Литература и журналистика

9. Людовик в Бастилии

Д’Артаньян с Людовиком доехали до Бастилии, не встретив ни единой души, – была глубокая ночь. Порывистый ветер бил в лицо, срывался мелкий дождь. Но Людовик, погруженный в свои мысли, ничего не замечал. Он поймал себя на том, что жаждет увидеть своего узника. Ночь была темная, но подъехав к Бастилии, Людовик держался поодаль от д’Артаньяна, пока тот вызывал коменданта, передавал тому королевский приказ пропустить двух посетителей к узнику. Пока комендант вчитывался в приказ, Людовик из-под шляпы, надвинутой на самые глаза, пытался определить окно, скрывающее ту камеру, в которой он провел столько ужасных дней и в которой теперь находился законный хозяин этой темницы. Пока он решал, за каким, из двух выбранных им окон, находится та проклятая камера, он скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то смотрит на него из этих черных глазниц. Всмотревшись, ему почудилось чудище с большой головой. Он вспомнил о маске. И тут страх охватил его до такой степени, что он не мог сдвинуться с места. Он лихорадочно нащупал в кармане злополучный ключ. Сжал его в кулаке и вдохнув побольше воздуха подошел к д`Артаньяну, ждавшего его, чтобы продолжить путь. Людовик чувствовал на себе «его» взгляд, всю дорогу, пока они поднимались по лестнице. Но он справился с волнениями и страхами его охватившими, и довольно спокойно спросил коменданта:
- Господин комендант, как ведет себя этот узник?
- О, господа, узнаю своего прежнего узника. Он вновь воплощение спокойствия. Вот мы уже и пришли. Я с вашего разрешения пойду вперед, разбужу его.
- Не надо, я сам разберусь.
Людовик вошел в сырую камеру. Д’Артаньян прикрыл за ним дверь. Очутившись в темной камере, где еле-еле тлел в камине огонь, король сразу ничего не смог разглядеть. Ночник в его руке освещал только его самого, но он чувствовал дыхание узника, чувствовал на себе его взгляд. Оба молчали. Людовик постепенно стал различать силуэт узника. Тот все также стоял у окна, только теперь повернувшись к гостю лицом, замурованным в маску. Его голос раздался глухо, словно из подземелья:
- Король посетил мою мрачную обитель! Какая честь! Ваше величество, само небесное светило не может проникнуть ко мне в самые солнечные дни. А вы….– Филипп откровенно издевался над Людовиком, поэтому король резко его прервал:
- Зажгите свечи.
- Не положено, ваше величество, по вашему указу.
Тогда Людовик сам подошел к столу, взял свечи и, не спеша, поднес к гаснущему огню. Он медлил, ему казалось, что узник с усмешкой наблюдает за ним.
- Вы совсем не смотрите на меня. Я не достоин даже вашего взгляда или не очень приятное зрелище для глаз вашего величества?
Людовик в гневе обернулся на узника, устрашающий вид маски заставил застыть слова, готовые сорваться с губ.
- Вам не нравится, когда я вас называю вашим титулом? Или вы стесняетесь его в этих застенках, так как перед вами чудовище, у которого вы украли свободу вместе с титулом и правом жить человеческой жизнью? – Филипп в отчаянии укорял короля.
Людовик хотел припугнуть его более жестким наказанием, но вспомнив о письме, о матери решил сдержать свой гнев. По дороге в Бастилию он так раскаялся, что нагрубил матери, что решил, во что бы то ни стало, доставить ей ответ этого человека. Он вытащил ключ от шлема и, бросил его на стол:
- Сними! - Король был уверен, что узник бросится к этому ключу, как к свободе, но Филипп оставался неподвижен. Только, казалось, усмешка сошла с его губ. Людовик начинал терять терпения из-за непредсказуемости поступков заключенного.
- Ты с ней сроднился?
- Нет, ваше величество, не сроднился, как и со своей родней, которых она мне напоминает, таких же холодных и бесчувственных, как она, - выделяя каждое слово, произнес Филипп, - и я так же ее ненавижу, как и вас. Мне противно до нее дотрагиваться, также как и до вас!
