Литература и журналистика

[Ted F Bronx]

Глава 1
Сначала была боль и одиночество. Вот так. Как у Бога – была темнота и пустота, а потом, за семь дней Бог создал свет и землю. Ну вот, примерно и я так, начал с боли и пустоты, а пришел к Ней. И даже когда мы расстались, она появилась однажды и попросила помощи в том, что бы напиться. Конечно, я помог. Ну а, что, по-вашему, я мог сделать. Представьте себе влюбленного идиота, гораздо старше подросткового возраста, но все еще верящего во что-то красивое и бесконечное…
Да. Такой вот я и есть. Нигилист. Циник и романтик в одном флаконе. Я обнимал и любил женщину, которая составляла для меня, по сути, Все. Я наслаждался и с ума сходил от ее запаха и вкуса. Я позволял крутить собой, как ей только захочется, я позволял ей делать себе больно, зная, что именно это ей сейчас нужно. Я позволял себе делать больно самостоятельно, зная, что именно это мне сейчас нужно. На утро следующего дня, было и вправду больно, когда мне пришлось проводить ее… Ну и что ж?! Каждая минута той боли стоила двадцати пяти прожитых мною лет.
Так или иначе, я пережил и "прожевал" эти сутки разговоров, признаний, эмоций и пьяного бреда. Все закончилось утром следующего дня, когда я посадил ее на такси и "горячий мужчина с гор" увез мою благоверную в сторону дома. Я закурил, улыбнулся, попечалился и снова улыбнулся, желая ей "победить" сегодня – у нее, вроде как, должны были быть встречи какие-то…
День прошел в пустую и, собственно, кроме еще одной бутылки водки я так ничего и не сделал. Ходил, просто, по дому, как чумной и не знал, куда себя приткнуть. Утром следующего дня, я проснулся от телефонного звонка. Один из двух моих телефонов, разрывался в звонке и настойчиво пытался меня разбудить. Как же я ненавижу всех гадов, что пытаются разбудить меня утром своими настойчивыми звонками… Привычка к работе взяла свое – я поднял трубку.
- Антон Сергеевич? – мужской голос в трубке был бархатист и красив. Наверное, много женщин уже попались на этот голос.
- Я! – сам не знаю почему, мне пришло в голову, что нужно отвечать именно так – по-военному коротко, бодро и быстро.
- Добрый день, Антон Сергеевич, из военкомата вас беспокоят.
"Очко сделало жим-жим". В буквальном смысле. Отслужив в спецназе всего-то год, и будучи "уволенным по состоянию несоответствия", я прекрасно знал, чем могут заканчиваться подобные звонки. Значит… Значит спецназу снова есть работа.
Черт! Дьявол! Зараза! Ну почему опять!.. Так я подумал в тот момент. А еще подумал, что после трехдневного запоя, может быть не пройду медкомиссию и не попаду в ряды… Такая вот эгоистичная и меркантильная идея.
Однако ж в "военкомате" я был вовремя и трезв. Меня окружали не сосунки, срочники, а такие же как я – профессионалы своего дела, воины от рождения и по призванию. Мы достаточно быстро перезнакомились, в бесконечно длинных коридорах и один из них оказался из моей роты… Другой тоже "был рядом", но более всех меня потряс огромный, волосатый, шумный мужик по имени Сергей. Это действительно была "туша", правда добрая и спокойная. Он старательно делал вид, что туповат и ничего в происходящем не понимает, однако я сразу почувствовал, что именно ему доверю свой тыл, что именно он будет стоять до упора за моей спиной и прикроет ото всех, даже самых нереальных чертей на свете.
Я, признаться, проникся этим мужчиной. Черт, да будь я женщиной, я таял бы перед ним, как мороженое! Сильный, красивый, веселый… Я же с ним, сходил покурить и сам же, как заботливая мама, подал ему "сигаретку", "зажигалочку"… Мы сдружились, буквально с первой сигареты…

Снова форма. Пятнистая, хорошо пошитая (лучше, чем иной пиджак от крутого Кутюрье). Снова форма, выглаженная (а ведь, на гражданке мы вообще редко гладим вещи), пахнущая… Черт, да чем ее вообще стирают?!. Плац. "Батя" о чем-то вещает… Реальность и бред алкоголика перемешались. С одной стороны я знаю, что нам предстоит "не кислая" операция и я, более чем серьезен по отношению к ней, с другой – запах формы, запах нагретого бетона плаца, сиплый голос "Бати", его смешная и, даже, дурная мимика… После вчерашней ночи в поезде, когда Серега умудрился добиться от проводницы требуемое нашим крепким телам количество алкоголя, все перечисленное выше кажется чем-то странно смахивающим на алкогольный или наркотический бред.
Но мы стоим, уже разведенные по отрядам, и со всей старательностью, отработанной на таких же плацах изображаем из себя внимание и преданность. Вчера же, еще в поезде, нам удалось "поймать" в свои сети нашего лейтенанта и основательно подпоив его выведать почти все данные об операции.
Операция, как операция. ГРУ как всегда – засекретили все, что могли и нам – его спецназу – подадут все инструкции уже перед самой высылкой, и не будет уже ни шансов отказаться, ни шансов возразить. Эх, разведка… Странным кажется, пожалуй, только одно – целых три взвода стояли сейчас на плацу. Это говорит само за себя – операция не просто скрытная вылазка, а крупномасштабный военный маневр. У этой "палки" тоже есть два конца – действуя малыми силами, всегда можно уйти в леса или горы и тихой сапой добраться до своих, действуя же таким количеством бойцов, с бронетехникой и поддержкой с воздуха, не замеченными остаться не удастся.
Впрочем, этим утром всему нашему отделению, страдающему от похмелья (проводница, кажется подсунула "паленую" водку), вообще плевать куда нас отправляют. Да хоть в ад, лишь бы голова прошла!
И если бы не одно большое «Но» - привычка подчиняться приказам, все бы мы, наверное, сейчас рванули на полустанок и вернулись к своей, пусть, скучной, скупой, холостятской, но гражданской жизни. Нет, безусловно, годы, прожитие в армии, наносят свой отпечаток и кажется неважным уже, что и где исполнять, кажется не важным уже, в кого стрелять и какие, самые нелепые, приказы исполнять. Однако один день, одна минута, прожитыя на гражданке, когда ты видишь счастливых мамаш, с их бесчисленными колясками и плачущими детьми, когда, видишь мужиков, тащащих сумки с провиантом домой… Смотришь и счастлив, от их мирной спокойной жизни и не понимаешь, куда они все так спешат и чего желают добиться, если живут в мире и покое… И еще больше счастлив от отсутствия нагрузки на плечах амуниции, отсутствия тяжести автомата за спиной, от необходимости каждую секунду быть готовым вскинуть его к плечу и стрелять не понятно в кого и зачем. Гражданка… Все странно и не понятно в ней, как сейчас и здесь на плацу.

Нас перебрасывали обычными семьдесят шестыми ИЛами. Кто-то мирно сопел под лавкой, кто-то травил анекдоты, кто-то хвастался товарищам припрятанному, личному вооружению, кто-то хмуро, молчаливо смотрел на ящики с оружием и боеприпасами. Но никто не был пьян и никто, даже не сожалел об этом – все были слишком профессиональны для подобных шуточек, ведь каждый знал – операция начнется сразу по прибытию.
Сразу после посадки, командиров наших отрядов, командиров "брони", летчиков-разведчиков собрали в кучу и всем раздавали последние указания, свежие коды связи. Мы сидели на горячем бетоне полосы по группам, курили и молча ждали команды двинуться в путь. Каждый знал, зачем и почему он здесь. Каждый даже не хотел уже пошлить анекдотами и травить байки. Каждый просто ждал.

По началу, казалось, что операция куда больше подходит для обычных войсковых соединений. Десантура, казалось, легко справилась бы… Только сейчас я понял, что не даром послали именно нас.
Когда, после первой сотни километров ввысь, нас покинула авиация и мы остались "слепыми" с неба, всем стало не по себе и мышцы спины и рук напряглись в надежде помочь вовремя выхватить автомат. Мы ехали в полном молчании и только грохот дизелей БТРов, и только камни окружали нас. Так продолжалось не долго…
Потом был первый аул, потом второй… Потом я оказался здесь – на безымянной высоте, под которой мы оставили законченной свою миссию, но и сами остались с этой миссией здесь, без надежды на спасение и помощь. Что поделаешь, чужая территория. Не придет наша доблестная авиация и кавалерия в виде пары полков десанта. Не прилетит "добрый" Батя на "голубом вертолете" и не обнимет, как в кино.
Потом, пороховой гарью и кровью пахнет не только одежда, но и снег подо мной и все тело. Пытаюсь умыться почерневшим от моей стрельбы снегом, но только размазываю гарь по лицу и захлебываюсь ее запахом. Справа – Сашка и Гарик, оба израненные, в полусознательном состоянии, обнимаются, что бы согреться, как любовники, под одним бушлатом танкистов, чудом уцелевшим после двух бесконечных суток боев. Слева – Серега, босой потому что ботинки загорелись, когда рванула мина рядом, раненый в оба плеча, но, морщась, продолжающий сжимать автомат с последним рожком боеприпасов. Между ними я – оглушенный той же миной, иссеченный ее осколками, но спасенный Серегой, который в последний момент толкнул меня всей массой за камень. Раны не глубокие, но их много и кровь рывками, вместе с пульсом вытекает… Впрочем, уже останавливается. Толи от того что лежу на снегу, толи от того, что подживает все уже… Пол часа уже молчит противник и я, как принявший командование отрядом на себя, понимаю, что пора на что-то решаться.
С одной стороны – за нами перевал, по которому, через сорок километров будет наша граница и сразу при ней войсковая часть, соответственно госпиталь, подмога, еда, в конце концов. С другой стороны – никто из нас не цел, а Сашка и Гарик и вовсе идти не могут. Истекающий кровью Серега, и тот, не смотря, на все свое бычье здоровье, не дойдет. Вот эта-то "другая сторона" и есть наша смерть – не устоять нам еще одной атаки. Их много, очень много… А боеприпасов у нас мало. И из всей роты только четверо живых. Да и то условно…
В голове звенит и мерещатся звуки чужие вокруг, и если бы не знание, что все это последствия слишком близкого взрыва, начал бы я сейчас поливать вокруг, опасаясь не существующих шагов… Вдруг, Сашка, выбрался из под бушлата и с жуткой миной боли на лице, перекатился ко мне, сжимая что-то в руках. Это оказались подсумки Гарика. Значит тот все…
Сашка что-то пытается мне сказать, но я ничего не слышу – так меня оглушило… Смотрю с надеждой на Серегу, мол растолкуй, но тот лишь молча переводит взгляд с Сашки на меня. Что ж… Решение принято.
Мы оставляем Сашке автомат и пару последних грант, оставляем пару полных рожков. Себе же забираем все медикаменты и последний, на половину полный рожок. Все равно ему уже… С пробитой печенью больше получаса не живут.

Мы успели отойти метров на пятьсот, и даже слух мой начал восстанавливаться, когда за спиной сначала застрекотал автомат, а потом пару раз с силой ухнули взрывы. Пятьсот метров это слишком мало и это понятно. Мы переглянулись и не сговариваясь, забрали правее, огибая небольшую заснеженную высотку, волоча за собой тот самый бушлат, что бы скрыть следы… Мы шли в обход. Как в детстве, говорилось – "нормальные герои всегда идут в обход". Просто у перевала этого есть и более длинный путь. Он протянется на шестьдесят, а не на сорок километров, но противник вряд ли кинется искать нас на этом пути – уж больно опасен он и не хожен…
И, кажется, нам удалось. Мы прошагали, поддерживая друг друга в проваливающемся снегу, почти час. Покрыв не малое расстояние, мы, убедившись, что на горизонте за нами нет преследования, повалились без сил в снег.
Дрожащими руками Серега начал разматывать какие-то лохмотья со своих босых ног и морщась от боли в правом плече, где засела пуля (левое было только поцарапано), тихонько матерился. Я слушал его, уже ставшей родной, брань и поочередно закладывал под тельник куски бинта на свои осколочные "царапины". И в какой-то момент, понял, что он затих. Повернуть голову и посмотреть на него было даже немного страшно. Еще страшнее было протянуть руку к его шее и прощупать пульс – а вдруг его уже нет?.. Пульс был. Серега просто вырубился от потери крови.
Я плюнул на свои царапины и занялся его перевязкой. И еще несколько минут пытался привести его в чувство, но, все было бесполезно.
Честно признаться, я мало тогда, что соображал. Переутомленный, израненный организм, изрядно контуженая голова… Ползая на карачках, вокруг него, я перебинтовал его, обмотал ему босые ноги остатками лохмотьев и собственной курткой и попытался протащить его волоком… Хватило меня ровно на пять рывков. В бессилье я опустился на снег и чуть не расплакался.
Только контуженая голова могла зациклиться на одном – дойти и донести. Я взвалил все его сто десять килограмм себе на плечи и согбенный, двинулся по карте и компасу.

