Литература и журналистика

Для начала, кратко о себе =)

Любовь Рыжкова (Рыжкова-Гришина Любовь Владимировна) – поэт, прозаик, член Союза писателей России, лауреат международных и всероссийских литературных конкурсов, филолог, кандидат педагогических наук, автор инновационной методики по русскому языку и развитию речи, основатель и руководитель научной школы, профессор РАЕ (Российской академии естествознания), автор более трехсот печатных работ, из них – около 30 книг и монографий, проректор вуза по научной работе и международным связям.

Основное научное направление. Педагогические и филологические науки. Разработка инновационных учебников, учебно-методических пособий и монографий по русскому языку, литературе и развитию речи. Создание учебно-методических комплексов (УМК) на основе оригинальных авторских разработок для начальной, средней и высшей школы.

Иная публичная, государственная или академическая деятельность. Участие в междунар. и рос. научных конгрессах и научно-практич. конференциях; создание учебно-методических пособий, монографий; работа по популяризации научных знаний. В течение 4-х лет – член Общественной Палаты при Губернаторе Рязанской обл.; участие в культурной жизни города, области и страны, проведение творческих встреч.

Достижения.
Писательская деятельность:
номинант первого конкурса «Алые паруса» Министерства РФ по делам печати (Москва, 2004);
лауреат Междунар. конкурса им. Ал. Толстого, организованного Союзом писателей РФ и Молодежной Общ. Палатой при Президенте РФ (Москва, 2007);
лауреат первой премии Междунар. фонда «Русская культура» (С.-Пб, 2008);
лауреат Междунар. лит. фестиваля «Славянские традиции» (Казантип, 2009);
победитель (1-е место) Всерос. худ.-публицистического лит. конкурса «Правда жизни» (Старый Оскол, 2010);
лауреат междунар. поэтич. конкурса им. Н. Рубцова «Звезда полей-2011» (Москва, 2011);
победитель (3 место) всерос. конкурса Фонда содействия развитию русской культуры (Белинский, 2011). И др.

Печатные труды
Художественные издания:
Homo scribens. Сочинения стих-ий и прозы, т. 1. – Рязань: Ринфо,1997. – 388 с.

Сотаинник. Соч. стих-ий и прозы, т. 2. – Рязань: Ринфо, 1998. – 400 с.

Цветочная азбука. – Рязань: Упр. образ., науки и молодёжи адм., 2003.

Волшебный букварь. Уч.-мет. пос. по развитию речи. – М.: Гармония, 2004.

Зарифмованный дворец. – М.: Флинта, 2004. – 368 с.

Золотая пыльца. Проза. – Рязань: Скрижали, 2007. – 352 с.

Солнечная история. – М.: Белые альвы, 2007. – 512 с.;

Духовные воители Руси. – М.: Осознание, 2008. – 268 с.;

Августейшая ночь. Философская лирика. – Рязань: Скрижали, 2009. – 208 с.;

Русь легендарная. Поэтический перевод ВК с историческими и лингвистическими комментариями. – М.: Белый город, 2011. – 224 с. : 329 ил.

Научные издания – книги, учебные и методические пособия:
Методические рек. для педагогов. – М., 2008. Вопросы и задания для проведения текущего и итогового контроля. Практич. разработки. – Рязань: Скрижали, 2008. Азбука в стихах. Дидактич. материал.– Рязань: Скрижали, 2008. Учебно-мет. инновационный авторский комплекс по развитию речи (формирование и функционирование коммуникативно-речевых умений и навыков, развитие образного и творч. мышления). В 3-х ч. – Рязань: Скрижали, 2008. Творчество Н. Заболоцкого: противоречивый путь исканий. Монография. – Рязань, 2010. Волшебный букварь [По Брайлю]. В 3 кн. – М.: Репро, 2010; Развитие речи. Уч.-методич. пос. – Рязань, 2011. Н. Рубцов: анализ творчества. Научн. иссл. – Рязань, 2011. Архаизмы. Словарь устаревших слов. Глоссарий. – Рязань, 2011. И др.

В печати опубликовано более трехсот работ в различных периодических российских и зарубежных изданиях.

Тополь


Умирало дерево за окном.
Умирало гордое, как в бою.
Вовсе не подрублено топором –
злой рукой ободрано на корню.

Пух последний весело откружил
у своей погибели на краю.
И совсем по-зимнему затужил,
знать, кончину чувствовал он свою.

Умирало дерево за окном.
Листья, словно мудрые старики,
рассказали шелестом мне о том,
как их корни крепкие глубоки.