У Людовика от такой наглости перехватило дыхание, он боролся со своим гневом, но он готов был убить этого человека. Никто никогда не говорил с ним подобным образом. Филипп тем временем продолжал:
– Вдохнуть свежего воздуха, чтобы потом опять погрузиться в этот кошмар?! Вам должно быть лучше меня известно, как после свободы быть в заточении. Я не буду сам себя обнадеживать призрачной, минутной свободой, только потому, что вы этого хотите.
- Мне все равно до ваших желаний и будет так, как я того хочу! – он уже открыл рот, чтобы позвать д`Артаньяна, но передумав, схватил ключ со стола и быстро подошел к Филиппу. Грубо толкнул его по плечу, так что узник невольно повернулся. Щелкнул замок, Филипп схватил падающий шлем и с ненавистью бросил его о стену.
- То же самое ты хочешь сделать и со мной? – Людовик с усмешкой подбрасывал в руке ключ.
Теперь молчал Филипп, он старался не смотреть на короля и все не мог надышаться свободой: глубоко дышал и трогал свое лицо. Молчание затягивалось. Сняв шлем, узник утратил и свой горький сарказм, зато король не мог отвести глаз от своего врага: такое поразительное сходство пугало его и притягивало. Чувствуя на себе королевский взгляд, Филипп также в упор посмотрел на него:
- Зачем ты вообще пришел сюда? Ты хочешь наконец-то избавиться от меня!?
Людовик, не отвечая ему, положил письмо на стол и выжидающе посмотрел на Филиппа, но тот не тронулся с места и даже не взглянул на письмо, его ответом был – такой же выжидающий взгляд, требующий объяснений. Король, раздосадованный тем, что ему приходится объясняться с этим человеком, прошептал:
- Упрямый черт, - и громче произнес, - моя матушка пишет вам, я хочу, чтобы вы как можно быстрее прочли письмо и дали ответ.
Людовик с таким презрением произнес эти слова, что Филипп жаждавший прочесть это послание ответил сквозь зубы:
- Я не хочу иметь ничего общего ни с моим палачом, ни с его семьей.
- Мне надоели твои оскорбления. Ты преступаешь всякие грани дозволенного.
- Мне все равно. Убей меня.
- Ты так говоришь, потому что уверен, что я не стану тебя убивать. Но берегись, я могу сделать так, что ты будешь молить меня о смерти, и даже матушка не поможет тебе!
- Мать – это та женщина, которая любит и заботится о своем ребенке, независимо мал он или уже вырос, – гневно прокричал Филипп.
- Не смей обвинять матушку в твоих несчастьях! Ей говорили, что вы умерли!
- Как хорошо все устроились: мать думает, что я умер, брат вообще обо мне ничего не знал, хотя как король, подписывающий приказы и расходы на содержание заключенных Бастилии, должен был знать! Один я все делаю не так! Бунтую, бегу из тюрьмы на свободу, когда, должен был бы, беспрекословно здесь гнить!
- Ты упрекаешь меня и королеву-мать во лжи?!
- Мне говорили, что я здесь по твоему приказу! А мать! Будь она настоящей моей матерью, она была бы уже здесь, а не передавала никчемные письма!
Людовик промолчал. Филипп воспринял это молчание как доказательство своих слов.
- Я справедливо тебя обвиняю: ты все знал! Как умер твой учитель - Мазарини, ты меня сразу засадил сюда, – утвердительно произнес узник.
- У тебя странная математика. Ты сам говорил, что за каждый год, проведенный тобою здесь, я отвечу столькими же днями. Но я просидел в Бастилии три дня, и неизвестно, сколько бы еще мне пришлось здесь быть, если бы не д’Артаньян. По-твоему получается, что кардинал умер три года назад. В то время я был королем всего лишь на бумаге, даже, когда закончилось регентство матушки. Достигнув совершеннолетия, я словно марионетка исполнял чужую волю. Да, я подписывал бумаги, но мне не давали их даже читать. Все было в руках Мазарини, он меня просто не подпускал к государственным делам, а только делал вид, давая возможность присутствовать на Советах. И теперь, когда он умер… теперь я действительно король, и я сам во всем разбираюсь, но мне нужно время!
