за этой женщиной я недавно пошел как привязанный, даже не узнав, как ее зовут (чего не знаю и по сей день). Не исключено, что как раз красота и изысканность законной жены и толкнули меня, по контрасту, в эти вульгарные, но горячие и крепкие объятия.
Пробормотав какое-то прощальное приветствие, я стремительно оделся и выскочил за дверь. Потом долгое время я без цели шатался по улицам вне родной части города. Лицо у меня горело, и я не решался пойти домой, так как не сомневался, что жена почувствует мое предательство до того, как я переступлю порог.
Так и случилось. Я, кажется, еще не успел ее увидеть, но уже ощутил на себе ее гордый, оскорбленный взгляд. В свои пятнадцать уже взрослая и сильная, Дина не выдала своего состояния ни единым словом, это было бы ниже достоинства праведной и законной жены. Девочек учат снисхождению к будущим мужьям еще задолго до свадьбы, внушая им, что за чистоту брака всегда и во всем отвечает жена, а если она недосмотрела - то сама и виновата. Мужчина - существо, склонное к греху по своей природе, утверждает Закон. И, увы, здесь я вынужден с ним согласиться...
Но как женщина она меня не простит - и это я тоже понял сразу. Этот закон был сильнее закона, которому с детства учили нас обоих. Я попытался приблизиться к ней - но тут же сделал шаг назад. Никогда не думал, что можно оттолкнуть одним взглядом. Я развернулся и вышел вон.
В ужасе от содеянного, не зная, куда девать охватившую меня смертную тоску, я бросился на кухню, схватил хлебный нож и резанул себя по руке ниже локтя.
Хлынувшая кровь слегка меня отрезвила. Как будто действуя не по собственному разумению, а по чьей-то указке, я оторвал полосу от подола рубашки, а потом, орудуя одной рукой и помогая себе зубами, туго перетянул рану. Уняв кровь и отдышавшись, я нашел на кухне чистую ветошь для вытирания посуды и оттер с пола довольно внушительное, уже побуревшее озерцо крови. Тряпье я завернул в мешковину, вынес на улицу и выбросил подальше от дома, а потом вернулся на кухню как ни в чем не бывало. И только тогда почувствовал некоторое облегчение. Никто ничего не заметил.
Впрочем, не исключено, что моя жена обладает способностью чувствовать на расстоянии. Если это так, она должна была ощутить тогда мое раскаяние и страх. Пусть же хоть теперь она простит меня.


Глава тридцать четвертая. Исаак.