Свериться с компасом, наметить следующий холм и идти к нему… Так я и шел. Так я повалился в снег и выключился.
Я открываю глаза и вижу над собой одну единственную звезду. Все остальные закрыты плотными облаками. Я медленно, будто во сне начинаю пытаться осознать происходящее. Собственного тела я не чувствую и только одна звезда передо мной…
Я все-таки осознаю, что я и где я, и что происходит. Но сил поднять с холодного снега окоченевшее тело просто нет. Не смотря на то, что из состояния обморока или сна (уж не знаю что это было), меня вывел какой-то толчок внутри подсознания, чей-то мистический голос велевший проснуться и идти… Не смотря на это, я только и делаю, что лежу и смотрю на эту единственную, проглянувшую сквозь покров облаков звезду. И мне не важно сейчас, жив ли еще Серега, который должен лежать где-то рядом, не важно, сколько я пролежал на снегу и действительно ли отморозил себе все тело или это просто последствия обморока… Мне ничего сейчас не важно. Важна только она – моя Звезда. Она где-то там. Ходит, наверное, уверенная и красивая по городу, вершит свои обычные дела, улыбается подругам и приятелям, флиртует с клиентами и коллегами… Растит своего необычайно симпатичного сынишку, горюет о недостатке денег, убирается в доме, ругается с соседями. Живет. Она живет. Она сверкает. Моя Звезда…
Я лежу, так и не в силах пошевелиться. Я вспоминаю каждую секунду, проведенную с Нею. Я вспоминаю каждую Ее улыбку, каждый взгляд, каждый жест. И вдруг мне в голову, приходят ее обидные какие-то немыслимые, возможные только на гражданке слова… И не обида и не злость наполняет меня – понимание и смирение, но вместе с тем и желание показать и доказать Ей обратное. Я лежу и все сильней во мне растет это чувство – вернуться. Вернуться, что бы хотя бы еще раз посмотреть Ей в глаза…

Тогда оказалось, что пролежал-то я на снегу всего лишь несколько минут и ничего с моим горячим организмом страшного не произошло. Я заставил тогда себя подняться, ощупать Серегу, снова взвалить его на плечи и побрести дальше. Все заключалось тогда только в одном – дойти и донести. Я не знал тогда, что мы пройдем еще почти сутки и, что волочащиеся по снегу Серегины ноги будут отморожены так, что ему ампутируют пальцы. Я не знал тогда, что погоня за нами все-таки пойдет, но слишком поздно…
Мы дошли. Я дошел и донес. Зайдя за очередной холм я с туповатым умилением увидел вышки нашего КПП и услышал далекую, неразборчивую ругань и какие-то приказы. Я знал, что стрелять сразу, без разбору не будут и знал, что стоит мне сейчас повалиться на снег и вырубиться, наши все равно рано или поздно пойдут осмотреть "пришельцев"…
А после мы лежали с Серегой в одной палате. Как меня заверили милые медсестры, проспал я трое суток и даже Серега, пришедший в себя гораздо ранее моего, сильно волновался за меня… А пришел я в себя, когда все тот же, не известно чей, голос во сне приказал мне проснуться. Ох уж этот голос… Узнаю чей – в глаз дам! Всю жизнь мне портит – и на гражданке, порою не дает выспаться и поднимает вовремя на работу.



Глава 2
А еще, тогда – на заснеженном перевале, я не знал, что Она умрет буквально через полгода, после моего возвращения. Попросту сгорит от рака за три месяца. И мы так и не успеем по-настоящему объясниться, и я не успею сказать всего, что было нужно сказать Ей. Не знал я, что Серега будет пить беспробудно еще год и погибнет глупо – упав дома и ударившись головой об угол стола. Не знал я, что мой партнер по бизнесу устроит за время моего отсутствия все так, что бы по возвращению я остался не удел, попросту "кинет" меня.
Вернувшись, я обошел вместе с Серегой все необходимые инстанции и, к моей величайшей радости, как и он, был окончательно списан в запас. Большого выбора у меня не оставалось, да и не хотелось закабалять себя ежедневной постоянной работой рядом с людьми, которых я не понимал и недолюбливал. Я пошел в охрану, но из обычного охранника быстро вырос в начальника отдела и все же оказался обязанным с девяти до шести, ежедневно быть в офисе ЧОПа.
Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что вел я себя те, первые несколько лет… Как будто "пыльным мешком ушибленный". Все происходящее вокруг мало интересовало меня. Утром зарядка и на работу, вечером с работы и закрыться дома. Дождаться позднего вечера, когда на улицах меньше людей и сходить в магазин за продуктами. Вот и вся жизнь. Ах, Она умерла? Ну что ж… Надо съездить на кладбище. Ах, Серега умер? Да… Надо съездить на кладбище.
Сложно назвать это жизнью. Скорее существование. Чуть позже стало еще хуже. В том плане, что я стал настоящим москвичем – бежать, бежать, бежать… Зарабатывать деньги, что бы их же и потратить, пытаясь приобрести то, что потерял их зарабатывая. Каждый день – чистая, отглаженная рубашка и костюм. Туфли начистить, портфель обязательно поновее и кожаный, телефон обязательно модный и стильный. Кому и зачем это было нужно, задуматься времени не было. Я просто бежал. И все никак не замечал, что мир вокруг меня существует и, наверное, он даже гораздо лучше, чем я представляю…
Все закончилось однажды утром. Я проснулся, как всегда, с легким похмельем, после вчерашней попойки в одиночестве, с телевизором, в качестве друга. Я проснулся на диване в кабинете (свою двушку я разделил на спальню и кабинет), в брюках и носках. Встал и ощутил, что тапочек под ногами нет. Значит, ходил вчера по дому босиком. В ванной на меня смотрел кто-то незнакомый, со свежим перегаром и не свежим лицом. Кое-как приведя себя в порядок, я вышел из дома. Сесть за руль казалось чем-то нереальным. Поймите правильно - я достаточно наубивал уже людей, что бы и на гражданке этим заниматься. Есть такие правила, которые мы не нарушаем даже наедине с собой. Это одно из них – плохо тебе, не чувствуешь уверенности в руках – за руль не садись. Я и не сел. Пешочком решил потратить двадцать минут до метро. Тем более декабрь был какой-то совсем не зимний и на улице были лужи, а не сугробы.
Почему бы не прогуляться в пол-одиннадцатого, во вторник декабря, двадцать первого века? У магазина толкались алкаши местные и я только печально ухмыльнулся, глядя на них – можно подумать я чем-то лучше. На бульваре, где голые деревья торчали из сугробов, гуляли уже мамашки с колясками и детьми. Почему-то это вызывало только раздражение. Еще хуже стало в метро. Стоя в толпе толкающихся, спешащих на работу людей я понял вдруг, что не хочу принадлежать к их числу. Я понял вдруг, что чем-то должен выделиться и отсоединиться от этой безликой, безумной толпы чудовищ, которые называют себя людьми. Какие из них Люди, если каждый считает своим долгом только занять место на лавке и плевать им на беременную женщину или трясущуюся старуху…
Меня тошнило и бросало то в жар, то в холод. Это похмелье. Все кажется каким-то ненастоящим и надуманным. Будто чья-то злая шутка…
Кое-как добравшись до офиса, я закрылся в кабинете и попытался сосредоточиться на дежурном графике. Цифры и имена расплывались, и только одно стучало в голове – выпить. Так я промучал себя примерно с полчаса и все-таки, не выдержав, рванул в спортзал. Ребята, свободные от смен занимались, воистину "в поте лица".
- О! Антоха! – здоровенный Валера, взмахнул рукой.
- Здорова, парни. – Я, от чего-то смутился, но в успехе своей затеи не сомневался. – Выпить есть чего-нибудь? Трубы горят, аш писец…
- Пойдем. – Самый старший у нас – Сашка, мужик с военным опытом лет, эдак, под сорок – хлопнул меня по плечу и двинулся в раздевалку.
Я прошел за ним, хлопая по подставленным рукам бывших коллег. Бубня "привет", каждому с кем работал уже не первый год, каждому, кого знал по бесконечным ночным сменам, по напряженным сменам "лички", по долгим застольям все в той же раздевалке. Ребята отлично знали меня, спокойно смотрели на мои мучения и, понимая все не задавали вопросов… Единственное, что, пожалуй, ребята не понимали – чего мне не хватает. От чего я бешусь и тихонько спиваюсь. Москвич, со своей квартирой, с очень даже не плохой работой, с не малой зарплатой, молодой еще, симпатичный, любимый бабами… У всех у них были семьи, которые нужно было кормить и платить за съемные квартиры. Все они, как говориться, не от хорошей жизни пошли в охранники – в одну из самых неуважаемых профессий. И на меня смотрели с жалостью и завистью одновременно. Я шел через их нестройные ряды и от стыда хотелось бежать. Не знаю, как, но мне удалось пройти все это. И никто не пошел за нами. Будто ребята почувствовали, что сейчас мне нужно "пропустить стакан" и послушать, что скажет старый, мудрый Саша.
Но он промолчал. Налил мне в пластиковый стаканчик грамм сто и смотрел, как я, болезный, трясущимися руками пью эту гадость. Только, когда я уже стоял в дверях и оглянулся, сам не знаю зачем, он произнес:
- Уезжай.
- Я больше не могу. – произнес я, в надежде, что он пожалеет и приласкает. Но он не хотел не жалеть, ни прощать. Он просто повторил: - "уезжай".

Калуга странный город. Здесь дико перемешаны Татары и Русские. Русские улицы и жизнь, Татарские устои и традиции. Если идти по Степана Разина, свернуть у двадцатого дома, пройти за первым рядом зданий и попасть в тихий двор… Там она и жила – жена Сереги. Время – полдень. Все еще гуляют со своими детьми. И она тоже…
- Здравствуйте.
- Здресте! – недоверие и страх в ее глазах. Я хорошо запомнил ее лицо на фотографиях, что показывал Серега. Но, все же, в живую, она была совсем другая. Очень красивая, стройная, но не худая, женщина. Явно брюшко уже организовалось в ее тридцать пять. Явно, кожа не такая бархатистая и нежная, как была в двадцать… Но, все же, очень красивая женщина. Не девушка – уже женщина. И маленькая девочка – от силы года два – у нее на руках. И то, как она прижимала ее к себе, защищая, все было красиво. В тот момент я почувствовал дикую зависть к Сереге и дикую злость на него, от того, что он променял ЭТО на свое пьянство.
Это было чудесно – красивая женщина, очень симпатичный ребенок, возможность Жить… Блин, Серега, Серега…
Она поняла, наверное. Все и сразу. Без слов и долгих разговоров. Мы стояли и смотрели друг на друга, ощущая, как души наши срастаются и как боль, и тоска по любимым перетекает из одного сердца в другое. Она все поняла, буквально, за секунды. И все, что я хотел сказать, и все что не хотел…
А через час уже мы были у нее дома, пили крепкий, свежий чай и болтали без умолку, иногда бросая взгляды на малышку Линду. Я, честно говоря, не особо-то и разговаривать хотел. Все, ради чего, я приперся в эту "задницу мира" находилось в соседней комнате и "Угу-гу-кало", довольное, что ее покормили и поменяли подгузники. Я растекался по стулу и млел от каждого "Угу" из-за соседней двери. Я смотрел на женщину напротив меня и понимал, что никогда, никогда не буду достоин подобной. Я завидовал Сереге и сожалел только об одном – его не было сейчас здесь, хозяином стола. Шумный, большой, он, наверное, был бы сейчас настоящим хозяином положения и, наверное, стол выглядел бы иначе. И иначе выглядела бы она – его жена. Еще больше располневшая, но счастливая и радостная от того, что друг с полей сражений ее мужа навестил и порадовал ее избранного. Счастливая и умиротворенная. Не думающая, чем завтра кормить дитя и кормиться самой. Счастливая и спокойная от того, что вечером, в чистую постель ляжет в объятья своего Любимого мужчины…
Я знал, что ребенок не Серегин. Не мог, просто, быть его. Но, казалось, что с кем бы она его не сделала, сделала, для него. Ощущение почему-то было такое, что Серега никуда не уходил из этого дома. Что он по-прежнему здесь и ребенок это его…
И позже, когда после долгих прощаний и ее тяжелых слез, я вышел-таки из квартиры и шел, тихими зимними улицами к вокзалу, я продолжал улыбаться. Улыбаться ей. Их ребенку и их счастью. Какая разница, кто он – новый ее мужчина – главное, что она живет. Как та моя звезда – сверкает и живет, не смотря на то, что твориться со мной. Счастье и домашний покой переполняли меня и я шел все быстрей и быстрей, и, в конце, даже начал подпрыгивать слегка…

Не нужно думать, что в двадцать первом веке этого больше не существует… Существует и еще как! Когда кончаются деньги и некому больше позвонить, а выпить очень хочется, нужно просто спуститься на один пролет и попросить соседа. Дмитрич, что жил прямо подо мной, был алкашом старой закалки. Он гнал самогон изо всего подручного, самостоятельно, дома. Не только я, не только весь подъезд, весь дом знал об этом! И к нему ходили. Такие же как и я – потерянные, забывшиеся. Он брал деньги и пускал их на сахар и… Черт его поймет, из чего он там гнал свое пойло…
Руки трясутся и дверь, со сложным замком открывать тяжело. Я пытаюсь напустить на себя вид, будто я трезв и успешен, но сам же понимаю – никто, никогда не поверит в это. Замок, наконец, поддается и я выхожу на площадку. От "бабы Люсиной" квартиры пахнет кошачьей мочой и сгнившими овощами. Я отхаркиваюсь и, сдерживая рвотные порывы, спускаюсь на один этаж вниз. Дверь у Дмитрича деревянная, еще от застройщиков и можно было бы, при желании, высадить ее одним ударом, но никто этого не делает. Дмитрич – проклятье наше и наше забвение, наше спасение и наше наказание. Никто его не трогает на районе.
- Здорова. Опять?!
- Опять, Дмитрич. Денег совсем нет. Вот, возьми магнитофон. Тысячи за две продаж.
Дмитрич придирчиво осматривает товар и, вдруг, решив, что "оно того стоит", хлопает дверью со словами "Годи, я сейчас"…
В бутылке плещется что-то мутное и не очень аппетитное. Я несу эту бутылку, спрятав, зачем-то за спину и готовый в любой момент улыбнуться соседями и раскланяться в дежурных любезностях. Я захожу домой, достаю из раковины далеко не чистую стопку и наливаю мутной жидкости…