- Время? Тебе было мало трех лет?– Филипп, уверенный в своей правоте, выкрикивал обвинения. Заметив, как Людовик удивленно смотрит на него, он замолчал, давая ему говорить. Но удивление короля сменилось истеричным смехом, Филипп ничего не мог понять.
- Как ты мог заменить меня? Ты?! Ты глупый, ничтожный червяк, который хотел выползти из этой темницы! Но видимо солнце высушило остатки твоих мозгов. Тобой воспользовались, но, увидев, насколько ты глуп и никчемен, выбросили как бездомную, надоедливую собаку. Да ты просто смешон! Еще и года не прошло, как умер кардинал! Как, не посвящая тебя в такие важные события, твои друзья хотели, чтобы ты правил?!
Вдруг Людовик замолчал и мысль, пришедшая ему в голову, заставила сойти с губ презрительную улыбку:
- Значит, если бы д’Артаньян не подоспел во время, меня бы уже не было? В планах твоих друзей было убить меня! – от этой догадки у Людовика выступил холодный пот, - ты не мог меня заменить, чтобы никто этого не заметил на более длительный срок, ты не знаешь элементарных вещей и происшедших событий!
Людовик просто выражал свои мысли вслух – непоследовательно и поспешно, он был так поражен, так откровенен, что Филипп верил каждому произнесенному слову. Он стоял с широко открытыми глазами и смотрел на короля. Все изменилось в какое-то мгновение. Весь его мир перевернулся с ног на голову. Еще минуту назад он был уверен в своей правоте, теперь же выходило все наоборот: это он первый узнал о брате, и вместо того, чтобы прийти и все рассказать ему, он способствовал его заточению в Бастилию, это он первый отнял свободу у брата. И теперь у него не было оснований не верить Людовику. В его глазах заблестели слезы, не отрывая взгляда от глаз брата, он шептал:
- Я проклят! Людовик, я проклят?! – то ли утверждение, то ли вопрос Филиппа вывел из оцепенения короля. Он осмысленно взглянул на Филиппа. Взгляд узника, как рука утопающего, пытался поймать какую-нибудь спасительную нить, он ждал от Людовика хоть какой-то реакции на свои слова, но король не отвечая, повернулся к нему спиной, давая понять, что об этом он больше не желает говорить. Филипп, стоявший позади него, выхватил королевский кинжал, висевший у того в ножнах на поясе. Людовик отшатнулся, узник, воспользовавшись этим движением, отбежал в дальний угол камеры и замахнулся, целясь острием себе в сердце. Но Людовик, в тоже мгновение, молниеносно подскочил к нему и сзади перехватил замахнувшуюся руку с кинжалом.
- Ты хочешь умереть, потому что не знаешь смерти, ты никогда не встречался с нею. Но это твое дело. Сначала, ты напишешь письмо! – и король так заломил руку своего брата, что тот выронил кинжал. Людовик поднял его, но Филипп не хотел так быстро сдаваться, он вновь подскочил к королю, и, сжав королевскую руку, в которой находился кинжал, упал на колени и приставил клинок себе к горлу.
- Людовик, ты не представляешь какой это ад! Я умоляю тебя! Убей меня сейчас и тебе простятся все твои грехи, слышишь - все! Я не должен был родиться. Это просто ошибка Бога, убив меня, ты все исправишь. – Людовик хранил молчание. Филиппа же не покидала надежда уговорить его. - Я клянусь тебе, что больше ничего не знаю, ты ведь не раз уже хотел убить меня, так сделай же это сейчас!
- Я хочу, чтобы ты мучился весь остаток своей никчемной жизни!
- Но я видел, тебе не доставляют удовольствия мои мучения, мой брат не может быть столь жестоким!
Людовик с неимоверным усилием отнял клинок от горла Филиппа, вывернув ему так руки, что был слышен хруст его костей. Бросив узника на пол, он вложил злополучный кинжал в ножны и стоял, возвышаясь над пораженным врагом. Филипп с трудом встал. Он дрожал всем телом, взгляд метался по камере.