...- У меня есть для тебя две новости, герой, - сказал Джек, вытирая лицо чистой ветошью, - хорошая и плохая....
- Давай хорошую, - перебил я его, подставляя руки, - Ксю, полей мне, пожалуйста.
- Да тут без нас случилась небольшая заварушка, - деланно-небрежным тоном сказал Джек.
- А точнее? - спросил я, начиная терять терпение. Сью с полотенцем наготове смотрела на меня и улыбалась. К манере Джека говорить загадками она, видимо, уже давно привыкла.
Каким наслаждением было помыться теплой пресной водой, с помощью умывального таза и кувшина, как все нормальные люди! За двое суток на острове мы только и могли себе позволить, что время от времени споласкивать лицо и руки морской, соленой. Кожа после нее зудела, вдобавок я успел обгореть на солнце и теперь цветом лица не так уж отличался от капитана. Запас провизии уже подходил к концу, когда ребята, блуждавшие где-то в нескольких милях от нас, наконец заметили дым костра. Оказалось, что место, указанное Джеком, все-таки перепутали, к тому же похожих архипелагов поблизости оказалось еще два, да и искать пришлось на шлюпках, потому что подойти близко к берегу Гиббс не решался из-за мелководья.
Но опоздание явно объяснялось не только этим. Едва ступив на палубу "Жемчужины", я почувствовал перемену. Что-то витало в воздухе, и на лицах команды, приветствующей своего капитана, читалось явное нетерпение, желание скорее поделиться радостью, столь редко выпадающей в их изнурительной, опасной жизни.
... - Да-а, - только и смог сказать я, выслушав длинный рассказ о величайшем морском сражении из случавшихся когда-либо на Карибах. - Впечатляет... Стало быть, Беккета больше нет... И Джонсу ты теперь ничего не должен... А в чем же тогда плохая новость, Джек?
- А в том, герой, что мы с тобой все это пропустили, - ответил капитан совершенно серьезно. Хотя кто его знает, может быть, он и правда не шутил....
А назавтра случилось кое-что еще. Дозорный, маявшийся на вахте от безделья по причине почти полного штиля, внезапно огласил палубу громким криком. Сбежавшиеся члены экипажа, и я в том числе, стали свидетелями поистине грандиозного зрелища: справа по борту, сопровождаемый водопадом брызг и оглушительным плеском, прямо из-под воды вынырнул огромный голландский флейт. Этот тип судов не отличается изяществом форм, но в остойчивости и прочности практически не знает себе равных. Как ни странно, я даже почти не удивился способу его передвижения : слишком многое довелось мне повидать за последнее время. Более того, грубые, угловатые очертания судна показались мне чем-то знакомыми.
- Мы его уже встречали, Джек? - растерянно спросил я.
Капитан в ответ усмехнулся - одним уголком рта:
- Пошли со мной - увидишь.
Я молча забрался в шлюпку. Меня не оставляло странное чувство, что я знаю, куда направляюсь. Но даже когда вслед за Джеком я кое-как вскарабкался на борт и ступил на чистую, идеально надраенную палубу, я все еще ничего не мог понять.
Джека окружили матросы - все как на подбор бравые, крепкие ребята. Разве что затесался один мрачноватый, преклонных лет мужчина в низко надвинутой головной повязке, из-под которой свисали длинные спутанные волосы... но и этот был еще в силе и держался с достоинством - наверное, старший помощник. Нашего капитана о чем-то расспрашивали, он посмеивался и отвечал непонятными мне фразами то ли на морском, то ли на воровском жаргоне. Я огляделся. Это судно мне определенно нравилось. Веселые задиристые матросы, видимо, были довольны жизнью и службой. Порядок тут соблюдался неукоснительный, все на судне было прочным, добротным, исправным - и светлое, смолистое дерево палубы, и такелаж, и надраенная медяшка, и даже аккуратно залатанные серые паруса...
... когда-то висевшие клочьями...
Я затряс головой. Откуда бы такое? Жара...
А потом я увидел капитана. Он был очень молод, чуть за двадцать, и ничем особенным не выделялся, разве что был недурен собой и ростом выше среднего... но нужно было видеть, как расступилась перед ним команда, какими глазами смотрели на него матросы и особенно старший помощник. Джек шагнул вперед. Капитаны молча обнялись.
- Здорово, Уилл, - сказал наконец Джек, - ну, показывай, как обустроился.
И тут меня тронули за плечо. Я обернулся. За моей спиной стоял высокий крепкий мужчина в серой куртке английского сукна, каких не носят простые матросы... штурман? Странно, и этого человека я тоже видел впервые, но что-то в его облике не давало мне покоя... наваждение, да и только. Волосы у него были седые, заплетенные в косу, глаза маленькие и черные, с пронзительным взглядом. Незнакомец коротко кивнул, приветствуя меня.
- Вот и встретились, сынок... Медальон с тобой?
- Со мной, - ответил я растерянно, запуская руку за воротник рубахи.
Он помог мне снять цепочку с шеи. Взял вещицу в свои длинные сильные пальцы, нажал ногтем какой-то рычажок - и откинулась крышка.
Внутри оказалась миниатюра - портрет миловидного круглолицего мальчика лет лесяти. Светлые волосы, черные глаза.
- Вот он, - с гордостью сказал мужчина, - совсем уже взрослый стал, чертенок... проведать его все никак не выберусь, уж больно далеко...
Но я уже не слушал его. Я заметил под портретом надпись, гравированную красивой золотой вязью. По-английски это имя произносится иначе, но я прочел его вслух так, как это принято у меня на родине. Исаак.
- Его так зовут? - уточнил я зачем-то. - Как меня?
- Ну да, - кивнул мне Томас. - Вполне христианское имя.


Глава тридцать пятая. Освобождение.