Распускалось дерево по весне
и встречало трепетно ранний час.
Солнечные россыпи на листве.
Как любило дерево птиц. И нас.

1986

***

Я не женщина. Я – стихотворная строчка.
Понимаешь, мой милый?
Я тебя не люблю. Я поставила точку.
Не поможет и сила.

Не поможет твое запоздалое чувство.
И твой здравый рассудок.
Я пишу и люблю, и болею искусством.
Я болела и буду.

Вот и все, мой дружок, ты живи, как умеешь.
Я тебе не мешаю.
Ты так молод еще. И так много успеешь.
Жизнь такая большая.

Я не женщина. Я – стихотворная строчка.
Понимаешь, мой милый?
Я тебя не люблю. Я поставила точку.
В ней, наверное, сила.

1995


***

Летают майские жуки,
поют лягушки вдохновенно.
Сады роняют лепестки,
цветы – как сказочная пена.

Еще поют здесь соловьи
с такою щедрою охотой.
И эти песни о любви –
незабываемое что-то.

Преобразился наш овраг,
и луг усыпали веснушки.
О Господи, и все никак
не успокоятся лягушки.

1998

Листопад


Листопад, мой старый друг,
чуть озябший, утомленный.
Пройден жизнью новый круг,
чуть тобою позлащенный.

Я листаю наугад
обветшалые страницы.
Сколько было – невпопад,
сколько раз остановиться

надо было – не смогла,
растеряла, раздарила,
что оставила сама –
то судьба испепелила.

Согреваема слезою
нынче много дней подряд.
Листопад, побудь со мною,
друг мой старый, листопад.

1981

Сапфирная весна


Мир красочный, цветной
и полон откровений.
Стихов веселый рой
над головой весенней.

Снег рыхлый неглубок
и, кажется, печален.
Его проходит срок –
прекрасен и опален.

Сирени голый куст
облеплен воробьями.
От шума воздух густ.
О милые, что с вами?

Людей вокруг полно,
и улица ясна.
Сапфирное тепло.
Весна.

1987

Любовь Рыжкова
Белый камень
Как белый камень в глубине колодца
Лежит во мне одно воспоминанье.
Я не могу и не хочу бороться:
Оно – веселье и оно – страданье.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья,
Чтоб вечно жили дивные печали
Ты превращен в мое воспоминанье.
Анна Ахматова

Как болит голова. Разве я больна? Обыкновенная простуда. И жар, и озноб. А мысли какие-то ясные.
Звуки приглушены. Тишина мелодично звенит. А рядом – никого.
Когда на дворе холод и краснеет нос, и от жуткого ветра сами собой закрываются глаза, – мысли как бы застывают, замерзают. И ничего нет в голове, кроме этого жуткого ветра и боли в висках.
И хочется в такие дни лежать, уткнувшись в мягкую подушку, укрывшись одеялом... И чтобы где-то рядом потрескивал огонь, как в нашей печке.
Он шумит себе... И ему безразлично, что на улице зима, и люди прячут носы в поднятый воротник. Он горит и шумит, и согревает любого, кто доверяется ему.
И ты садишься к столу, берешь ручку, чистый лист бумаги – и бегут строки... Это стихи... Ты мыслишь стихами...
Вот тогда и думы собираются воедино... Ногам в теплых валенках становится уютно. Разгораются от жара щеки. Лицо пылает. И магическая сила огня удерживает около себя. Дай Бог огню быть вечным.
Ну, как не подумать, не поразмыслить в такие минуты о своей жизни?..
Ах, как свирепствует непогода...
Бог с ней, с этой прожитой жизнью... Ничего она не принесла тебе, кроме потерь и боязни быть обманутой впредь.
Бог с ней, с этой твоей невысказанной болью, затаенной тоской – что поделать?..
Возьми палочку, окуни ее в огонь... Он объял ее так заботливо, как никто и никогда не окружал тебя такой заботой. И вот она уже горит... И никого нет дома... Ты и сумерки...
Как, уже наступил вечер? А ты все сидишь в одиночестве у огня и думаешь о жизни...
И снова ложишься в кровать, снова укутываешься потеплее, и тебе уже ни до чего... То ли сон, то ли явь окружает тебя теперь – но такая сладостная – голова кружится, мысли легкие, рассыпчатые... И ты чувствуешь себя счастливой, потому что забытье длится так долго, что ты успеваешь забыть об убогой действительности...
Какой-то шелест тебе слышится нежный... Где это ты?.. Да это же вокруг тебя южная весна, и всюду цветет алыча и слива... И шелестит ветер, касаясь веток, розовых от распустившегося урюка.
И ты выходишь в сад. Ласково гладить свою собаку, она преданно кладет свою мокрую морду тебе в ладони. И долго-долго ты смотришь на синеватые горы. На них уже давно нет снега, и до тебя доносится горный полынный запах.
Счастье пьянит... И ты идешь, задевая головой виноградник, к розам.
Собака твоя тут же, она что-то нашла на сыроватой земле и сейчас занята своими собачьими делами...
И ты садишься на огромное полено карагача и думаешь о том, что бывают в жизни дни – или только минуты – когда счастья так много, что его хочется дарить, отдавать. Иначе ты не выдержишь его мучений и навсегда останешься счастливой.
– Эй, – кричишь ты прохожему, – погоди...
И бросаешься к колючим кустам нарвать цветов... Прохожий остановится, посмотрит... Иной подождет, пока ты сквозь узоры каменного забора протянешь ему неожиданный букет. А другой поспешит уйти... И ты стоишь, не зная, что делать с чудом, которое у тебя в руках...
Собака твоя растеряна, она смотрит тебе в глаза и будто говорит:
– Что это он – от добра бежит?..
И ты улыбаешься умной божьей твари, идешь в дом, оставляя букет на заборе – может, кто возьмет себе на счастье...