Телефонный звонок, будто артиллеристский залп взорвал в то утро мой мозг.
- Тоха! Поехали! Ты готов?! – это был заряженный наркотиками голос моего коллеги.
- Ааа… Да… Это… Сейчас. – я прекрасно понимал, что после двух недель сплошного алкоголизма, вряд ли я способен самостоятельно передвигаться по городу. – Заедешь? Я че-то не очень…
- Ага. Значит, забыл уже! Сейчас буду! Держись, старик!..
Я, как раз, успел сходить в душ и побрить недельную щетину на лице, когда телефон вновь зазвонил.
- Давай! Я уже внизу!
Спускаться после такого запоя было тяжело. Я периодически врезался в перила или стены, но, с упорством быка на корриде, пер вниз. Погрузившись в машину, я пожал руку коллеге и сказал:
- Готов.
- Готов? – Денис, кажется, развлекался, глядя на меня. – Да тебя, в музей надо сдавать! Ты же вообще никакой…
- Шел бы ты… - Я был зол и раздражен. Не хотелось мне этих "дружеских подначек" и заботы ближних. В голове колокольным набатом била мысль о выпивке. Более ничего.
Несколько дней назад, Ден, позвонил и предложил работу. Я был, мягко говоря, не трезв и, видимо, ляпнул, что согласен. Что ж теперь было делать… Надо отдать должное Дену – уволившись вместе со мной, он не потонул в алкоголизме, а спокойно и рассудительно строил свою карьеру. Он устроился в банк, на одну из руководящих должностей и был сейчас, куда как выше, моего социального положения. Единственное, что спасало мою совесть – я был полтора года его начальником. Я брюзжал всю дорогу, давал бессмысленные советы и не нужные инструкции ему, за рулем. Он вел машину через московские пробки, спокойный и веселый даже, а я все поправлял темные очки на носу, пытаясь спрятать за ними лживые, опухшие от алкоголя глаза. Мне было стыдно. Стыдно перед ним, перед людьми, что бесчисленным потоком пролетали мимо нас, торчали из окон соседних по пробке автомобилей. Мне хотелось только одного – что бы скорее закончилось то, ради чего он вытащил меня и скорее меня выперли бы на улицу. Скорее!..
Безумие это закончилось, когда мы доехали до банка и припарковались на стоянке, со словами Дена: "Блин, меня уволят за парковку тут". Я более-менее пришел в себя за час с лишним этой дороги и достаточно уверено шел к позолоченным дверям банка.

- Вы же понимаете, Денис Сергеевич, очень просил, что бы я рассмотрела Ваше дело. – Напротив меня сидит достаточно еще симпатичная женщина и, покачивая под столом полу-снятой туфлей, смотрит на меня в упор и пытается "вывести меня на чистую воду".
Не тут-то было. Я готов сопротивляться и бороться. Я готов к твоим испытаниям, девочка. Спокойно и уверенно, я несу всякую чушь и, заранее зная все ее вопросы, легко переигрываю ее.
- Так и вы должны понимать, что я, со своим стажем и опытом, не к вам одним прихожу на собеседование. Просто, Денис – мой бывший сотрудник. То, что он позвал меня снова стать его руководителем, по моему, о многом говорит.
Я чуть наклоняюсь вперед, но так, что бы она не учуяла остатки перегара и проникновенно заглянув ей в глаза добавляю:
- Кажется, я лучшая кандидатура на вашу вакансию.
Она даже вздрогнула и, смутившись, начала перебирать бумаги перед собой.
- Так, Антон Сергеевич… Было приятно познакомиться с вами. Теперь о результатах нашего собеседования я доложу управлению и мы сообщим вам в течении двух дней о решении.
- Двух? Мне кажется вопрос о начальнике службы безопасности серьезного банка должен решаться быстрее.
Дежурная улыбка, которая, как ей казалось, должна была поставить меня на место, не подействовала. Я все так же чувствовал себя уверенным и спокойным. Что со мной происходило… Не сказать что бы мне было плевать на эту вакансию, не сказать что бы я окончательно свихнулся в своем пьянстве, но было в этом собеседовании что-то бредовое. Какая-то малолетняя девочка, вряд ли вообще что-то соображающая в вопросах даже собственной безопасности, собеседует человека со специализированными знаниями и богатым опытом…




Глава 3
Все снова закрутилось и побежало вокруг меня. Утро, зарядка, работа, вечер, ужин, телевизор, сон. Получил премию? Скорей потрать ее на какую-нибудь ненужную безделицу, которую увидел на рекламном щите. Хлопоты на работе? Выйди из офиса и всю дорогу до ближайшей бутылки чего-нибудь не крепкого измусоливай их, травмируя себе психику и зарабатывая язву.
Кто-то, в спешке, пытался перебежать дорогу. Кажется какой-то мужчина средних лет.
- Козел! Куда ты прешь?! – вопль инстинктивный, не контролируемый. Ну как же!.. Я же за рулем своей Ауди, а он – козел этакий – пешком тут под колеса бросается…
Внезапная ярость эта встряхнула меня и даже руки задрожали и в висках заныло от желания что-нибудь сломать. Я стоял на обочине Ленинградки, со всей дури молотил руками по рулю, топтал педали, кричал что-то о работе… И решение пришло спонтанно и сразу успокоило меня. В один момент я остановил свой психоз, закурил, выдохнул после сильной затяжки, тронул ключ зажигания и на максимально разрешенной скорости рванул в сторону области. Выехав за МКАД, я еще долго, почти час, мчался, как безумный по пустому в этом направление, в утренние часы шоссе. Свернув на какую-то проселочную дорогу, проехав еще километр по ухабам, я остановился у заболоченного прудика.
Выйдя из машины, я проверил телефон и как-то даже без огорчения осознал, что нахожусь вне зоны доступа. Я закурил еще одну и стоял рядом с проклятой железкой. Машина еле слышно пощелкивала, остывая, и эти звуки цивилизации были какими-то чужими на фоне звуков моросящего дождя, что хлопал каплями по молодой весенней траве. Чужим под этим низким, мрачным небом был и я – странный москвич в черном костюме, белой рубашке и темно-синем галстуке. Прямо передо мной над лесом сверкнула молния и, почти без промедления, грянул страшный залп грома. Дождь усиливался, я стоял и промокал под ним, забыв уже, о потухшей сигарете и только все смотрел на небо.
Я все еще надеялся, что сейчас это почти черное полотно неба разорвется и в освободившемся кусочке сверкнет Она – моя звезда. Я даже не думал о том, что сейчас день и звезд попросту не увидишь. Я не думал о работе или о сломанной дверце в шкафу на кухне. Не думал больше о пробках и спешке. Не думал о пугающих язвой врачах, не думал о пугающих перхотью телевизорах. А все о чем я думал – о Ней.
Мне действительно не хватало Ее. Жизнь холостяка засасывает и ею даже можно упиваться, подначивая себя бесчисленными поговорками и посмеиваясь над не одинокими коллегами и знакомыми. Но не зависть, а, скорее, какая-то внутренняя печаль и боль трогает каждый раз сердце, когда смотришь на счастливые пары на улице, в транспорте, в кафе… Печаль от того, что рядом с тобой нет Ее – твоей Звезды. Той, которая перевернет всю твою жизнь, а, главное, наполнит эту жизнь смыслом. То, что мы все потеряли, а может быть даже и не имели никогда – смысл жизни, заключен в простой истине – без Нее, все бессмысленно.
Все это я переваривал, стоя на размокшей проселочной дороге в ста километрах от Москвы и работы. Самокопание, саможалость, все выплеснулось в одну минуту из меня. Хотелось упасть, скорчиться и завыть.

Свернешь иной раз в какую-нибудь арку, пройдешь метров десять и вдруг из спешащей, бурлящей Москвы попадешь в Москву совсем другую – тихую, тайную, скрытую. Не знаю, кто был таким хитрым владельцем этого бара, но, видимо, он, как и я, умел ценить подобные вещи. В самом центре города, там где, казалось бы, уже нет места тишине и покою, в затененном переулке, есть неприметная темно-коричневая дверь с простой надписью – "Бар". Вот так, со вкусом и неброско.
Я не часто прихожу сюда. Боюсь пресытиться волшебством этого места и потерять чувство прекрасного. Но сегодня, получив расчет, подписав необходимые документы, я пришел именно сюда. Здесь не меняется персонал вот уже несколько лет, да и завсегдатаи уже знакомы в лицо и, придя сюда, будто попадаешь в тот двор, где вырос, где всё знакомо и большинство лиц узнаешь еще издалека.
Не молодая, страшная, но очень профессиональная Лариса, барменша, будто умеет читать мысли и приносит именно то, всегда, что тебе в этот момент и нужно. Так и сейчас – она ставит передо мной бутылку джина и стопку. Я наливаю первую и, кивнув, Ларисе залпом выпиваю обжигающую импортную водку. Я сижу в самом конце стойки, спиной ко всем знакомым и не знакомым лицам, сижу и тихо напиваюсь. Сегодня, после нескольких месяцев ударной работы, которую потянул я, пожалуй, на одних только нервах, я хочу напиться… Впрочем… Напиваться-то я и не хочу. Хочу выпить немного, что бы зашумело в голове и, чувствуя легкость в теле, пошляться по улицам, с которых схлынули уже толпы спешащих домой. Я только об одном забыл – сегодня я здесь не только для себя.
Сегодня позвонил наш ротный и попросил о встрече. Сам не знаю, от чего я предложил встретиться именно тут. Думаю ему понравиться здесь.
Он подошел тихо сзади и, хлопнув меня по плечу, не громко пошутил:
- Ровняйсь! Смирно!
Я расплываюсь в непроизвольной улыбке и не вставая с табурета оборачваюсь.
- Ну здравствуй, Алексаныч.
Алексаныч – Сергей Александрович – совсем не изменился. Все такой же плотненький, не высокий мужичек, с густыми усами, короткой стрижкой и торчащими ушами. Он с силой трясет мою руку и улыбается в усы.
- Ну, здорова, бродяга. Все бухаешь?
- Да так… Побухиваю. Будешь?
- Не. Я за рулем. – Алексаныч устраивается на соседнем табурете. – Слушай, не буду я ходить кругами. Денис звонил, сказал, ты уволился. А мне сейчас, как раз…
- Стоп! – я прерываю его бесцеремонно и даже руку поднимаю в останавливающем жесте. – Я уволился не для того что бы снова прыгнуть в работу. Я собрался отдохнуть, хотя бы месячишко!
- Да, Тох, нет проблем. Я и не предлагаю прямо сейчас! Отдохни, съезди куда-нибудь. Развейся. А потом приезжай и поработаем.
- Ох… - Я понимал, что уж коли зовут, да еще так настойчиво, значит и вправду ценят и хотят заполучить… Заполучить что? Мою голову? Мое тело? – Ладно, Алексаныч. Рассазывай.
- Хорошо. Только, Антон… С выпивкой придется завязать.
- Хм… - Хмыкаю, потому что сказать на это нечего. Потому что оба знаем – не завяжем мы. Ни он, ни я. Слишком роботенка у нас "веселая", что бы вариться в ней на трезвую голову. Вот так поработаешь несколько месяцев на износ, а потом получай психоз, как у меня вчера был.
- Ладно. В общем…