Иерусалимская зима. Лютый, пронизывающий ветер, страшный холод, идущий от каменных стен и пола, легко проникающий под изношенную одежду и кусающий замотанные тряпьем ноги. Я простужен и кашляю по ночам. Кожа на руках стала шершавой и местами потрескалась от холодной воды. Дома у меня более чем достаточно добротной теплой одежды и обуви. Но я больше не принадлежу своему дому. Дважды я просил позволить родным принести мне хотя бы сапоги, и дважды получил отказ. Тюрьма есть тюрьма.
Впрочем, не будем о грустном. Тем более что у нас тут новость. В виде исключения - радостная. Юсуф выдает замуж старшую дочь.
Лейла была просватана еще несколько месяцев назад, за какого-то его дальнего родственника, едва ли не старше самого тестя. В общем-то, так и стараются подобрать по возрасту жениха и невесту, ведь, в сущности, она будет принадлежать ему так же всецело, как ребенок родителям. И не только у турок - за примером ходить недалеко. С некоторой натяжкой я и сам мог бы сгодиться Дине в отцы.
Девочке на днях исполнилось тринадцать, дальше тянуть было нельзя. Теперь она проходит по двору, переполненная сознанием собственной значимости, еще строже держится, еще старательнее глядит под ноги, будто считая собственные шаги. В общем-то это самое значительное событие во всей ее жизни, еще не омраченное горьким опытом и сознанием того, что для магометанки любой праздник означает прежде всего труд, боль и терпение. Когда она будет держать на руках своего первенца, и потом, когда сама будет выдавать замуж дочь или женить сына, ее лицо уже не сможет оставаться таким безмятежно-ясным, ибо за это будет заплачено слишком дорогой ценой.
Даже имей я такое право, приличия не позволили бы поздравить ее самое и пожелать ей счастья, которое все равно ее не ждет. Все, что я мог сделать - это почтительно поздравить самого Юсуфа и выразить робкое предположение, что маленькая девочка будет добросовестно исполнять свои многочисленные обязанности по отношению к грузному, седеющему сорокапятилетнему мужчине, недавно его навещавшему. Деметриос, на правах коллеги и друга, тоже присутствовал на смотринах, а потом рассказал мне. Впрочем, о женихе ему было известно только, что тот имеет вспыльчивый нрав и является отцом не менее полудюжины детей, из которых старшие уже принесли ему внуков.
И все-таки это было освобождение. Нечего и упоминать о том, что не позаботься отец своевременно устроить судьбу своей любимицы, ее участь была бы куда более печальной. И жалование, получаемое им за работу, было гораздо скромнее, чем доходы будущего зятя, обеспечивающие его очередной жене безбедное существование и благополучное детство ее отпрысков. А главным было то, что для Лейлы это был единственный способ покинуть казенный кров тюрьмы, пусть всего лишь сменив его на чуть более приветливый кров тюрьмы домашней, для отбывания предписанного всем праведным женам пожизненного заключения.
Она выходила отсюда навсегда. Для себя я не мог быть уверен в подобном исходе.


Глава тридцать шестая. Мать.

Почти ни разу за все годы, прожитые вместе бок о бок, я не видел мою мать смеющейся. Не улыбающейся - вежливо или укоризненно, устало или иронически... улыбка - ширма, вывеска, за которой может скрываться что угодно. Именно смеющейся.
Как я ни силился, так и не смог вспомнить, брала ли она меня когда-нибудь на руки. Но после моего второго дня рождения - точно нет. Я стал уже большим и это могло меня испортить. Вот отец... но отец - совсем другое дело.
Между тем я уверен, что мать всегда любила меня. Я чувствовал это. Спрятать любовь, когда она есть - еще труднее, чем изобразить ее, когда ее нет. Но тогда почему...
Она никогда ни на что не жаловалась, держалась ровно и приветливо с детьми, почтительно с мужем, а тем более с его родителями, рядом с которыми прошла бОльшая часть ее жизни. Была образцовой хозяйкой, отличной женой и матерью. В доме всегда царил порядок, все служанки жили у нас подолгу, хотя и слегка робели перед своей сдержанной хозяйкой. А долгое пребывание прислуги в одном доме - верный признак того, что на этом доме лежит благословение.
Но она не смеялась.
Может быть, тому виной было полученное воспитание? Раз и навсегда пришедшее понимание, что этот мир - не место для веселья, что он не всегда опасен, но всегда суров, требователен и не прощает ошибок? Но ведь всех ее ровесниц воспитывали так же. Однако это не убавило в них живости, умения радоваться жизни и готовности вечером при наступлении праздника Пурим ликовать, петь и плясать, как заповедано Господом. Как я наслаждался шумом таких семейных сборищ, на которых она единственная из всех оставалась серьезной и молчаливой.
Домашние заботы, отнимающие все силы до последней капли? Материнские обязанности, бессонные ночи, боль, тревоги и испытания? Но чем отличались они от тех, через которые прошли все ее тетушки, невестки и сестры - и все-таки не разучились смеяться?
Она была очень сильной и никогда не позволяла себе опуститься до крика. Ее правота не опиралась на власть, страх и наказания - она была очевидной. И даже главой в доме, если уж честно, скорее была она, чем отец. Как опытный рулевой, она вела свой тяжелый корабль трудным и небезопасным курсом - день за днем, год за годом.
Но однажды, в детстве, мне довелось быть свидетелем одной встречи, о которой я не говорил никому, но отголоски ее не дают мне покоя и по сей день. Я хорошо помню, мне тогда было семь лет, и мать взяла меня с собой за покупками. Мы пробирались сквозь толпу, заполонившую рыночную площадь, среди криков торговцев, жары и пыли... И вдруг она остановилась.
Прямо перед ней, задеваемый обтекавшим его человеческим потоком, неподвижно стоял незнакомый мне господин лет сорока. Седые виски, черные усы и борода, спокойный проницательный взгляд. Он уже узнал ее, а она еще пребывала в растерянности. И вдруг ее правая рука так стиснула мою маленькую ладонь, что я вскрикнул от боли. По-моему, она этого даже не заметила.
- Ты? - тихо спросила она, и я не узнал звука ее голоса.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом мужчина поклонился, пропуская ее вперед. Через минуту толпа уже поглотила его, и я, как ни оборачивался, не мог больше его разглядеть.
Мать тогда ничего не сказала мне, а я ни о чем не спрашивал. Всегда живой и любопытный, я почему-то притих, как взрослый. Я испытывал странное, незнакомое ощущение, и вспоминая об этом сейчас, сам себе с трудом могу поверить. Но у меня не было ни малейших сомнений в том, что я прав. Я понял наконец, почему моя мать никогда не смеется.
Этот человек навеки унес с собой ее смех.