***

Ах, что это с моим сознанием? Где я? Разве сейчас весна? Сейчас холод, зима, я лежу с температурой, болью во всем теле. И вспоминаю...
И нет рядом ни цветущих деревьев, ни умной собаки, ни доброго прохожего, ни тепла родного дома... А есть чужие люди, чужие стены, чужая зима и только тоска своя.

***

Это было много лет тому назад, когда я жила золотым семнадцатилетием и ежедневно ждала чуда. И чудо случалось, ибо оно было синонимом жизни.
Тогда-то и появился Дон Гуан, соблазнитель юных дев и расточитель своей души...
И ведь тоже была зима, и он никак не мог ее согреть. Он жаждал совершенства и любил тебя. Он был талантливо и трагически красив.
Вечно гонимый поисками идеала, он обрел его в тебе. А ты ждала Пана и не могла ему поверить. Ты обретала самое себя и писала стихи.
Тебе хотелось изящной простоты в общении с людьми, легкой недозволенности, недосказанности, иной, не похожей на повседневность, жизни. Ты искала людей, предназначенных тебе, а Дон Гуан виделся грубо материальным.
– Как это горько, – произносишь ты ныне.

***

Прошлое пройдено и уже недосягаемо. Будущее непредсказуемо и еще недосягаемо. Но мы замыкаем между ними цепочку. Это наше настоящее, статус кво.
Милый мой Дон Гуан! Все чаще думается о тебе. Где ты сейчас? Я тебя совсем не любила, была с тобой неблагоразумной...
Надо было поступить иначе? Как? Был только один выход – полюбить тебя.
Но где, в какой стране возможно это – полюбить по желанию? Как заставить душу запеть? Как разбудить волшебную струну, которая звенит, не умолкая?
Где они – те силы, те частицы, из которых складывается притяжение друг к другу?
И если нет его – ничто не заставит людей быть вместе. Даже если избранник красив, умен и благороден.
Можно только принять его любовь, смирившись с равнодушием своего сердца. Русские говорят: стерпится – слюбится.
Нет. Никогда не слюбится. Только стерпится. Может появиться только чувство благодарности за любовь. И все.
Ты прости меня, Дон Гуан, за такие мысли... Просто я сейчас больна. У меня жар. Но это быстро пройдет – обыкновенная простуда. Ты прости. Но я и сейчас не люблю тебя.
Отчего же вспоминаю?

***

Потом были долгие годы мучений. Я вышла замуж за того, кого считала своей судьбой. Но он тоже не был Паном.
И ты был в отчаянии... И снова была зима... И мой муж рисовал сиреневый снег... И меня... Он был художник, идеалист. Я боготворила его за талант.
Ты уезжал и приезжал снова... Я встречала тебя с улыбкой и, вероятно, больно ранила безмятежностью и счастьем.
– Послушай, – говорила я, – мой муж – талант, загадка. Он способен на безрассудство и страдание. Способен ли ты остаться загадкой, будучи совсем рядом? Ты – удивительный человек. Я понимаю твои беды. Но зачем идти к людям с такой мрачностью? Люди любят солнце. Мой муж любит солнце. Ты любишь Сарьяна? Вот видишь, ты любишь Васильева'. Но он ведь мрачен. Ах, ты сумрачный мой человек...