Мы долго еще сидели. Вспоминали старые времена, общих знакомых, скупо и неумело поминали друзей. В какой-то момент Алексаныч согласился пропустить стопочку. И после этого мы напились-таки, и все-таки этот вопрос прозвучал: "Ты думаешь, Он простит нас когда-нибудь?". Что можно было ответить… Алексаныч, сказал честно, то, что действительно думал: "Нет".
С этим "Нет" я шел по Тверской к центру и в хмельной голове, крутились, перевивались прожитые годы. Шесть лет уже прошло, как я вернулся Оттуда. Шесть лет, наполненных одиночеством и бессмысленной работой. И, думалось мне, именно в этом проблема – шесть лет прошло, а я все еще, будто только вчера вернулся Оттуда. Только вчера, примчался среди ночи в больницу и не застал Ее уже в живых. Только вчера, по вызову милиции, присутствовал на опознании Сереги…
Что я сделал за эти шесть лет? Женился? Построил карьеру? Построил дом или посадил дерево? Все шесть лет – лишь тень прошедшего и каждую минуту в памяти все, каждую ночь – сны и видения из прошлого. Вот в чем проблема! Ага! Значит, нужно изменить свое отношение к жизни!..
Пьяный мозг, нашел решение, необходимое ему в эту минуту и тут же, довольный собой, переключился к решению других проблем – предстояло через месяц выйти на работу и создать курьерско-инкассационную группу, для перевозки документов и больших сумм наличности. Чтож… Не в первой…
Перескакивая в мыслях от личного к работе, я сам не заметил, как до шел до Манежной площади. Тут я присел на свободный край лавочки и закурил. Шум фонтанов и веселая речь молодых людей, сверкающие огни вокруг, заполненная машинами даже в это время Маховая… В голове все кружиться и мысли уже теряются.
Только милицейский патруль, поинтересовавшийся моим состоянием и документами, вывел меня из этого оцепенения. Нетвердой походкой я вернулся на дорогу и на первом попавшемся попутном такси поехал домой.
Утро следующего дня я посвятил выбору отдыха. Сидел за компьютером, в интернете, листал страницы с фотографиями стран и городов, но все никак не мог решить, куда же мне поехать и потратить свой заслуженный месяц отдыха. Я знал точно – хочу на море, однако плещущие с монитора, красивые курортные картинки совсем не привлекали, а вызывали, даже раздражение. Счастливо улыбающиеся парочки фотомоделей с этих картинок, казались не фотографиями, а рисунками, голубые небо и море, яркий, золотистый песок, белоснежные отели, все это было фальшиво и наиграно. Просто реклама.
Незаметно подкралось время обеда. Я перекусил чем-то быстрым и снова вернулся к компьютеру. Обычно, как говорят многие мои знакомые, я куда более быстр до принятия решений. Однако тогда, в преддверие целого месяца безделья, принимать быстрые решения и быть резким совсем не хотелось. Ленясь, я наливал чай и, шаркая, шел обратно в кабинет. Размеренно усаживался поудобней в кресле и, глянув в очередной раз новости, возвращался к поиску. Неожиданно, непонятно с какой ссылки, открылся сайт с фотографиями и еще несколько часов я провел разглядывая впечатляющие виды.
Только поздно вечером я вдруг увидел ту фотографию, в которую мне захотелось прыгнуть или просто оказаться на месте фотографа. Следуя этой подсказке, я потратил остатки вечера, разыскивая сайты с маршрутами и расписаниями, отелями и описаниями города…

Во многих фантастических произведениях, космонавты летают от звезды к звезде в специальных анабиозных камерах, которые позволяют не ждать годы, таращась в черноту и пустоту космоса. Что бы избежать подобного в поездках на поезде по бескрайним просторам отечества, Русские придумали свой вид анабиоза – алкогольный. Смысл заключается в том, что бы в первые же полчаса дороги влить в себя максимальное количество крепкого алкоголя и завалиться спать. Если путешествие длиться более суток, процедуру следует повторить.
Узнав, что прямых самолетных рейсов до Северодвинска нет, я решил, что неплохо проведу время и в поезде. Однако надежды на хорошую компанию рухнули, когда я вошел в купе. На противоположенной лавочке сидела ужасно миловидная, молодая девушка и, чуть наклонив красивую головку, с идеально уложенными волосами листала какой-то журнал.
Видимо в кассе, толстая тетка, продававшая мне билеты решила пошутить так надо мной и девушкой. А может и судьба просто… Девушка вскинула на меня бесконечно голубые глазки и хлопнув смущенно ресницами представилась:
- Анна.
- Антон. - буркнул я в ответ, бросил сумку и вышел. Паникой, мое состояние назвать, пожалуй, не решился бы, но было откровенно не по себе. За шесть лет холостятской жизни я привык уже пользоваться услугами платных женщин ровно столько раз в год, сколько вспоминает об этом загруженная работой голова. И только один раз, на какой-то корпоративной вечеринке, изрядно подвыпив, увязался проводить какую-то даму, но и это-то приключение ничем не закончилось.
Кроме того, было совершенно непонятно, что я теперь буду делать в обществе молодой девушки. О чем говорить с ней и каким образом, не навлекая на себя недовольства, впадать в свой анабиоз… Решение пришло само по себе из соседнего купе. Оттуда вывалился здоровенный мужик и, хмуро глянув в мою сторону, скрылся в тамбуре. Покурить, значит пошел. До отправления оставалось еще пять минут и я двинулся за ним.
На перроне, мужик мрачно расхаживал и курил что-то жутко вонючее. Я спросил прикурить и за пару минут выяснил, что он попал в такую же ситуацию, как и я – ему досталась женщина в возрасте с манерами монашки. Поговорив с проводницей, договорившись с моей несостоявшейся попутчицей Анной, переселив ее в купе на место Валеры – так звали моего коллегу по несчастью, мы остались с ним вдвоем, вполне довольные собой.
- Ну. За встречу, Антон. – Валера достал из сумки бутылку водки, как только мы тронулись.
- А давай, Валер. – ответил я и достал из своей сумки еще одну.
Мы пожали друг другу руки, улыбаясь схожести нашего мышления, достали нехитрую снедь на закусу и приступили к первой процедуре погружения в анабиоз.
Тогда, в первый вечер нашего путешествия мы выпили литра два, кажется. Пели тихонько "Ой мороз, мороз", обсуждали политику и московскую жизнь. Я рассказал Валерке о своем пристрастии к походам, он – о пристрастии к рыбалке. Снова порадовавшись схожести наших мыслей, мы, довольные собой завалились спать.
Утром следующего дня было похмелье, которое, впрочем, быстро переросло во вторую процедуру погружения…

От вокзала, на попутке я быстро добрался до гостиницы и, зарегистрировавшись, двинулся за тем, за чем и провел сутки в поезде – к холодному северному морю. И в этот раз ожидания не обманули меня. Я стоял на берегу и дышал настоящим морским ветром. Порывы его будто морские волны о берег, разбивались о мою голову и с каждым глубоким вдохом этого ветра, с каждым взглядом на чарующую темную красоту почти черного моря и почти черного неба, все больше и больше в голове прояснялось. С каждым выдохом из головы улетучивалось все больше проблем, что остались дома, боли, что годы сидела внутри меня, обид на весь свет, самого себя, близких. Эта природная мощь двух океанов – водяного и воздушного над ним, как будто делилась своей силой со мной. Загнанный, измотанный, одинокий и больной, я жадно впитывал щедрую помощь океана.
Так я простоял, на холодном ветру, минут двадцать и только когда совсем похолодало, смог оторваться от созерцания. Не смотря на усталость от суточной поездки в отечественном поезде, несмотря на несколько километров, что я прошел до пляжа, обратно я шел легко. Глубоко засунув руки в карманы джинсов, я не торопясь возвращался к жилым районам города. Теперь уже, спокойно, получив то, за чем приехал я мог себе позволить побродить по незнакомым улицам, посмотреть на местные достопримечательности, перекусить в каком-нибудь подвернувшемся ресторанчике. Правда, с последним в городе было не очень. Да и время уже к одиннадцати подбиралось, что в нашей провинции считается уже чуть ли не ночью, когда не работают уже никакие заведения, кроме самых темных клубов с сомнительной репутацией. Так что ужинать я пошел в свою гостиницу, где на первом этаже видел круглосуточную забегаловку.
А вот в ней меня и ждал еще один сюрприз – моя несостоявшаяся попутчица Анна, сидела за крайним столиком и ковыряла вилкой в тарелке что-то не аппетитное. Преисполненный позитивом, освобожденный от кучи собственных комплексов и душевных "болячек", я рискнул подойти.
- Добрый вечер, Анна. – Офицерским кивком головы я приветствовал ее и улыбался самой обаятельной улыбкой, что имелась у меня в запасе.
- Ой, Антон! – удивление Анны было искренним и красивым. Веки ее бездонных, как небо загородом, глаз, пару раз взмахнули длинными ресницами в удивлении и приглашающий жест, присесть за стол, говорил сам за себя.

Отличие секса с кем-то случайным от секса с кем-то, кто действительно тронул твою душу, заключается для меня в одном, простом показателе – либо после первых пары раз, отваливаешься на другую сторону постели и лежишь, слушая бабский треп, недоумевая "что я, вообще, тут делаю"; либо остановиться не можешь и к утру. Ты лежишь, обнявшись в утренних сумерках и, по очереди затягиваясь, не спеша ведешь разговор обо всем на свете. С умилением воспринимаешь все никчемные ее попытки объяснить причину ее поступков и решений, ее жизнь в большом городе и какие-то невнятные объяснения ее присутствия здесь – на краю света.
Так, к счастью, случилось в этот раз – я лежу, уставший, расслабленный, но бесконечно удовлетворенный. На руке моей лежит ее прелестная головка и безупречные губы тихо вещают о жизни женщины, что я только что… Любил. Сексом это уже не назовешь.
Речь ее становиться все более бессвязной, а тело все больше расслабляется – я это чувствую всем своим телом. Скосив глаза, я вижу, что глаза ее уже закрыты, и чувствую по ее прижатому ко мне телу, как дыхание ее успокаиваться и замедляется. Нежность и, неизвестно откуда взявшаяся, умиротворенность и покой насыщают грудную клетку, и начинаешь дышать полной грудью, даже не боясь разбудить свою подругу…
Я лежу в тишине ночи провинциального города, вдыхаю запах ее волос, ее тела; чувствую как изредка напрягаются мышцы ее ног во сне; чувствую как подрагивает ее грудь… Внезапный порыв, буквально, взрывает меня. Я начинаю ласкать ее бедра, осторожно мять грудь. Она вздрагивает ото сна и всем телом подается ко мне. Еще не до конца проснувшись, еще не до конца осознав, что происходит она уже Хочет меня…

- Созвонимся? – ее вопрос, скорее утверждение, взгляд ее преисполненных счастьем и надеждой глаз, ее нежные руки на моих плечах.
- Конечно, милая. – уверенно, успокаивающе, при этом поглаживая ее по шее и спине, отвечаю я.
Мы провели в моем номере почти неделю. Выходили только поесть в кафе, на первом этаже гостиницы и еще я возил ее на Море. Море не произвело на нее такого впечатления, как на меня, но обладая настоящим талантом художника, она оценила "кадр", что открывается с…
Легкой, летящей походкой она заходит в вагон и, не оборачиваясь, проходит в купе. Грозная проводница, почему-то неодобрительно глянув на меня, хлопает дверью, закрывая железную коробку и будто обрывая наш роман. Только вот Анька, назло толстой, злой тетке появляется в окне и гримасничает весело, объясняя мне жестами, что ждет моего звонка, что она счастлива, что очень ждет, когда и я вернусь.
Я подыгрываю ей, улыбаюсь, объясняю жестами, что сам жду не дождусь того момента, когда мы встретимся вновь, уже на своей территории…
Поезд трогается, наконец, но я совершенно не собираюсь идти за окном, бежать за вагоном, махать и кричать что-то. Я стою на месте, улыбаясь лишь раз махнув рукой, удаляющейся ее руке, торчащей из открытого окна. Я закуриваю, дожидаюсь когда хвост поезда окончательно уползет от перрона, достаю ее визитку из кармана брюк. Красивая визитка. Приятно подобранные цвета, красивое имя на визитке – ее имя.
Методично, как давят тараканов, я разрываю визитку на мелкие кусочки и бросаю их на рельсы. Как крупные январские снежинки в крепкие морозы, вся неделя нашего романа, счастье влюбленной пары, безумие мужчины и женщины, смех, горькие признания, счастливые взоры, все опадает на гудящие рельсы уходящего поезда.
Пихнув сигарету в угол рта, я засовываю руки поглубже в карманы, поежившись от порыва холодного ветра откуда-то с моря, я, все более ускоряясь иду к выходу с вокзала. Все закончилось. Я свободен и в голове мелькают сцены предстоящего отдыха. Я свободен. Уверенно, как моряк – вразвалочку – я выхожу из вокзала и направляюсь в центр города…




Глава 4
В медицинских справочниках, к сожалению, отсутствует описание одной очень опасной болезни – Одиночество. Болезнь эта схожа по поведению с половыми инфекциями, которые многие из нас носят в себе, но лечат только при обострениях. Также и Одиночество – попав единожды в организм, оно уже никогда не оставит вас. Активно борясь с ним вы можете приглушить действие этой гадости, может быть вам даже покажется что вы излечились, но… Однажды, лежа с любимым человеком, слыша как ворочаются в соседней комнате спящие дети, глядя на причудливую игру теней на стене вы почувствуете вдруг его снова внутри себя. Бороться бесполезно.
По своей разрушительной силе Одиночество уступает разве что выведенным военными убийственным вирусам. Не следить за течением болезни, дать разгуляться ей в организме хоть чуть-чуть, и вы покойник. Вы, вероятно, будете также ходить на работу, целовать утром и вечером детей, присутствовать на общественных мероприятиях, но вы будете уже мертвы. Кто-то другой, такой же как вы, однажды заглянет вам в глаза и там, в привыкших за годы скрывать свою смерть зеркалах вашей души, увидит все. И ваши жалкие потуги бороться с недугом и вашу радость, когда вам вздумалось, что вы победили болезнь, и ваш ужас, когда вы, наконец, осознали – Одиночество победило вас.
Смерть от Одиночества это не только смерть души. Постепенно, в силу того, что внутри вас все мертво, ваши дела будут идти все хуже – никто не любит работать с покойником. По этой же причине – внутри у вас все мертво – начнет разрушаться и ваш организм. А уж активная помощь алкоголя отлично поможет разрушительному процессу.