- Людовик, не мучай меня больше! Слышишь! - он схватил короля за грудки, но тот, с ледяным спокойствием одернул его руки, и стал прохаживаться по камере, пытаясь собраться с мыслями. Филипп, обессилевший сел за стол, отсутствующий взгляд замер на догорающей свече. Людовик, тем временем успокоившись, не опасаясь более узника, встал у окна, повернувшись к нему спиной.
- Я сделаю, все, что вы скажите, – безжизненный монотонный голос раздался позади короля.
- Читайте и пишите быстрее ответ, я и так тут слишком много времени провел!
Людовик услышал, как Филипп распечатывает письмо: медленно, нерешительно. Пока узник читал, он попытался представить, что же было написано в письме, но, не уловив ни единого вздоха, начал тяготиться этой тишиной:
- Читайте же быстрее и пишите ответ, мне уже пора уходить, - не поворачиваясь, глухо прозвучал королевский голос.
- Здесь нет пера и бумаги, - Людовик в сильном раздражении вышел и отдал соответствующие распоряжения д’Артаньяну. Мушкетер передал приказ короля коменданту стоявшему поодаль. Еле тлевшие поленья начали гаснуть. Людовик подошел к камину и положил последнее полено, и когда полено вспыхнуло, он поймал на себе полный упрека взгляд Филиппа. До восхода солнца далеко, а полено прогорит быстро, и к утру Филиппу некуда будет деться от холода. Он вновь подошел к окну и невольно воспоминания нахлынули на него: как он, продрогший и всеми забытый, накричавшись, хватался за холодные прутья решетки и смотрел на это небо, на эти звезды, ожидая спасения. И минуты казались вечностью. Тогда он также как и сейчас все время стоял у окна и ждал. Вот и сегодня, когда они приехали, узник тоже стоял на этом же месте, наверное, и его мысли были о спасении. Его размышления прервал осторожный стук в дверь. Вошел д’Артаньян, поставил письменные принадлежности на стол и также тихо удалился. Людовик даже не обернулся, узнав тихие шаги своего мушкетера, он по-прежнему стоял спиной к Филиппу, давая возможность узнику собраться с мыслями. Но время шло, а скрипа пера не было слышно.
Людовик обернулся:
- Пишите же ответ! Чего вы ждете? – он с нетерпением топнул ногой и подошел к столу.
- Я не буду писать, - вставая со стула, тихо ответил Филипп.
Людовик ничего не понимал. Он видел, что перо было в чернильнице, подойдя ближе, он увидел на листе какие-то закорючки вместо букв. Филипп растерянно смотрел на эти листы, слезы застилали его глаза, он судорожно сжимал письмо матери в руке.
- Вы разучились писать? Или никогда и не умели?! Может вы, и читать не умеете?- презрительно улыбаясь, Людовик засыпал вопросами узника.
- Да, благодаря тем годам, что из-за вас я провел в этой тюрьме, я действительно разучился писать – мои пальцы меня не слушались, разучился любить и радоваться жизни. Я многого не знал и не умел. Но, выйдя на эти несколько дней на свободу, я быстро заново научился писать, я полюбил жизнь страстно и ненасытно. Я стал мечтать о свободе, вдали от этой тюрьмы и от той в которой сидите вы на своем троне. Что же вы перестали смеяться?! Смейтесь! – Людовик, не привыкший, чтобы на него кричали, оторопел. Филипп стоял по другую сторону стола и пожирал его взглядом. - Когда я ничего не знал о жизни, я смиренно переносил свое заточение. Но, когда я узнал, что происходит за этими стенами: как жизнь бьет там ключом, как люди разговаривают друг с другом и смеются, как любят и танцуют, держат любимого человека за руку и смотрят в родные глаза… - он замолчал, вспомнив мать, в его глазах стояли слезы, но ни одна слеза не упала с ресниц.
Людовик терпеливо слушал этот порыв негодования, перешедший в отчаянный крик:
- Теперь эти стены стали мне ненавистны! Я сам себя наказал, согласившись на побег. Наказал сильнее, чем вы меня своими пытками. Так что смейтесь! Смейтесь, ваше величество! Ведь это действительно смешно! Эта пытка будет длиться, пока я не умру!
- Я не ваш духовник, выслушивать исповеди, – холодным надменным тоном произнес король. - Я хочу, чтобы вы написали ответ Анне Австрийской.