***

Молчание... Молчание... Молчание... Оно длилось долго... Ты уходил, уезжал, исчезал... И вместе с твоими отъездами от нас уходила Юность.
Где ты сейчас, вздорная, милая, всепрощающая юность? И если люди лучше всего чувствуют себя в состоянии юности, почему они не сделают ее вечной?
Или в этом возрастном восхождении, как в смене времен года – великий смысл?
Какой?
Хотелось бы мне вернуть прошлое свое? Как и всякому смертному – конечно, да. Но не для того, чтобы прожить его как-то иначе, а прожить и пережить то же самое, испытать те же радости, прочувствовать те же боли...
Однажды мне снился сон... Что это было? Сон? Явь? Сказка? Чудо?
Я несусь по улице, юная, солнечная, полная огня... Что за чудесные улицы? Что за чудесный город? Я тонкая, стройная, ломкая.
Кто-то касается руки... Оглядываюсь... Но никого нет. От толпы отделяется юноша. Он только идет ко мне, а я уже чувствую прикосновение его руки... Может, я видела во сне Бога? От него исходило сияние.
Это был Дон Гуан. Он сказал мне, что пришел за мною. И что сию секунду мы отправляемся к тому, кто предназначен мне судьбою. К Пану.
Откуда-то доносится музыка. Это флейта. И я чувствую силу и счастье.
Пан... Пан... Что за Пан? Где ты? Какой?
Не видя, не слыша тебя, я все о тебе знаю.
Ищу тебя всю свою жизнь. И ты ищешь меня, вглядываясь в лица.
И живем с тобою порознь, хотя, возможно, мы где-то рядом.
Но не сводит, не сводит судьба нас с тобою.
И вот во сне мне обещают долгожданную встречу. И я уже испытываю восторг. Каким же огромным может быть счастье наяву, если бы мы встретили друг друга. Мы – две родные души.
Я слушаю Дон Гуана. Его речи кажутся мне мудрыми, ведь это он ведет меня к Пану. И вовсе не думаю о том, что самому Дон Гуану больно. Наверное, это больно – отдавать любимую другому...
Я подхожу к нему совсем близко. Он очень нежно прижимает мою голову к своей груди. И я засыпаю...
Кто-то рядом произносит:
– На груди солнечного диска...
Я сплю. И думаю:
– На груди лунного диска...

***

Что за сила владела мной, когда снился этот странный сон? Благодарность тебе, милый Дон Гуан? Ты всегда был провозвестником моего счастья и своей нескончаемой боли. Ты был прекрасен своей душой, своей золотой душой, – оттого и светился дивным светом.
А Пана во сне я так и не увидела.
А может быть, ты сам был моим Паном?

На улице зима. И тишина.
И ночь на улице, пушистая, незлая…
И слушаю, как падают, порхая,
твои заснеженные, добрые слова...

Как быстро неслось время, оставляя позади себя потери и тоску. И ничего не обещая в будущем...
Раскладывались пасьянсы, загадывались желания... Что-то сбывалось, что-то оставалось несбыточным.
Пана я так и не встретила. Не увидела. Не узнала. Были только Дон Гуан и Художник.
Мечта моя, судьба моя... Золотая моя тайна...
Будь тихой во мне и ничем-ничем не нарушай прекрасного безмолвия.
Живи во мне, немыслимое счастье мое...
Боль моя... Самодержец души мятежной...
Мечта моя давняя... судьба моя... золотая моя тайна...
Не расточительствую чувствами, но обогащаю, думая о тебе и прекрасном прошлом, с тобою связанным...
Почему так близки эти слова – прекрасное и прошлое? А с чем связуется грядущее? А настоящее – с чем?
Мечта моя... судьба моя... золотая моя тайна...