Проведя еще несколько дней у моря, насыщаясь красотами бушующей стихии, которые, впрочем, больше не трогали меня так сильно, как это было До и С ней, я купил билет и рванул в Москву.
Златоглавая вызвала отвращение сразу от вокзала, но я был целеустремлен и плевать мне было на все происходящее вокруг. Вихрем промчавшись до дома, я перетряс всех знакомых, кое-как поспав, утром продолжил поиски и днем следующего дня уже держал в руках телефон, и на столе передо мной лежал блокнот с Ее номером... В голове кружились противоречивые мысли об удобстве холостятсва и, наоборот, комфорте настоящих, серьезных отношений. Я положил телефон, поставил чайник. Сходил в душ, налил чаю, посидел, глядя в окно на раскачивающиеся ветки уже озеленевшей березы. Решение все никак не приходило. Я бросил отпуск, взбудоражил кучу народа в поисках Нее, издергался в парадоксах собственной психики. И все это из-за Нее. Оно мне надо?
Может быть, даже, из-за врожденного упорства, из-за врожденного желания борьбы, из чувства противоречия с собственным разумом я набрал ее номер.
- Алло? – Ее знакомый, желанный, голос на том конце провода…
- Привет. – Что еще можно было сказать?
- Здравствуй. – такой же, как у меня, настороженный голос, выдавал ее волнение.
- Вот я и приехал…

- Знаешь, здесь совсем не смотрятся эти жалюзи. – тон и манеру Аньки я уже изучил. Сейчас будет просить о чем-нибудь. И точно: - Давай я завтра занавески какие-нибудь куплю схожу?
Анютка обнимает меня за шею, повисает на мне, заискивающе заглядывает в глаза. Ну кто бы из мужиков сейчас отказал?
- Как скажешь, солнышко. Только что-нибудь не броское. Не порти стилизацию кухни!
Жена, чмокнув меня в губы, довольная собой и мной, возвращается к столу, где разложены, приготовленные под салат овощи. Когда-то хрупкая фигурка теперь двигается с небольшим замедлением, а попросту говоря с трудом – все-таки восьмой месяц беременности не шутка.
- Давай помогу, малыш…
Я режу огурцы, слушаю ее треп о какой-то, смутно знакомой мне подруге по двору. Мысли совсем в другом месте – на работе возникли проблемы и кому, как не мне – начальнику спецотдела – их решать… Еще больше занимают место мысли в духе "Оно мне надо?". Нет, безусловно, я хочу второго ребенка, особенно учитывая, что на этот раз обещают сына. Но все же… Что не так? Чего не хватает мне в нашей, вроде бы, дружной и крепкой семье? Анечка, милая, хорошая, счастливая, всегда поддерживает порядок в доме, всегда готовит что-то свежее к моему приезду, никогда не ругается, а только огорчается, если я припаздываю с работы. Анечка – идеал жены. Таких больше не производят. Она единственная и неповторимая в наши дни. Она красива внешне, красива внутренне, с ней невероятно хорошо в постели и уютно на кухне, и в гостях и на улице.
И что же не так? Отчего я изо дня в день придумываю новые причины задержаться на работе? Дурацкое противоречие человека, прожившего большую часть жизни в одиночку – хочется тепла и уюта, но хочется и привычного, обжитого годами одиночества и покоя. Мы воюем за свою свободу всеми правдами и неправдами, так, как это делают на войне – без правил, но достигнув ее, сами не знаем, что с нею делать. Так и я – имея свободу, одиночество свое, я бежал к чему-то противоположенному, но достигнув, снова возгорелся желанием вернуться в "родные пенаты". Глупость, да и только…
Вот уже два года я женат на самой лучшей женщине на свете – на моей Анечке. Я должен бы быть счастлив – она потрясающая. Однако ж, каждый день, нахожу новые причины задержаться на работе. Она по-прежнему не ругается на то, что каждый вечер от меня пахнет алкоголем – это я заезжаю по дороге домой в знакомый бар и пропускаю стаканчик чего-нибудь не крепкого; она по-прежнему растит и занимается с нашей дочкой и беременна теперь сыном – моим продолжателем рода; она никогда не бросает меня, когда на работе случаются неприятности, и, хоть, я не говорю о них, всегда чувствует, когда я приезжаю сам не свой и, подолгу, не отходит от меня, гладя, лаская, даря свое тепло. Она – причина моего напряжения – моя семья, мой дом, мой тыл, но она – мой мучитель, неудобство не холостятской жизни, заставляющая меня терпеть что-то, идти на какие-то компромиссы, находить какие-то решения. Люблю ли я ее? Сложный вопрос…
Я режу огурцы, редис, помидоры, зелень. Я делаю это все машинально, так, как привык уже за годы исполнения бессмысленных команд – бездумно, но качественно. Я ссыпаю нарезанные овощи в большую плошку, я продолжаю думать о своем.

Уже пять лет я "глубоко женат" и все привыкли к этому. Если я гоню ребят – своих подчиненных – домой, это означает только одно – мне самому нужно вернуться домой пораньше. Я привык и свыкся с ролью отца семейства. Только в преддверии своих тридцати шести я, все чаще, бегу с работы в любой удобный момент, что бы побыть в одиночестве, сходить к проститутке, выпить лишнего, Обманывать, казалось бы, любимую и родную женщину стало делом привычным и ежедневным. Очевидно, что я не единственный на свете, кто живет такой жизнью, но мне она все меньше нравиться. Чем дальше я иду этим путем, тем больше недоволен собой и тем больше эта двойная жизнь влияет не только на меня, но и на все, что меня окружает – работу, знакомых и друзей, семью.
Кажется, как наказание за мою подлость, у меня непрерывные проблемы с работой, мои дети постоянно болеют, отношения с женой превратились в сухой и безвкусный деловой разговор. Но хуже всего то, что я все чаще начинаю задумываться о разводе. Мучатся совестью самому, мучить ее… К чему? Дети прекрасно ощущают, что их папа с мамой отгородились друг от друга стеной отчуждения и холода. К чему им эта семья из чужих людей? Ведь я не собираюсь бросать своих детей. Конечно, буду поддерживать их и материально и, как воспитатель, но только мне необходимо избавиться от того, что меня душит – от неправильной семьи.
Многие разводятся, что ж в этом такого…
- Антон, ты идешь спать? – В проеме двери стоит Аня в халате и слегка зевает.
Очнувшись от всех своих размышлений, я глянул на часы. Да… Полтретьего уже.
- Да, иду.
Я закрываю ноутбук, тушу в наполненной бычками пепельнице, недокуренную сигарету и иду в уборную. Тут даже журчание воды из крана кажется каким-то неправильным и совсем безрадостным. Я смотрю на себя в зеркало, заглядываю себе в глаза и откуда-то из их глубины поднимается решимость. Я стою и наблюдаю, как она заполняет зрачки, вижу как меняется лицо, приобретает более резкие черты, решившегося человека.
Утром, я поговорю с Аней.

Странно, но Аня, отказалась от предложенной мною квартиры и вернулась к себе. Может быть и к лучшему – каждый стал жить там, где вырос, да и Анина мама была хорошей помощью ей в вопросах детей. Первые два месяца после развода, мы общались с огромной осторожностью – что бы не срываться друг на друге. Потом, вроде, все стало успокаиваться, потом был опять какой-то момент, когда отношения напряглись… Так прошел почти год. Странно, но уже через год жизни наши наладились, утряслись отношения и выделились регламенты встреч и поведения. Аня осуществила свою мечту – провела выставку собственных работ, на которой я чуть ли не плакал от удивления и, задыхаясь, узнавал на фотографиях места, где все у нас с ней началось. Вот, значит, куда она пропала на две недели в конце весны…
- Как там, Ань?
- Не знаю, Антош… Как обычно, невозможно надышаться и оторваться… - Аня помотала головой, будто стряхивая с себя наваждение или воспоминания.
- Мнда… - сказать больше мне нечего. Я смотрел на снимок, сделанный с того самого места, где сам впервые увидел холодную, темную воду Белого моря и даже, кажется, будто в воздухе разлился тот самый соленый запах. – Мне бы сказала, что поедешь…
- Сюрприз хотела сделать. – Аня улыбнулась грустно, подхватила меня под руку и потащила в другой зал. – Пойдем, покажу еще кое-что.
Последнее, что я заметил, обернувшись, название снимка – "Темная сила". Что ж. В точку. В соседнем зале были фотографии с южных морей. Испания, Франция, Италия, Греция… Аня протащила меня через весь зал, к снимку под названием "О влюбленных, пропавших без вести". Фотография завораживала. Название вновь на сто процентов выражало суть картинки – две пустые лавочки на набережной, снятые точно сзади и спокойное, голубое море перед ними, с отражающимися белоснежными облаками над ним.
- Нашла в старых коллекциях своих. Еще лет восемь назад, на отдыхе в Испании сделала. – Будто извиняясь, поясняет мне Аня.
А мне снова было нечего сказать. Я просто глаз не мог оторвать от этого снимка. Полугодичной давности события и мысли проносились тенями, по этой фотографии. Тогда – полгода назад – в наших отношениях, вернее в их разрыве наступила кульминация. Боль от расставания с родным уже человеком, выплеснулась в сутки разговоров под вино, слез, молитв о прощении. Без единого слова ругани, оба прекрасно зная, что дважды в одну реку не входят, мы понимали, что возобновить союз не удастся, но оба сожалели о содеянном. Я о том, что затеял развод. Она о том, что согласилась.
Мы сбежали с выставки и надоедливых почитателей искусства, и под начинающимся дождем, добежали до ближайшего кафе. Там мы потрепались о делах насущных, я рассказал о новой своей работе, признался, что рад ей – наконец я окончательно избавился от всего что связывало меня с военным прошлым и впервые работал не в ЧОПе, не в службе безопасности. Минут двадцать мы тогда просидели и только, когда собирались уже уходить, я вдруг решился и задал вопрос, смысл которого Аня поняла и без дополнительных объяснений.
- Ань, а как ты сейчас? – Послав этот вопрос, я твердым, но не агрессивным, а вызывающим на откровенность взглядом уперся ей в глаза.
Анечка опустила сумку, положила руки на стол, склонилась, разглядывая ногти. Помолчав минуту, она подняла глаза и, кажется с толикой грусти и извиняясь взглядом, промолвила:
- Уже нормально.
Где-то в глубине души, что-то больно кольнуло, но я был готов и не дал вздрогнуть ни мускулам лица, ни взгляду.
- Вот и отлично. – Широко улыбнувшись, я подхватился и подал ей руку.

Глава 5
Если присовокупить к одиночеству душевному, еще и одиночество внешнее, т.е. жить одному, как-то сам собой пропадает навык устной речи и, все чаще, перестаешь здороваться с продавщицами и даже дежурно им улыбаться, благодаря. Ищущий, найдет. Я нашел себе работу по вкусу – писать регламенты для служб безопасности. Проработав много лет в этой отрасли, я обзавелся бывшими коллегами во многих банках и ЧОПах по всей России. Это позволяло не оставаться без заказов. Деньги не очень большие, но мне куда важней было мое Одиночество.
Я переделал детскую под кабинет, обзавелся принтером и целыми днями проводил за компьютером, в основном копируя уже наработанные материалы в новые заказы и, периодически, что-то все-таки дописывая. Или же неделю, когда не было заказов, мог пролежать на диване, под негромкий джаз, потягивая джин с тоником, дымя в потолок, читая взахлеб какое-нибудь бульварное чтиво.
В магазин я старался без нужды не выбираться, но уж если приходилось, делал это поздно вечером или даже ночью, что бы меньше видеть людей. Иногда в ночи, мучаясь бессонницей, я вставал и ехал туда, где когда-то познакомился с Ней – на пляж Строгинского залива. Там я подолгу бродил по песку, слушал негромкий плеск воды, смотрел на огни Москвы, над Строгинским мостом. Воспоминания, как фотографии в альбоме мелькали в голове. Будто не двадцать лет назад это все было, а только вчера.
Но была все же поправка на эти двадцать прожитых лет – моя жена, мои дети, все прочее, произошедшее - наложило свой отпечаток. С удвоенной нежностью и тоской теперь я вспоминал о Ней. Если бы, когда-то я не испугался и не отступился… Вся жизнь прошла бы по другому. Впрочем, сказать, что ничего хорошего в моей этой жизни не было, тоже нельзя. Ведь была Аня, и мы были по-настоящему счастливы какое-то время. И теперь, я тоже был благодарен ей за это. И еще больше за детей, которые с каждым годом становились мне все дороже – как и у многих настоящее отцовство приходило по мере того, как дети становились взрослей.
Только моя отрешенность от мира – я не смотрел телевизор, не читал газет, не следил за новостями; моя не любовь к населению мегаполиса – спешащая не понятно зачем и куда, серая масса; моя ненависть к современной культуре и традициям – безумие распустившихся секс-меньшинств, отупение толпы через СМИ, наглость политиков, безнаказанность бизнесменов-воров; все это сбивало с толку и заставляло мешаться в душе две противоположности – любовь и ненависть. Бывали дни, когда, не понятно зачем, включив телевизор я по долгу не мог придти в себя от увиденного и заливал все, что увидел алкоголем.
Но в целом… Все было не так плохо и я даже привык к такой жизни. И больше не казалось мне мое отшельничество чем-то ненормальным. Наоборот, в душе, наконец, впервые за много лет, наступила гармония между тем, как я хотел бы жить, и как живу на самом деле. Вот только не хватало нескольких вещей. Во-первых, моря. Во-вторых, Ее. Какого моря мне не хватало, я знал точно, а вот кого это такой Ее… Натальи? Безвозвратно потерянной мной первой любви. Или Ани, вышедшей повторно замуж в прошлом году? Или той, которой еще не встретил, но которая, как обещают романтические, оптимистические части нашей души, обязательно должна, когда-нибудь встретиться мне?
И еще, я это уже серьезно осознал, действительно поверил в это, мне не хватало воздуха, простора и… Человечности. Этого в мегаполисе мало. Почти нет. Говорят мы – Русские – люди широкой души, однако в нашем небольшом государстве – Москве – живут не Русские. Живут москвичи.
Особая нация. Ни о какой широкой душе тут и речи быть не может. Ведь даже поступая порой так, как подсказывает нам совесть и воспитание – помочь бабушке вылезти из автобуса с сумкой, уступить место беременной – мы получаем за это всплеск тепла в душе, но и более мощный всплеск ледяного рассудка москвича. Мол, зачем я это сделал… Бесчисленное количество крылатых фраз, смысл которых сводиться к мультяшной "Хорошими делами прославиться нельзя", буквально пропитали каждый миллиметр этого города.