Глава тридцать седьмая. Хорошая новость.

- Что не пьешь, герой? - спросил капитан, подходя и садясь рядом.
- Не хочется, Джек.
Я говорил правду. Весь вечер, на протяжении дружеской совместной попойки, устроенной на палубе в честь победы, меня не оставляла смутная тревога. Как будто вот-вот должно было случиться что-то неизбежное, значительное и не слишком приятное.
Вроде смерти.
- Бывает, - спокойно заявил Джек, выслушав мое объяснение, - это чувство редко обманывает.
- Ну спасибо тебе...
- Не за что, - кивнул капитан, будто не уловив иронии, - такова жизнь, приятель. Как ни прячься, все равно есть в ней некоторые вещи, о которых и рад бы забыть, но не можешь.
- Какие? - мрачно спросил я. Не то чтобы хотелось услышать ответ. Просто отсиживаться и дальше в сторонке наедине со своими мыслями не было сил.
- Какие... всякие, - ответил Джек, отхлебнув из своей кружки. - То, что никто не сделан из железа. И рано или поздно сломать можно любого. То, что, любя ближнего, мы любим в нем лишь самих себя. То, что в мире нет ни злодеев, ни святых. То, что бога в нем тоже нет, герой - и платить по счетам нам придется самим. И я это знаю, и ты это знаешь, разница в том, что ты этого боишься, а я нет.
- И это говоришь ты? Правоверный католик?
- Нужно же притворяться, что кто-то за тобой присматривает, хоть вполглаза. А то совсем невмоготу.
- А кто же тогда устроил все... это...? - я нетвердой рукой обвел перед собой полукруг. - И почему я нахожусь здесь, на "Жемчужине", если должен сейчас быть в Палестине?
- Не знаю. Но кто бы это ни сотворил, ему нет до нас дела. Смирись с этим, так проще.
- А что со мной должно случиться, Джек? - спросил я, помолчав, - если ты столько знаешь, то должен знать и это.
- Видно, пора возвращаться.
- Куда? - растерялся я.
- Туда, откуда пришел.
- В тюрьму? Опять? Не надо, Джек! Оставь меня здесь.
- Не я это делаю, герой, ты же знаешь. Не мы выбирали это место для житья. Здесь ведь тоже несладко.
- Но ты же сам говорил, некоторые остаются! Я не шучу, капитан, - быстро добавил я, поднимаясь на ноги. - Ни за что туда не вернусь. Чего я там не видел? Четыре стены и окошко, летом жара, зимой холод, в лучшем случае Деметриос, в худшем - Юсуф. Вечно сидишь полуголодный, и побить могут ни за что, и все время один, один, один...
- Разве не так у всех?
- Какое мне дело до всех? Джек, я не хочу уходить.
Он посмотрел на меня с жалостью. Где-то я уже видел этот взгляд...
- Кто же тебя спросит... Ты не дергайся зря. На вот, выпей лучше. Может, не так все и страшно.
Я послушно сделал глоток. Грог приятным теплом разлился во рту, и правда стало чуть легче.
- Джек... - нерешительно спросил я, - а... когда?
- Скоро, совсем скоро, вот это могу сказать точно. Давай попрощаемся на всякий случай. Потом можем и не успеть.
- Сроду ничего не делал на всякий случай, - поморщился я, - не люблю так...
- Ничего, учись. Все равно придется. Ну, прощай, герой, не поминай лихом...
- Прощай, капитан, - ответил я, - жаль, что так быстро все закончилось.
- Ты же не знаешь, что еще тебя ждет... Будь здоров, Исаак...
Никогда он не называл меня так - по-английски это имя произносится иначе...
... - Исаак! Эй, проснись... - кто-то теребил меня за плечо.
Я открыл глаза. У моего изголовья стоял Деметриос.
- Проснись, - повторил он. - У меня хорошая новость.
Последние два слова он произнес по-гречески - "Евангелио".