***

Снова наступала зима, и вместе со снегом ко мне стала приходить печаль... Акварели мужа мне стали казаться бесцветными и глупыми. И твои приезды, Дон Гуан, стали глотком чистого воздуха.
– Почему ты выбрала Художника, а не меня? – спрашивал ты.
– Я была в него влюблена, – оправдывалась я.
– Мне не верится, что я снова сижу у тебя, – продолжал ты, а я перебивала, потому что боялась реальности.
– Ты по-прежнему любишь пасмурного Васильева?
– Да. А ты – солнечного Сарьяна?
– Нет, я давно уже не люблю Сарьяна, – отвечала я.
Ты удивлен, но очень спокоен. Ты даже трагичен, мой милый Дон Гуан. Ты мим. Трагичный мим. Да, да, да, я больше не люблю Сарьяна... Имею я право духовного роста? По крайней мере, метаморфозы вкуса...
И я закрываю лицо руками, чтобы никто не видел моих глаз.
И боль пронизывает сердце. Как же устало ты! Как ты устало, сердце мое! Ты все еще бьешься и бьешься, твои силы еще не иссякли. Но боль – на дне твоем. В глубине.
Ах, выбросить тебя, что ли? – На землю – под ноги прохожим. А мимо люди пройдут. И не заметят. Подумают, что это старый осенний лист, только очень странный.
И наступят – безжалостно и зло.
Зима... И я покрываюсь инеем. Теперь я без сердца, а значит, без тепла.

Я не люблю тебя, милый мой, северный, чудный.
Годы летят. Ты, как прежде, чуть-чуть удивленный...
Не торопи одинокие, блеклые будни,
полные жгучей тоски и любви затаенной...

***

Ты никогда не говорил мне о своей любви. Ты любил.
Ощущение, будто я взлетела на гребень волны... Это от воспоминаний. Отчего, отчего же так много места в этих воспоминаниях занимаешь ты?
Но выслушай, мой Друг, этот монолог-плач. Хоть и нет тебя рядом, – выслушай все равно...
У меня болит голова... Это ничего, обыкновенная простуда. И мне плохо... плохо... плохо... Освободи меня от невыносимого груза воспоминаний. Как благодарна я за нежность, мудрость и светлую твою любовь...

Не плачьте, обожженные разлукой,
далекие любимые глаза.
Поверьте, что возможны чудеса,
не тяготитесь понапрасну мукой.

О, как пусты подобные слова
и как несхожи с болью нестерпимой,
когда подумаешь: с душой твоей любимой
случится может всякая беда.

И чтоб возможны были чудеса,
не понапрасну истерзались мукой
и плачут, обожженные разлукой,
далекие любимые глаза...

Это был твой последний приезд. Тогда я еще училась... Как это прекрасно – учиться, чувствовать себя студенткой.
Семинар. История русской литературы XIX века. Ведет семинар Петрашова. Я сижу на галерке. Задается вопрос. Молчание. Группа не готова.
Петрашова смотрит на меня. Поднимаюсь. Вздох облегчения. Начинаю витийствовать.
А за окном уже темно. Только видно, как осторожно падают снежные хлопья. В аудитории горит свет. Уютно. Тона приглушены. И в тишине – только мой голос.
Говорю долго, целый час. Звонок. Ну вот и все. Занятия окончены. Мы грохочем стульями, собираемся. Сумка – через плечо – домой.
Но тут я вижу твое лицо... Как ты нашел меня? Как ты нашел? Ты молчишь... Ты просто знаешь великую тайну... Я закрываю глаза... И все начинает кружиться, – просто ты несешь меня на руках.
И тебе безразлично, что вокруг преподаватели и студенты, и что внизу меня ждет Художник. Но ведь я не люблю тебя, не люблю как будто...
Садимся в такси. Мелькают зимние улицы.
– Домой, – бросаешь ты водителю.
– Не хочу... В парк... мой любимый... пушкинский...
Идет снег. Он сегодня добрый. Мы хохочем, болтаем глупости, лепим снежки и совсем не мерзнем...
– Я устала,– говорю я. И ты провожаешь меня домой.