В камере повисла тишина. Людовик ждал, Филипп отошел к окну и смотрел на звезды, которыми еще недавно любовался Людовик. Король всматривался в узника, пытаясь понять, отчего же тот не хочет писать. Он умеет писать, он даже начал писать, но почему такие каракули, как будто писали… левой рукой. Людовик взял из вазы, стоявшей на столе яблоко:
- Лови!
Филипп повернулся к нему в недоумении. И тут же Людовик бросил ему яблоко. Уник ловко поймал его, но левой рукой, правая рука безвольно свисала вдоль тела.
- Что у вас с рукой?
- Ваше величество, вам ведь в действительности нет никакого дела до моей руки?!
- Нет! Как впрочем, и до вашей дальнейшей судьбы! – и помолчав, добавил – … и ваших душевных и физических страданий!
- Если хотите, чтобы я дал ответ вашей матушке, позовите своих секретарей, слуг, кого хотите! Вы ведь видите: я не могу сейчас писать! Вам доставляет удовольствие, когда я признаюсь в своей беспомощности!
Оставляя без внимания все обвинения узника, король зло произнес:
- Вы прекрасно знаете, что это я не могу доверить никому.
- Но и заставить писать вы меня не можете! Значит, вам придется на словах передать мой ответ.
Людовик уже и сам об этом подумывал, но после произнесенных слов узника «вам придется на словах передать», которые прозвучали как приказ, он в гневе сел за стол и порывисто схватил перо:
- Я делаю это только ради матушки, в полной уверенности, что ты сгниешь здесь, и никто никогда не узнает, как я унижался!
Филипп спокойно выслушал Людовика, отошел в дальний, самый темный угол камеры и начал диктовать:
- «Ваше величество, я благодарен вам за внимание ко мне, которое…» – Филипп остановился, так как Людовик не писал.
- Я успел написать только: «Дорогая, матушка!» Дальше что?- Они вступили в безмолвную борьбу. Один требовал, чтобы письмо было написано с нежностью, другой – не хотел никакого снисхождения. Людовик, привыкший побеждать, победил и на этот раз. Филипп холодным и безучастным голосом продолжал:
- «Мне не за что вас прощать, тем более сердиться. Я сам, и только я, виноват во всех своих несчастьях. И я не прошу пощады, а только прощенье за горе, которое я вам причинил своим рождением».
Людовик еле поспевал за Филиппом, он знал, что матушка, прочитав эти строки, расстроится, но он также понимал: прерви он Филиппа сейчас, тот больше ничего не будет диктовать. Узник подошел вплотную к столу, и Людовик почувствовал на себе его взгляд.
- «Я готов нести это наказание», - продолжал он с горечью в голосе, – «зная теперь, что я и есть причина всех несчастий свалившихся на вашу семью. Но я, нисколько, не жалею о случившемся. Если бы не эти события, я никогда не увидел бы тех, кого должен был видеть рядом с собой, с самого рождения», - Людовик на какое-то мгновение перестал писать, вслушиваясь в слова узника, - «не испытал бы тех чувств, которые испытывает последний подданный в Вашем королевстве. И теперь, находясь здесь, я вспоминаю каждое мгновение, проведенное у Вас. Я живу этими воспоминаниями». Филипп замолчал, Людовик дописал последние строчки, и медленно подняв голову, посмотрел на брата.
- Подпиши, - он вложил в левую руку Филиппа перо.
Тот растеряно посмотрел на него.
- Напиши свое имя.
Филипп, как ни старался, получилось довольно неказистая подпись, но Людовик с удовлетворением посмотрел, дал просохнуть письму и сложил его. И как бы сам себе сказал:
- Он даже не читает то, что подписывает! Хорош бы был король! - И тут ему на глаза попалось письмо, написанное Анной Австрийской: Филипп, подписываясь, оставил его на столе. Людовик взял его и прежде чем узник, расстроенный своей оплошностью и доверчивостью, успел что-то сказать, бросил его в камин.
- Не смей! – только и вырвалось у Филиппа, он стоял рядом с Людовиком и они оба смотрели, как огонь пожирает листок. Когда письмо догорело, король повернулся к узнику, тот все так же стоял и смотрел на огонь.