Глава тридцать восьмая. Отец.

Ранним зимним утром, под моросящим с серого неба дождичком, я вышел из тюремных ворот. Больше трех лет прошло с тех пор, как я в последний раз видел их открытыми. Треть срока. Помилование.
Деметриос расстался со мной тепло и велел больше не казать сюда носа. Я обещал ему. Юсуф проститься не пришел.
Ворота закрылись. Я стоял и растерянно озирался - отвык ходить один, без провожатого. Потом решился и медленно двинулся вперед. Выглядел я не очень-то красиво. Старую одежду мне так и не вернули, а нынешняя была в плачевном состоянии. И еще было холодно. Ничего, теперь уже недолго. И осознав это, я встрепенулся и наконец зашагал быстрее.
Нечистый городской воздух показался мне сладостным и свежим после затхлого и сырого запаха камеры. Солнца почти не было видно, но я угадывал его присутствие по белому круглому пятну, просвечивавшему на фоне серых туч. Все-таки больше, чем ничего. И уже совсем рассвело, и стало чуть теплее. А может быть, меня согревала ходьба.
Город просыпался, оживал, улицы понемногу заполнялись человеческим гомоном, и я был рад, что кругом полно народа и на меня никто не обращает внимания. Видали здесь и не такое. Город начинал новый, хлопотливый будний день, и вряд ли он ощутил присутствие лишнего человека.
Еврейский квартал. Я шел по знакомым с детства улицам. Здесь меня уже узнавали в лицо. Пару раз встречные мужчины сдержанно кивнули мне, как ни в чем не бывало, но заговоривать не торопились. Попались навстречу соседские детишки , которых я помнил младенцами. Они уже вовсю бегали и кричали. Издали я увидел свой дом - последний на этой улице.
Моя семья уже вышла мне навстречу. Жена и мать молча застыли в дверях, не нарушая торжественности момента. Я поразился, до чего они стали похожи, несмотря на разницу в возрасте. Отец стоял у ворот, сгорбившийся, поседевший, но все тот же, неизменный. Я подошел к нему и нерешительно остановился. Мне было неловко за свой вид и вообще как-то не по себе. Я оказался не готов к встрече. Тогда он сам шагнул вперед и молча обнял меня.
Так мы и стояли неподвижно, вдвоем. Потом вдруг я ощутил, как что-то маленькое и теплое коснулось моей руки. Ребенок протиснулся между нами, ухватившись одной ручкой за отца, а другой за деда. Он успел немного подрасти с нашей последней встречи. Свободной рукой я прижал малыша к себе и положил ладонь на его голову. Он едва доставал мне до бедер.
- Сын, - сказал я.


Конец.

03.01.2008.

Получил огромное удовольствие от прочтения. Современная.
Художественная. Литература. Гармонично, интересно, захватывает.
Обилие мысли и чувства. Просто бери и печатай - готовое произведение, достойное бумаги и тиража.

Но есть одно личное недоразумение.
Вам самому решать - насколько к нему прислушиваться.
Джек Воробей - кинематографический голливудский персонаж.
В результате он как актер, снявшийся в рекламе перед тем как играть
роль в вашем кино - тянет сюда эту инородную совершенно рекламу.
Тем более, что я как человек, имеющий отношение к кино - имею и мнение, возможно не согласующееся с общим: Депп сыграл Воробья
безобразно, схематично, коме пары эпизодов. Я могу 3-4 актеров и 1-2 студентов в Питере найти, которые бы лучше сыграли.
И он тянет сюда нечто инородно-ненужное.
Назовите его хоть Бараном, хоть Бакланом - но только не Джонни Дэппом, с которым он мгновенно ассоциируется. С актером. С его жизнью, скандалами и т.п. И плохо сыгранной ролью.
Но это решать вам.

Так что смело - вперед. Вы замечательный, редкий, абсолютно самодостаточный автор. Теперь топор и вилы в руки - и на книгоиздателя! Успехов! Джед

javascript:emoticon(' ')
javascript:emoticon(' ')