***

А на следующий день будет дивная погода, и мы с девчонками захотим отметить солнечный денек. Мы – это Верейская, Тагорова и я – уходим в наш любимый скверик. У нас с собой ром и крабы.
Мы пьем изящно. Из золотистой пробки. Нам жарко. Хмельно. И очень поэтично.
На нас снисходительно смотрит Пушкин. Одну руку он убрал за полу сюртука и оттого кажется уютным и домашним. Своим. Уж он-то понимает нас своей мятежной душой.
Тагорова садится на бордюр, мы восседаем на лавочке. Чиркаю спичкой – потухла. Снова – потухла.
– Что ты делаешь, – кричит Верейская, – надо не так. Она что-то мудрит, наконец, закуривает. И забывает, что это была моя сигарета.
Тагорова не удерживает равновесие, валится. Я тяну руку помощи и беспокоюсь: испачкаешь шубу...
Она выпрямляется и вопит:
– Стихи, стихи заказ-зую...
И льются стихи... о любви, тоске, солнце, разлуке, снеге...
– Ты молодец,– заключает кто-то из них, – но надобно еще приложиться...
– Дабы очистить сердце свое от скверны, – подхватываем мы хором...
Тогда мы не знали, как сложатся наши судьбы, но были счастливы. У каждой были свои романы, увлечения, кипение страстей. Но когда мы были вместе – наступали минуты всеобщего благоденствия.
Сами годы красили и оправдывали любые сложности. Как быстро забываются в юности эти сложности. Новая книга, новое стихотворение, новый день – и все как рукой сняло. С годами это уходит.
Но пока мы в пушкинском сквере. И Верейская учит меня жизни:
– Чем ты недовольна? Что ты брыкаешься? Ты пиши свои стихи. А жизнь рассудит. Дон Гуана не гони. Иногда и бездействие полезно.
И пока мыслью я с вами, мои девчонки, – тепло душе и сладко-грустно. Быстро только пронеслось это ни с какими прелестями не сравнимое время.
И через годы я снова с вами... С тобой, Верейская... Помнишь, у Эдика-Эсхила что-то такое переписывали, пили вульгарную водку, а потом на улице каким-то чудом взобрались на гараж. Решили сфотографироваться... для благодарной истории. Ты-то была в джинсах, а каким ветром меня туда занесло в широкополой юбке – не помню.
У меня сохранился этот снимок. Ты, Верейская, в кепи с лихо заломленным набок козырьком... И я – в лирическом берете и ажурных перчатках...
Вы часто с Тагоровой приезжали ко мне. Мы пили чай, читали стихи, обсуждали сердечные дела и вели бесконечные литературные разговоры.
Кто-то из вас писал курсовую о Катюше Масловой, и мы восхищались языком Толстого. Глаза Катюши – как мокрые черные смородины. – Нас приводило в восторг это сравнение.
А еще мы обожали теорию литературы и буквально сходили с ума, доказывая недоказуемое, – например, что такое стиль.
Господи! Как хорошо и дружно было нам!
Пушкинский сквер. Ром и крабы. Мокрые черные смородины. Теория литературы. И суровая правда жизни. Практика.

***

Мы часто с Верейской ездили на мое свидание с Дон Гуаном. Помню только какие-то персики и шампанское. Я наблюдала. Верейская болтала без умолку:
– О, Калининград – прекрасный город. Вы оттуда? Культурка... Самое главное – культурка...
Он терпеть тебя не мог. Особенно его угнетало твое пошловатое словечко «культурка».
Бедный мой Дон Гуан не знал, как тебя спровадить. Наконец, тебя сажали в такси и благословляли путь.
А сам Дон Гуан становился тихим, брал мои руки, окунал в них свое лицо и едва-едва касался добрыми губами...
Ты был бескорыстен, но упрям. И меня всегда завораживали твоя сила и настойчивость. Вероятно, ты добился бы моей благосклонности, если бы хоть искра чувства теплилась во мне. Но что было с моей стороны? Что?
Ах, что теперь говорить об этом. И где ты сейчас, мой добрый Дон Гуан?
Сейчас ты только в памяти моей.
У Ахматовой есть необыкновенная строка:

Чтоб вечно жили дивные печали, –
Ты превращен в мое воспоминанье...

Не хочется возвращаться мыслью к настоящему. А если вспомнить горы, море, палатки, ночные купанья, запах полыни, дымок костра от сжигаемых инжирных веток, утренние акварели, прозрачные утра – я хочу жить.

***

Был у меня в студенчестве учитель – наш необыкновенный Ник Никыч. Ростом – невысок, телом – худощав, – чеховский интеллигент. И как в этом маленьком теле умещалась большая душа?
Я помню лекционный зал и вас, Ник Никыч, но не за кафедрой, а совсем близко от нас, третьекурсников.
Мы чему-то глупо посмеиваемся, переглядываемся... Но вы заговорили, и сразу становится тихо:
– Иван Карамазов – это бунт. Это нигилизм. Достоевский сам боится этого западничества. Но боль за человечество берет верх...
И мы слушаем, затаив дыхание. А вы в экстазе, размахиваете руками, отчаянно жестикулируете. Поражала удивительная мимика вашего лица. Вы весь в эту минуту – продолжение Достоевского.
– Федор Карамазов, – кричите вы, – шут. Шут, искалеченный судьбой. Вино и женщины – вот все что он живет. Но он честен. Конец старика трагичен... Помните – символическую розовую ленточку?
И я бегу с лекций ваших не домой, Ник Никыч, а в библиотеку. Меня бьет дрожь... И я окунаюсь, купаюсь в «Карамазовых»...
Добрый, милый Ник Никыч, скажите мне, Учитель и Друг, как мне нынче жить? Вы же все знаете.
А Федор Карамазов издевательски орет: «… меня все за шута принимают, – так вот давай же я и в самом деле сыграю шута, потому что вы все до единого глупее и подлее меня...».
А сейчас я вспомнила строки одной поэтессы:

Толпа смеется над шутами,
Шуты смеются над толпой.