- Смею! Я - смею! – прокричал Людовик. Он, получив, от заключенного все что хотел, собрался уходить. Взгляд его заскользил по камере, словно что-то ища. Наконец-то, найдя то, что искал, он наклонился и поднял это «что-то». Это была железная маска. Филипп, наблюдавший за Людовиком, попятился от него. Но, наткнувшись спиной на стену, застыл в холодном ужасе. Он смотрел то на маску, то на своего коронованного брата и не верил, что этот кошмар начинается снова. Как в бреду, он шептал:
- Пожалуйста, Людовик, не надо. Это хуже всякой пытки. Я умоляю тебя, обезобразь мое лицо, заклейми, только не это.
Людовик, увидев в глазах несчастного весь ужас, непередаваемый никакими словами, пришел в замешательство, но только на мгновение.
- Ты этого не сделаешь! – в отчаянии шептал Филипп. Но король медленно приближал проклятую маску к лицу узника, казалось, что он наслаждается его муками. Узник схватил короля за запястье здоровой рукой, но силы были явно не равны. Тогда он отвернул голову: чувствуя неизбежность этой пытки, он пытался хоть на мгновение отдалить ее. В тишине было слышно, как он вбирает воздух, словно это были последние его вздохи. Рука Людовика легла на плечо несчастного брата и сжала его:
- Перестань, - сквозь зубы произнес Людовик, в тот же момент он схватил узника за затылок, заставив тем самым повернуть голову. Филипп, больше не сопротивлялся, он только повторял:
-Я ненавижу тебя, как я тебя ненавижу. Ты не мой брат, ты - чудовище.
Король надел на него маску, щелкнул замок. Узник стоял, прижатый к стене, униженный своим бессилием и ждал, когда уйдет его мучитель, чтобы в крике, в рыданьях выразить свое горе. Но Людовик продолжал стоять рядом. Они стояли так близко, что слышали дыхание друг друга. Людовик от всех волнений, бессонных ночей так устал, что, склонив голову к Филиппу, касался его головы, замурованной в шлем. Холод металла приводил его мысли в порядок, он постепенно успокоился. Его рука, как горячий камень, лежала на затылке Филиппа, тот был не в состоянии или просто не хотел ее смахнуть. Через минуту Людовик медленно убрал руку с затылка Филиппа, и, взяв его здоровую руку, вложил в нее ключ, еле слышно прошептав:
- Когда никого не будет с тобою рядом, ты сможешь снять это. Кто увидит тебя без маски, умрет, – наступило молчание. - Ты понял меня? – но Филипп не отзывался.
- Слышишь, что я тебе говорю!? - разгневанный Людовик прокричал маске, с силой толкнув его в грудь. Обессиленный Филипп ударился спиной о холодную стену камеры и застонал. Людовик вспомнил про исполосованную спину своего несчастного брата. А узник от боли, теряя сознание, начал сползать по стенке. Король присел рядом с ним и долго смотрел на вздымающуюся грудь брата, на его руки: кулак его левой руки был сжат - он даже в бессознательном состоянии не выпустил из рук драгоценный ключ.
Людовик не хотел оставлять Филиппа одного в таком состоянии, он только вышел в коридор затем, чтобы приказать вызвать врача. На обеспокоенный взгляд д’Артаньяна, он только мотнул головой, что означало: все в порядке. Потом вернулся в камеру сел на стул и начал ждать, когда заключенный придет в себя. И только теперь он заметил, что в камере нет того зловония, которое было, когда он сидел здесь в заточении. Окна были отремонтированы, стул, разбитый им когда-то в щепки, был заменен на новый. Почему-то Людовику подумалось, что к этим изменениям приложил руку его верный мушкетер. Филипп не заставил долго ждать короля - послышались стоны. Когда он поднял голову и увидел, что Людовик сидит за столом с невозмутимым видом, он тихо спросил:
- Зачем же ты мне сейчас надел эту проклятую маску?
Людовик встал.
- Сейчас тебя придет навестить доктор.
- Но я не хочу сейчас никого видеть!
- Я этого хочу! – прокричал Людовик и стремительно вышел из камеры.