Решение мое было уже принято и даже первые шаги к его реализации я сделал – обратился в риэлторскую контору, за тем, что бы сдали мою квартиру. За тем, пришлось звонить по друзьям и узнавать, кто приютит меня на пару дней, пока я не уеду. С этим, как не прозаично, помогла бывшая супруга. Они с мужем и детьми с радостью приглашали в свой огромный загородный коттедж, в котором и места было предостаточно и в котором, как они меня заверили, мне всегда рады.
Квартира сдалась быстро, буквально на второй день я уже паковал вещи и к вечеру был в коттеджном поселке, где жила моя бывшая. Дети встретили меня уже у ворот и повисли на шее, довольные. Тепло и покой заполнили душу, когда я, обнимая их, улыбаясь, зашел в дом. Хороший дом. Аня всегда была хорошей хозяйкой и настоящим украшением дома. Здесь было уютно и спокойно. И только радость, что мои дети растут в таком месте, слегка омрачалась тем, что не со мной, а с другим мужиком. Впрочем… Сам виноват.
В этом д

[Ted F Bronx]

Глава 5
Если присовокупить к одиночеству душевному, еще и одиночество внешнее, т.е. жить одному, как-то сам собой пропадает навык устной речи и, все чаще, перестаешь здороваться с продавщицами и даже дежурно им улыбаться, благодаря. Ищущий, найдет. Я нашел себе работу по вкусу – писать регламенты для служб безопасности. Проработав много лет в этой отрасли, я обзавелся бывшими коллегами во многих банках и ЧОПах по всей России. Это позволяло не оставаться без заказов. Деньги не очень большие, но мне куда важней было мое Одиночество.
Я переделал детскую под кабинет, обзавелся принтером и целыми днями проводил за компьютером, в основном копируя уже наработанные материалы в новые заказы и, периодически, что-то все-таки дописывая. Или же неделю, когда не было заказов, мог пролежать на диване, под негромкий джаз, потягивая джин с тоником, дымя в потолок, читая взахлеб какое-нибудь бульварное чтиво.
В магазин я старался без нужды не выбираться, но уж если приходилось, делал это поздно вечером или даже ночью, что бы меньше видеть людей. Иногда в ночи, мучаясь бессонницей, я вставал и ехал туда, где когда-то познакомился с Ней – на пляж Строгинского залива. Там я подолгу бродил по песку, слушал негромкий плеск воды, смотрел на огни Москвы, над Строгинским мостом. Воспоминания, как фотографии в альбоме мелькали в голове. Будто не двадцать лет назад это все было, а только вчера.
Но была все же поправка на эти двадцать прожитых лет – моя жена, мои дети, все прочее, произошедшее - наложило свой отпечаток. С удвоенной нежностью и тоской теперь я вспоминал о Ней. Если бы, когда-то я не испугался и не отступился… Вся жизнь прошла бы по другому. Впрочем, сказать, что ничего хорошего в моей этой жизни не было, тоже нельзя. Ведь была Аня, и мы были по-настоящему счастливы какое-то время. И теперь, я тоже был благодарен ей за это. И еще больше за детей, которые с каждым годом становились мне все дороже – как и у многих настоящее отцовство приходило по мере того, как дети становились взрослей.
Только моя отрешенность от мира – я не смотрел телевизор, не читал газет, не следил за новостями; моя не любовь к населению мегаполиса – спешащая не понятно зачем и куда, серая масса; моя ненависть к современной культуре и традициям – безумие распустившихся секс-меньшинств, отупение толпы через СМИ, наглость политиков, безнаказанность бизнесменов-воров; все это сбивало с толку и заставляло мешаться в душе две противоположности – любовь и ненависть. Бывали дни, когда, не понятно зачем, включив телевизор я по долгу не мог придти в себя от увиденного и заливал все, что увидел алкоголем.
Но в целом… Все было не так плохо и я даже привык к такой жизни. И больше не казалось мне мое отшельничество чем-то ненормальным. Наоборот, в душе, наконец, впервые за много лет, наступила гармония между тем, как я хотел бы жить, и как живу на самом деле. Вот только не хватало нескольких вещей. Во-первых, моря. Во-вторых, Ее. Какого моря мне не хватало, я знал точно, а вот кого это такой Ее… Натальи? Безвозвратно потерянной мной первой любви. Или Ани, вышедшей повторно замуж в прошлом году? Или той, которой еще не встретил, но которая, как обещают романтические, оптимистические части нашей души, обязательно должна, когда-нибудь встретиться мне?
И еще, я это уже серьезно осознал, действительно поверил в это, мне не хватало воздуха, простора и… Человечности. Этого в мегаполисе мало. Почти нет. Говорят мы – Русские – люди широкой души, однако в нашем небольшом государстве – Москве – живут не Русские. Живут москвичи.
Особая нация. Ни о какой широкой душе тут и речи быть не может. Ведь даже поступая порой так, как подсказывает нам совесть и воспитание – помочь бабушке вылезти из автобуса с сумкой, уступить место беременной – мы получаем за это всплеск тепла в душе, но и более мощный всплеск ледяного рассудка москвича. Мол, зачем я это сделал… Бесчисленное количество крылатых фраз, смысл которых сводиться к мультяшной "Хорошими делами прославиться нельзя", буквально пропитали каждый миллиметр этого города.

Решение мое было уже принято и даже первые шаги к его реализации я сделал – обратился в риэлторскую контору, за тем, что бы сдали мою квартиру. За тем, пришлось звонить по друзьям и узнавать, кто приютит меня на пару дней, пока я не уеду. С этим, как не прозаично, помогла бывшая супруга. Они с мужем и детьми с радостью приглашали в свой огромный загородный коттедж, в котором и места было предостаточно и в котором, как они меня заверили, мне всегда рады.
Квартира сдалась быстро, буквально на второй день я уже паковал вещи и к вечеру был в коттеджном поселке, где жила моя бывшая. Дети встретили меня уже у ворот и повисли на шее, довольные. Тепло и покой заполнили душу, когда я, обнимая их, улыбаясь, зашел в дом. Хороший дом. Аня всегда была хорошей хозяйкой и настоящим украшением дома. Здесь было уютно и спокойно. И только радость, что мои дети растут в таком месте, слегка омрачалась тем, что не со мной, а с другим мужиком. Впрочем… Сам виноват.
В этом доме я провел два дня, пока купил билет в один конец и уладил кое-какие формальности с новыми жильцами на моей квартире. Дождливым вечером, конца октября я распрощался с родными и тронулся в путь.
Устраивать себе пресловутый алкогольный анабиоз я не хотел, от того, наверное, что в целом стал пить гораздо меньше. Сказывалось отсутствие постоянных стрессов на работе, сказывалось и то, что военное прошлое за давностью лет затянуло мутной пеленой прожитых лет и, даже покойники, почти перестали приходить ко мне во снах. Аня, видя, что по вечерам, за шахматами с ее мужем, я не прикасаюсь к услужливо подставленному алкоголю, просто умилялась и шутила, что если бы я был такой при ней, она б меня не бросила. Мы смеялись все втроем, прекрасно зная всю нашу историю.
В СВ я прекрасно пообщался с миловидной дамой постбальзаковского возраста, которая оказалась преподавателем высшей математики в одном из ВУЗов Северодвинска. Она же согласилась помочь мне с наймом жилья, через своих многочисленных знакомых, что бы я сразу заселился в квартиру и не морочил себе голову с гостиницами.
По приезду, мы свалили наши вещи в ее квартире, где я познакомился с ее мужем и пошли по знакомым, осматривать жилье. Я остановился на второй квартире. С минимум мебели, но аккуратная и опрятная однушка не третьем этаже соседнего с моей спасительницей дома. Расположение было вполне выгодным - прямо на берегу островного микрорайона, в относительно новых девятиэтажках, окна мои выходили прямо на песчаный пляж и море за ним. Вид, надо признать, зачаровывал и, даже если бы, квартира была, как говориться, убитой, только ради этого вида я остался бы.
Сдаваемая квартира в Москве, с лихвой окупала даже это, дорогое, по местным расценкам, жилье здесь и я оставался весьма безбедным гражданином. Да и, на мою удачу, количество заказов изрядно увеличилось и я работал не покладая рук, почти всю зиму. Только старался хоть раз в неделю высунуть нос на мороз и прогуляться до моря и в магазин. Конечно, Северодвинск не заполярье, но и здесь пятнадцать-двадцать градусов мороза, с учетом близкого моря кажутся жутким холодом. И снег. Снег в таких количествах, в которых я только в детстве видел его в родном городе.
По субботним вечерам ко мне приходила, ставшая моими добрыми друзьями пара – Анатолий Евгеньевич и Маргарита Сергеевна – моя спасительница. Мы играли в шахматы, вели светские беседы, делились мнениями о новостях в стране и в мире. Милая пара. Прожив вместе более сорока лет, не имея собственных детей, оба работали преподавателями, были людьми весьма интеллигентными и начитанными, но более всего поражала их искренность и сопереживание всему, что происходило в мире и о чем рассказывали нам с экрана телевизора.
Поскольку курить в квартире хозяйка настрого запретила, а выходить в мороз на балкон совсем не удобно я почти бросил курить и завел трубку с хорошим ароматическим табаком. В эти субботние вечера, я раскуривал ее, когда мы устраивались в трех мягких, удобных креслах, которые я купил по случаю, доставал бутылку хорошего коньяка и мы втроем, под неспешный разговор проводили вечер, поглядывая на телевизор, играя в шахматы по очереди. Надо заметить, что выигрывал я у преподавателей высшей математики не часто.
Так прошла зима, активно начал сходить снег, на улицу стало не так боязно выходить. Я стал совершать все более далекие прогулки, изучая город. Мог целыми днями пешком кружить по городу, периодически сверяясь с картой, на которой заранее отметил все достойные, на мой взгляд, места для посещения. Однажды, зайдя в какой-то кабак погреться, обнаружил, что большинство столиков заняты и заняты моряками, которых, конечно, легко было отличить по форме, но не менее просто и в гражданском. Есть что-то в каждой профессии, что выдает человека практически с первого взгляда. А уж моряк… Условия, в которых он проводит большую часть жизни, откладывают неизгладимый отпечаток на их внешность, на их движения.
Мне удалось найти место за столиком, где сидели двое морских волков в гражданском. Благосклонно кивнув мне подошедшему, они неспешно продолжили свой разговор.
По их разговору, да и по предыдущим пересудам с Анатолием Евгеньевичем, у меня сложилось впечатление, что мужики уже замучались ждать начала сезона. Только вступив с ними в беседу, я узнал точно, что действительно – содержание прогулочных катеров, бизнес, приносящий деньги только с конца весны и до начала осени.

Май для этих краев выдался уж больно теплым – градусник останавливался днем на отметке в девятнадцать-двадцать градусов. Моим друзьям, морским волкам, Александру и Алексею страшно повезло вчера – в город приехала какая-то правительственная делегация, и сегодня, после окончания официальных встреч, господа из Москвы желали развлечься и выйти в море. Ребятам повезло – наняли их. Договорились, что под шумок, на борт возьмут и меня, ведь прожив почти семь месяцев, любуясь красотами безбрежья, я так и не выходил в открытое море.
На пристань я прибыл, чуть припоздав, но и самих виновников торжества еще не было. "Разведка" доложила, что приедут не все, т.к. после званного обеда, не все уже способны самостоятельно передвигаться. Когда же, группа пузатых, импозантных мужчин преклонного возраста в одинаковых серых костюмах прибыла, наконец, большую часть их Александр пригласил к себе. Алексей забрал самую тихую и трезвую группу, кажется каких-то военных инженеров. Мне, в общем-то, было все равно – я шел в море не за компанией.
Под ровный гул моторов мы отчалили от пристани и, набирая скорость, понеслись к выходу из залива. Стоя по левому борту, на корме несущегося туристического катера, я засмотрелся на бушующий кильватерный след и неприятные ощущения от нового соприкосновения с Московской жизнью, как убегающие от корабля волны покидали мою голову. Я стоял так долго, пока не почувствовал, что катер снижает скорость. Буквально, оцепенев, я зачарованно смотрел на воду.