***

Ночь накатывается на меня... Тяжелая ночь... Я ведь совсем одна. Почему никто не придет в гости – сейчас, среди ночи?
Я бы пожаловалась на головную боль. Рассказала бы о том, что недавно прочла книгу об Анне Павловой, акварельной танцовщице. О том, что жизнь переворачивает страницу за страницей. Безмолвный мир танца ожил...
О том, что Вацлав Нижинский – тоже шут, гонимый толпою. Изгой. Петрушка. Царь балетный. И сердце его как видение розы. И танец его как ветра вздох.
Он был так поглощен своим искусством, что не выдержал вечного вдохновения. И в тридцать лет сошел с ума.
В искусстве это случается. Нельзя быть равным Богу. Это наказуемо.
Если бы сейчас, сию минуту, открылась дверь, и на пороге показался Дон Гуан... Я бы рассказала ему, что от мужа я ушла. Он так ничего и не понял.
А что касается одиночества – да, плохо быть одной. Некому высказать наболевшее. Но ведь страшнее одиночество такое, когда и человек рядом, а высказать все равно некому. Так уж лучше из двух зол – меньшее.

Не клади ты мне руки на плечи –
я объятий твоих далека...
Все мне слышатся давние речи
и родная – другая рука.

Влюбленность прошла. Розовый туман рассеялся. Одиночество осталось. И с этим нужно было смириться. И как-то продолжать жить.
Я и живу.
По сей день.

***

Взгляд – ретро... С тихой тайной горечью сижу за столом и пишу эти записки, которые даже не знаю, как назвать... И в каком жанре это написано?
Дневник? Лирическая миниатюра? Эссе? Письмо к себе? Бог с вами – кому как нравится.
У Ахматовой есть строчки:

Как белый камень в глубине колодца
Лежит во мне одно воспоминанье...

Это – моя жизнь. Это – мой «белый камень в глубине колодца», мое сокровенное воспоминание. Но я по-прежнему пишу с предельной искренностью, на какую способна. И не боюсь быть откровенной.
Я лучше знаю, чем вызвано к жизни каждое слово. Как появилась на бумаге каждая строка. И какого цвета были мои чернила.
Конечно, я понимаю, что за откровением следует расплата.
Но можно ли наказать расправой человека, если он уже распят на великом кресте Литературы?
Впрочем, это – лирическое отступление от сюжета. Просто сегодня болит голова. Обыкновенная простуда.

Ночь. Зима. И мороз. И снег.
Сплю – И снится родной человек.
Слышу: кто-то моей руки
прикоснулся. Проснулась – ни зги...

Приоткрою чуть-чуть окно –
ночь. И снег. И душе светло.
Вновь заснуть я уже не смогу.
Тихо лампу впотьмах зажгу.

Разыщу письма давних лет,
прочитаю любимый сонет...
Нынче холодно. Нынче мороз.
И зачем тебя Бог принес?..

Если бы сейчас пришел Дон Гуан...
– Девочка, – говорил ты мне в последний раз. – Я живу тобой, но без тебя. Я иду мимо твоей жизни, как мимо родного окна. И каждый раз смотрю с надеждой в это окно...
Господи, как разобраться в этом страшном мире, придуманном Тобою, как говорят, для счастья? И почему человека, который меня Любил, я называю Дон Гуаном? А человека, который был моим супругом – Художником?
И все мне кажется... сейчас, вот сейчас я услышу родной стук... Ты придешь сюда ко мне, в эту промозглую ночь. Обнимешь обеими руками.
И будем мы долго-долго, замерев, стоять у порога... Словно боясь разрушить прелесть новой и, может, нашей первой настоящей Встречи.
Но никто не стучит. Я одна. И тишина как вечность тяжела.
И одиночество опустилось на меня, осязаемое, но невидимое существо...

Уж наступал рассвет – ночные краски блекли.
И сизоватый день на горло наступал.
От слез глаза твои уже полуослепли –
так, может быть, никто любимого не ждал.