Я не знаю, сколько времени стою в таком оцепенении, я только смотрю, как волны одна за одной разбиваются о борт катера, я только вдыхаю прохладу морского ветра, я только глубже и глубже погружаюсь в пучины "если бы". Если бы я взял себя в руки вовремя, как подобает мужчине не растерялся, сделал бы Ей предложение… Если бы, я отказался тогда от наемной этой миссии, и остался дома, и не было бы того перевала, того снега, тех убитых… Если бы пересилил себя и перетерпел тот период, что случается у каждого в семье, и был бы сейчас с Аней и детьми… Если бы! Если бы! Как их много в моей голове этих "если бы". Что-то море, темная вода, в которой не видно дно, делает со мной. Все эти "если бы", в отличии от обычного, наконец становятся всего лишь фантомами, голова и сердце, наконец приходят к согласию – все прожитое случилось не зря и "если бы" более никогда не случиться. Каждая волна, что ударяется о борт и качает палубу под ногами, будто ударяет по мне – каждая прожитая секунда становится, наконец, моей. Не кто-то чужой, кого жалко со стороны, пережил это. Я. Я! Я прожил все эти годы так, как получилось. Так как смог. Пусть много глупостей совершил я, пусть много боли было в этих годах и мне, и близким моим, но это были… Мои годы! Я знал нелюдей, что убивали собственных детей и жен, тварей, что предавали дружбу и долг, ублюдков, что обворовывали бедных, но ведь это был не я. Но мои ошибки, все худшее, что я причинил людям, в разы хуже всего этого. И раскаянье физически сдавливает грудь, и становиться трудно дышать.
Виновен. Виновен во всем, что совершил. Виновен, и лишен права на прощение.
Но из-за темных облаков выскочил краешек солнца и веселый луч лизнул глаза. Я поднимаю взгляд и сквозь пелену накатывающих слез вижу, как свет обходит тьму, как жизнь, солнце, перехитрив облака, является человеку. Чувствую, как где-то рождается новая жизнь. Весь мир готова объять моя душа. Каждому младенцу, родившемуся в эту секунду, я говорю: "Не делайте, того что сделал я!" И именно сейчас я готов вынуть сердце руками и отдать его лучам солнца, что бы жизнь приняла мою жертву и может быть, хоть один из ныне родившихся станет лучше, чище, добрей…

Очнувшись от своих раздумий, я обнаружил рядом с собой сухонького старичка, облокотившегося на перила и пыхтящего самой настоящей папиросой. Он заметил мой насмешливый взгляд, повернулся ко мне и представился:
- Лимонов. Евгений Евгеньевич.
- Николаев. Анатолий. – Почему-то представляться с отчеством казалось неуместным человеку в таком возрасте.
- А по батюшке, простите? – Евгений Евгеньевич, чуть подался вперед.
- Просто, Толя. – Отмахнулся я.
Старичок удовлетворенно кивнул и снова пыхнул папиросой. Утерев с лица слезы и соленые брызги моря, я прочистил горло и собрался было отойти в сторонку, но занятный старик, не собирался просто так прекращать знакомство.
- Анатолий, что-то я не видел раньше вас в нашей группе.
- О, Евгений Евгеньевич, я с Алексеем.
- Вроде помощник?
- Да… Что-то вроде того.
- Отлично, Анатолий, тогда, может быть вы мне подскажете как это может быть, что за тридцать минут не крейсерской скорости мы перестали видеть берег? Ведь, вы моряк настоящий…
Вот так я познакомился с Евгением Евгеньевичем Лимоновым. Уникальная личность, надо признать. В советские годы, когда Северодвинск еще именовался Молотовск, он был распределен сюда из московского ВУЗа инженером на судостроительную верфь и за пятьдесят лет самоотдачи стал главным инженером, а ныне и директором одной из самых крупных северных военных верфей. Человек редкого ума, невероятно стойкого характера, безграничной красоты душевной. Бесчисленное количество эпитетов, которые можно было бы применить к его личности, даже и доли всего его настоящего не выразили бы. Подобных людей я более не встречал.
Конечно, его тогдашний глупый вопрос на палубе катера был просто предлогом для знакомства. И о цели этого знакомства я узнал гораздо позже, когда, сухонький старик, уважаемый мной и многими человек тихо умирал в городской больнице. А тогда мы просто познакомились и, найдя, неожиданно в лице друг друга интересного собеседника, проболтали до заката на Лешкиной палубе…
Мы стали встречаться почти каждый день – благо, жили не далеко друг от друга. Закончив рабочий день, он неспешным, стариковским своим шагом шел несколько километров от завода до дома. Я же, ежедневно поджидая его у проходной, шел всегда слева и чуть позади. Мы много разговаривали, но и много молчали. Бывало, Евгеньевич, останавливался у какого-нибудь деревца, торчащего с краю дороги, и подолгу разглядывал листья. Я, вторя ему, пытался разглядеть в запыленной городской листве некий смысл, видный, очевидно старику, но так и не смог понять, что же так пристально и с таким интересом рассматривал странный мой знакомый. Разговоры же наши неизменно были пресыщены морскими темами. Только гораздо позже я осознал, что увлеченно обсуждая со стариком море, корабли и подлодки, я, на самом деле, его стараниями, незаметно для себя избавлялся от своих "если бы". Закреплял "урок", полученный мной на палубе Лешкиного катера.
Мы так часто и так искренне делились подробностями своей жизни… Я никогда и ни с кем не делился всем этим. От чего-то именно ему – человеку с невероятно сложной судьбой, человеку прожившему на свете вдвое больше моего – я доверял безгранично все свои тайные переживания. Впрочем, "сопли на кулак мотать" я не позволял себе – все-таки возраст уже не тот. С удивлением даже для самого себя, я описывал ему, как писатель в романе, самые чувственные, самые тайные моменты своей жизни. Он спокойно выслушивал, никогда не обвинял, но и не хвалил. Просто слушал и спокойно, будто на совещании инженеров, высказывал свое мнение.
Я же с интересом выслушивал подробности его жизни – пережитую ребенком блокаду в Ленинграде, институтские годы в Москве, годы засекреченной, напряженной работы здесь, в Северодвинске. Интересны были и его рассказы об ухаживаниях за его покойной уже, увы, женой, о воспитании сына, тоже, увы, погибшем в Афганистане. Фантазия любого писателя тускнеет перед реальными событиями в жизни таких людей. Такого, как говориться, нарочно не придумаешь!
Мне было интересно с ним. И как-то… Спокойно. Невероятной близостью и теплом веяло от молчаливого, волевого и кажущегося со стороны холодным старика.

За окном палаты качаются рыжие кленовые листья больничного парка. Я, как всегда в присутствии Евгеньевича чувствую безмерное умиротворенье и покой, сидя на старом стуле, возле его иссохшего тела. Он спит и в дыхании его слышатся хрипы, что свидетельствует о скором конце. Вот уже вторую неделю я почти не выхожу из этой палаты, оставаясь с одиноким умирающим стариком. Бывает днем, приходят его коллеги, но, частенько попав в момент его болезненного сна, не дожидаются и, оставив цветы, уходят. Я тщательно записываю всех посетителей и стараюсь радовать старика, когда он приходит в себя, объясняя кто какой букет принес.
Однако Евгеньевич уже не улыбается своей теплой, чуть печальной, но светлой улыбкой. Все на что его хватает теперь – глазами, преисполненными болью смотреть поочередно, то на меня, то на осеннюю желтизну за окном. Несколько дней назад, он признался от чего и зачем столь тесно сдружился со мной – оказалось я очень похож на его покойного сына. По крайней мере, как он считает, он был бы такой же в мои тридцать девять. Мне тепло от этого признания и жалко только, что я не его сын в действительности. Иметь такого отца для меня было бы огромной честью.
Я слушаю его хрипящее дыхание, улавливаю редкие шорохи шагов в коридоре, стараюсь услышать шепот внутри себя, но его-то и не могу расслышать. Все, что дал мне этот человек за несколько месяцев наших разговоров уже живет во мне и больше не говорит со мной – теперь это часть меня. Есть такая точка мировоззрения – все что ни происходит с людьми, происходит именно тогда, когда и должно случиться. Может быть, и встреча с Евгеньевичем для меня именно кульминация лет, прожитых в старании избавиться от собственных конфликтов и недомолвок с собственной душой.
Странно, но здесь – у умирающего тела – мне впервые за многие годы действительно хочется жить. Жить не жалостью себе, не бесконечными обвинениями себя за сделанное и не сделанное, а просто… Жить. Даже улыбаться хочется от чего-то. И в то же время хочется плакать, потому что, вот еще немного и его – Евгеньевича – хриплое дыхание прервется навсегда и не будет больше наших увлекательных бесед и не менее познавательного молчания. В растерянности этой я уже вторую неделю сижу у умирающего тела его и даже не могу сообразить, что же мне делать дальше и куда я пойду или поеду я, когда все это закончиться.

Глава 6
Начало всякой болезни для жителей современного мегаполиса всегда одно – "постараюсь пережить, на работу ведь надо". Моя бывшая супруга поступила так же, когда сильнейшие мигрени начали одолевать ее. А когда, уже не смогла выходить из спальни, было уже поздно – огромная опухоль мозга стала не операбельной и смертельной. Она скончалась на следующий день после моего дня рождения.
Жуткую обиду я затаил на нее, за то, что оставила наших детей без матери, но еще большую за то, что не сообщила мне ничего. Я оказался в Москве в аккурат в день похорон и сразу, с поезда поехал на кладбище. Младший Никита, плакал уже, видимо не первый час и не первый день. Слезы теперь лились из его глаз скупые – выплакал все за несколько дней. Он больше подвывал, поскуливал и все жался то к сестре, то ко мне, то к отчиму. Старшая Натуська напротив, была молчалива и серьезна. Не по годам повзрослевшая, она стоически утешала брата и даже меня. Впрочем, кто кого…
Удивительно, как удалось Ане и Роме добиться этого, но, казалось бы, бросивший детей папа, т.е. я, уехавший на край земли и не видевший детей год с небольшим, остался для них все же отцом, а Рома так и не вышел за рамки отчима. Держа на руках Никиту, обнимая Наталью, я стоял над свежим холмиком могилы моей бывшей жены. Мы остались втроем – бывшая семья, бывший муж, дети и могила их матери. Слова скорби, сожаления и прочего, что полагается говорить в подобных случаях, уже отзвучали и редкие наши с ней общие знакомые уже высказали мне и детям свои соболезнования. Рома, хмурый, как туча буркнул "жду вас" и уехал вместе со всеми на автобусе. Мы остались втроем.
Ни слез, ни разговоров. Даже Никита успокоился и, видимо устав, буквально развалился у меня на руке. Наталья привалилась к моему боку, как к столбу. Мы молчали, потому что сказать друг другу было нечего. Со скромного гранитного памятника на нас смотрела женщина, которую мы любили – их мать, моя жена. В мешанине глины и песка холмика ее могилы, видны были обрубленные лопатами корешки каких-то растений, вокруг было натоптанное месиво. Умолкшие голоса знакомых и родственников вперемешку с голосами расцветающей весенней листвы были в тот момент словами, которыми мы прощались с Аней. Второй раз в жизни я хоронил женщину, которую любил, но в этот раз было все куда хуже – с нею у меня были дети…
На поминках, которые Рома закатил в своих, во истину, царских хоромах, народ по русскому обычаю напился и чуть ли не танцы устроил, а мы все так же держались особняком – я, дети, Рома. Глядя на людей, казалось бы близких, но ведущих себя как-то странно, мы жались друг к другу, как единственные, кому действительно, по настоящему было больно. Какой-то искренней злости на пьянствующий народ не было у нас. Пустота, которую оставила умершая Аня в душе каждого из нашей четверки, была настолько черной и глубокой, что в ней тонули почти все эмоции.
Только когда дети совсем осоловели от усталости и очевидным стало, что пора их укладывать спать, мы смогли кое-как разогнать назойливых гостей. Дети уснули почти сразу, намаявшись за тяжелый день и мы с Ромой, убрав со стола, побросав посуду в мойку, расселись на табуретах на кухне и долго не могли начать неизбежный разговор. Но недопитая бутылка водки сделала свое дело – мы разговорились и долго не могли придти к решению…

- Ром, не дури. Зачем тебе это надо? – я и вправду не понимаю. Я спрашиваю не из благородных намерений, а всерьез не понимая, зачем Роме – молодому еще, здоровому мужику – обуза из двух чужих детей.
- Тох… - видно, что Ромке объясняться тяжело. Он, видимо, и сам до конца не понимает, что делает. – Они и мои теперь, понимаешь?
Почти не пьющий, заядлый спортсмен Рома, уже окончательно окосел от выпитого и, мало того, что разговор странный, так и алкоголь мешает ему связанно и четко высказать свои мысли и объяснить свои порывы.
- Тох, я-то уж какой месяц размышлял об этом! Ты ж пойми… Тебя не было, я был! Я четыре месяца со всем этим… Жил. Думаешь просто?! Думаешь с ней не обсуждал?.. А ты попробуй спокойно это все обсуди с умирающей женой…
Ромка замолкает вдруг и свесив голову крутит пустую стопку на столе. Через несколько секунд с кончика его носа капает в эту стопку слеза. Я, более трезвый, сижу напротив него и мне отчаянно жаль, что я не могу напиться сейчас так, как он. Жаль потому что мозг просто не способен разобраться в мешанине мыслей и чувств, что переполняют меня – горе, безграничное горе, от потери женщины, которую, как я только теперь осознал, я все еще любил; боль, что чувствую я в своих детях, что передается мне от них даже спящих; недоумение, от Роминого желания оставить детей в своем доме, недоверие к такому благородному, совсем не московскому порыву. Я вообще ничерта уже не понимаю, что происходит!
- Ром, давай-ка спать пойдем. Утро вечера мудреней. – Это единственное, что я способен сейчас решить.
Рома поднимает на меня свой взгляд и в глазах его я вижу такую боль, что мне становиться неловко от собственной сдержанности. Но что я могу поделать? Я похоронил куда больше близких, чем он… Видимо ко всему человек привыкает…

Такой странной семьей как получились мы можно удивить даже фанатов "мыльных" сериалов. Двое сорокалетних мужиков, потерявших одну и туже любимую женщину и дети. Дети на двоих. Мы сменили Ромкин коттедж, в котором все напоминало об Ане, на московскую трехкомнатную квартиру, которая была порядочно поближе к школе, где учились Наталья и Никита. Ромка "пристроил" меня к себе в компанию, я старательно отрабатывал. Воспитание детей превратилось по началу в соревнование "кто больше времени с детьми проведет", но после нескольких тяжелых бесед по ночам на кухне, мы пришли с Ромой, наконец, к единственному возможному в этом случае решению – кто во что горазд и никаких обид.
Наталья превратилась в жуткую молчунью и, иногда, поздно вечером, когда мы убирались вдвоем с Ромкой на кухне, обмениваясь мнениями о Наших детях, Ромка шутил: "Вся в тебя пошла – тихушка". Я мычал "Угу", а сам побаивался, что у нее какие-то психические проблемы после смерти матери. Однако, полтора года, прожитых вчетвером показали – просто Наталья повзрослела и действительно пошла характером в меня. Никита пошел в мать – очень отчетливо, даже в его восемь лет, чувствовалась в нем склонность к гуманитарным, художественным наукам. Он много рисовал (и не плохо!), много читал (все подряд!), настоял купить пианино и нанять преподавателя.
Кое-как пережив, смирившись с потерей, мы продолжали жить. Ромка все чаще стал "задерживаться на работе" и стало понятно – он нашел себе кого-то. И я был рад за него, а вскоре, познакомившись с его новой пассией, вновь приятно удивился своему "побратиму" – вкус и ум его были на высоте, избранница его была очень хороша.
Сам же, в личном плане я будто "умер". Полностью погрузившись в воспитание детей, домашнее хозяйство и работу, я, кажется, даже перестал замечать противоположенный пол и почти два года прожил в полном воздержании. Я изо всех сил старался не растерять то, что обрел на берегах Белого моря – умение жить. Жить, а не играть по писаным неизвестно кем и зачем правилам. Жить, сегодня и завтра, а не "если бы" вчерашнего дня. Жить не "ради" и не "для", а просто жить. "Ради" детей и "Для" них пришло само собой и не стало больше отвращения ко всему окружающему, только легкое раздражение, когда это самое окружающее уж совсем выводило из себя.
Через некоторое время отношения Ромы и Марины переросли в нечто совсем уже серьезное и она стала почти на правах хозяйки появляться в нашем доме и не редко оставалась на ночь. Дети не плохо отнеслись к ней, даже были рады тому что спартанское хозяйство, которое вели мы с Ромой, было "разбавлено" настоящим теплом и уютом женщины. Что ни говори, а женщина в доме – и есть сам дом. Да и прошло к тому моменту уже четыре года. И все мы, хоть и скорбели до сих пор об Анне, а ведь по ней невозможно не скучать – на столько был человек милый, душевный, красивый и, даже можно сказать, великолепный, но жизнь расставила-таки все по своим местам и каждый из нас шел вперед. Дети росли и их жизни заполнялись их детскими, школьными проблемами. Шли дальше и мы с Ромкой. К концу третьего года нашего странного семейства, он сделал Марине предложение. Я же, обретя для себя счастье в полном погружении в жизнь своих детей, оставался одиноким. Конечно, удовлетворял свои естественные потребности от случая к случаю, но сказать, что бы кто-то стал для меня чем-то большим, чем дети нельзя.
Незадолго до Ромкиной свадьбы у нас состоялся серьезный разговор о будущем всех нас. Ромка, человек странной породы, что еще хранят в себе благородство и культуру, настаивал, что бы все оставалось на своих местах и убеждал, что Марина будет только рада присоединиться к нашей дружной компании, но я, достаточно циничный и рассудительный, верил в другое – ребята еще сами не представляют, во что хотят ввязаться. Новая семья, новая жизнь никак не подразумевала "прицеп" из прошлого. Ничего не говоря ему, я твердо решил переехать с детьми к себе сразу после свадьбы.

Кто-то отпустил музыкантов на перекур и над гостями разлились звуки рок-н-рола шестидесятых. Я гляжу, как кружатся, под веселый ритм, мои повзрослевшие дети и сам постукиваю туфлей в такт под столом. В жиденькой группе танцующих – тех, кто более раскован или больше других "принял" – Наталья в своем коротеньком, цветном платье и Никита в белоснежной рубашке, будто два ярких цветка в монотонности газона, выделяются и притягивают взгляд. Никита периодически наступает сестре на ноги, но оба продолжают самозабвенно дергаться и кружиться.
Вот они подбегают ко мне и, не слушая моих жалких попыток отговориться, тянут меня за руки на танцплощадку. Хмель от выпитого и просто желание порадоваться вместе с детьми позволяют мне легко подняться наконец и кинуться с ними в танец.
Мы кружимся, смеемся, и, кажется, все присутствующие смотрят на нас веселящихся. И пусть смотрят – сейчас я счастлив со своими детьми, и пусть каждый поймет это – нет большего наслаждения для меня и счастья, чем кружиться тут со своими детьми. Я замечаю, что постепенно площадка пустеет и только мы одни остаемся тут бесноваться в своем сумасшедшем счастье. И пусть.
Но вот "Sunshine Band" заканчивают последние аккорды своей заводной "I'm Your Boogie Man" и мы с детьми кланяемся друг другу театральными поклонами. Смеясь и радуясь дети возвращаются к столу, выпить воды и передохнуть, я же замираю, услышав чарующий голос Shirley Bassey. Я стою и, жмурясь, вслушиваюсь в слова ее "Never Never Never" и понимаю, что счастливая улыбка никак не сходит с моего лица. Незаметно для себя я начинаю двигаться в такт мелодии и понимаю, что выгляжу сейчас, наверное, как полный идиот, но от чего-то мне плевать сейчас на всех, кто так подумает.
Может быть именно из-за меня, а может быть так и должно было быть, площадка наполняется парами и в окружении неспешных, вращающихся людей, я останавливаюсь что бы не упустить, дать пропитаться до самого дна души этому ощущению – счастье. Я стою в центре площадки, по глазам мелькают блики от зеркального шара под потолком, я вижу улыбающиеся лица людей, вижу как Ромка и Марина, смеясь, шепчутся предоставленные гостями сами себе, вижу, как беспечные и довольные дети, балуются у стола… Я преисполнен любви и счастья.
Только жаль, что женщины, которую я любил или буду любить нет рядом. Но и это не помеха. Тысячи голосов и "За" и "Против" вторя танцующим парам, кружатся в моей голове, все – и место, и запахи, и музыка – сейчас куда более настоящее чем эти голоса и ничто не может остановить бесконечного потока…

Через несколько дней, так и не устроивший себе медового месяца, Ромка, пошутил - знакомство на свадьбе будет обязательно знаковым. Я же… Я же смущался. Ей богу, как подросток я каждый раз по несколько минут собирался с силами, что бы позвонить Ей – той женщине, которая осмелилась подойти ко мне тогда на танцплощадке. Мы встречались с Татьяной – так ее звали – после работы, поздними вечерами, когда дети обоих уже были дома и готовились ко сну. Каждый раз, останавливая машину у ее подъезда, я вытирал вспотевшие ладони и, поругивая сам себя за молодушие, настраивался на нужный лад – быть спокойным, циничным, в годах москвичем.
Получалось, признаться, плохо – проведя совместно вечер, поздно, под ночь, стоя у ее подъезда, я каждый раз все же не мог сдержать эмоций и все они четко проступали на моем лице, в глазах, выплескивались нежными, чувственными прикосновениями. И это было чертовски приятно. Годы, прожитые в одиночестве, вся не растраченная нежность и любовь исходили из меня, как пот на жаре – обильно, потоками. Но самое приятное было то, что она отвечала мне тем же.
Когда через несколько недель постоянных, через день, встреч мы познакомили своих, почти однолеток, детей, и те быстро и просто нашли общий язык между собой, стало понятно, что уже не просто наши с Татьяной интересы пересекаются, но и, кажется, сама судьба подарила нам это знакомство…
И ведь не сказать, что прожитые годы исчезли, испарились из моей памяти, но они, будто отступили, уступив место новому счастью. Ни секунды, ни мгновения счастья с любимыми и горя с близкими не затерлись в памяти, но, как освобожденная из клетки птица, душа моя, не забывая о заключении, все же вылетела на свободу, в чистое безбрежное небо. Душа летела и радостно пела о своей свободе. Утром, как только открыл глаза, вечером, готовясь ко сну, днем, решая рабочие проблемы, всегда, всегда сердце мое порхало в океане счастья и стало казаться, что прожитые годы были лишь подготовкой именно к этому – безграничному счастью любви и покою семьи.
Годы, проведенные в сомнениях, годы, когда казалось мне, что внутренняя гармония и покой уже наступил, блекли перед тем, чем я стал жить – преддверье длинной, счастливой жизни в дружной, любящей семье. За год отношений с Татьяной мы почти перестали различать в любви и внимании своих детей, жили у нас и только по настоянию друзей, опадающей желтизной осенью, я торжественно сделал ей предложение.

Лежать в сугробе, как тогда на перевале, даже не холодно и от чего-то спокойно. Женские вопли, гомон толпы, гудение машин – все слышится где-то отдаленно и только басовитый, кажущийся знакомым голос чей-то, ближе всех и слова, что произносит этот голос, лишь укрепляют мое спокойствие. Я успел. Успел выбросить из-под колес автобуса маленькую девчушку лет двух.
Голова работает на удивление быстро и четко, как компьютер. Каждая мысль лаконична и закончена. С невероятной скоростью я осознаю, что, очевидно, в этот раз действительно не владею своим телом – оно изломано и погублено; что боятся за детей не стоит – с ними Татьяна и Рома с Мариной; что сожалеть о случившемся и о кончине своей, пришедшей столь не вовремя, когда я обрел, наконец, семейное счастье свое, сейчас не стоит мне. Нет, почему-то гордыни за свой поступок, только чувство "правильности" совершенного. Делая рывок изо всех сил, выстреливая тело на середину дороги, туда, где распласталась, расшалившаяся малышка я не думал о геройстве или о том, как будут рукоплескать мне зрители. Единственная мысль, что успела промелькнуть за мгновения полета – удачно бы приземлиться поближе к ребенку, что бы сразу вытолкнуть ее из-под удара.
Мелькают лица друзей, которые жертвовали собой. Мелькают перед глазами образы людей, которых любил, ценил и обожал в этой жизни. В низком, грязно-сером московском, зимнем небе вдруг расступается огромный просвет и сквозь него, я вижу как проступают в небе звезды. Целое море звезд. Всех звезд, что повстречал я за свою жизнь. Окружающие, живые, взволнованны и их голоса исчезают постепенно, поле зрения сужается до этого самого отрывка чистого неба в сплошной пелене облаков. Постепенно замедляются мысли и вместе с ними сердце – это я действительно физически чувствую. Но ни страха, ни сожаления, ничего плохо не окружает меня…
Еще немного поборясь с подступающим Ничем, я вдруг понимаю – бороться бессмысленно и не нужно. Я медленно, растягивая этот момент, наслаждаясь им, совершаю последнее действие своим телом – растягиваю губы в улыбке. Улыбке счастья от увиденного, бескрайнего, бесконечно красивого Моря Звезд.

[Meliorator]

Что за перевал? Что за война? ниче не ясно. Это ваще что? Псевдомемуары, приправленные мелодрамкой?

[Ted F Bronx]

Ну, сударь, Ваше мнение, безусловно заслужено и для вас объективно и бесценно. Однако ж призываю Вас, господин "срать на всех", чуть приостановиться и быть, чуть терпимее и культурней. А то, простите, бывает так... Некультурные и откровенно хамские позывы порождают непечатные и ничуть не красивые следы на физиономиях

Более, прошу не высказываться в мой адрес - не имею терпения и желания сносить Ваши НЕумные реплики и БЕЗвкусные комментарии.

Всего доброго!

[Meliorator]

Расслабься, старичок! Никто не хотел тебя обидеть.
Кстати, на твоем месте надо любому комменту радоваться. Мол, прочли хоть.