***

Открываю глаза... Рассветает... Тянусь к окну, открываю шторы и вижу волшебную, но очень грустную ночь...
Снег все идет и идет... И будет идти, наверное, весь день. Но мне все равно...
Ветви склоняются близко-близко к земле. Им тяжко от снега... И они ждут, когда же ветер стряхнет с них хотя бы частицу этой тяжести...
Как я понимаю вас, деревья. Как вы понимаете меня.
И ты прости меня, Дон Гуан, за то, что я была такой счастливой. Жизнь отплатила мне за это счастье. Отплатила – вот этой ночью...

Поется так светло,
как только прежде пелось...
Но даже Музы
не закроют в сердце дыры.
Но это славно –
если боль не отболелась, –
звучать и петь еще
притихшим струнам лиры...

Ты, верно, никогда не узнаешь об этой моей теперешней слабости... Но я вспоминаю и помню тебя.
И очень благодарна за нежность, мудрость и светлую твою любовь.
Я обнимаю тебя нежно и целую уставшие глаза твои.


1982 г.

Произведение впервые опубликовано в книге:
Сочинения в стихах и прозе в 2 томах. Том 1. Homo scribens. Сочинения в прозе. – Рязань: Ринфо, 1997. – 386 с.
ISBN 5-85-057-119-1

Любовь Рыжкова

Незабвенная Лета
(сказка)

Посвящаю дочери Евгении и людям, которые меня не предают.

То ли сказка, то ли быль…
Веришь? – Истину хранит
лишь седой степной ковыль,
да сухая пыль…


… с верою и любовью познание вечно.
Гофман.



В одном большом старинном российском городе жила девочка Женя. Город этот ровно ничем не отличался от других российских городов.
Заканчивалось знаменательное в истории человечества второе тысячелетие от Рождества Христова.
Скоро, уже совсем скоро должны были произойти события, о коих упоминается в исторических летописях и священных книгах.
Какие это события?
О, об этом я умолчу, дорогой читатель. Не мне судить, ибо до меня все сказано и записано на скрижалях.
Одно шепну тебе на ушко, дружочек. – К этой тайне скоро прикоснутся все жившие и живущие на земле.
Однако жители города были озабочены другим.
Обуреваемые страстью к деньгам и вещам, почти все забыли о душе, горних высотах и чистоте помыслов.
Люди стали циничны и суровы, жестоки и не милосердны. Они грабили и убивали Друг друга. Истребляли животных и сквернословили. Взрывали храмы и поворачивали вспять реки.
Они отравили воздух ядовитыми испарениями.
Дожди – некогда спасительные и живительные – стали теперь опасны. И могли уничтожить посевы.
Воздух – некогда чудесная амбра – стал невыносим. И разлагал кровь.
Люди делались больны и умирали.
Мир содрогался от дурных предчувствий.
И вот в такое суровое и печальное время, почти лишенное красоты и поэзии, жила наша девочка. Она была чудесным ребенком. Мир казался ей полным рифм и гармонии.

***

Ах, какое дождливое выдалось лето. То и дело по небу мчались черные грозовые тучи. То и дело гремел раскатами гром. И на землю, как из пасти невидимого дракона, изливались потоки воды.
В один из редких погожих вечеров Женя вышла на балкон.
Солнце уже село, но золотая корона еще светилась над деревьями.
Вскоре погасла и она.
Мир погрузился в дрему.
И стало тихо.
Громко стучало одно лишь сердце.
И замерла душа от неясного томления. Казалось – сейчас, вот сейчас, она увидит волшебство, познает истину и тайну.
Деревья стояли, не шелохнувшись. Листья перестали шептаться. Облака больше не спешили слиться в черную тучу. Ветер уснул.
Женя взглянула на небо и увидела свою любимую, очень яркую и красивую звезду, Она приметила ее уже давно. К сожалению, никто, решительно никто не мог ей объяснить, что это за звезда, как ее имя и почему, ну почему она такая... живая?..
Звезда сияла сегодня необыкновенно. Она переливалась чудными красками. Становилась голубой, красной, зеленой, фиолетовой, желтой, перламутровой.
Она... словно была в смятении.
И, повинуясь душевному порыву, Женя чуть слышно спросила:
– Кто ты? Ты словно рвешься к людям. Но что держит тебя в небесах? Чьи злые чары? Ты похожа на живую земную женщину. Я вижу, как ты страдаешь. Кто причинил тебе это страдание?
И почему твой свет так греет меня?
И почему я просыпаюсь среди ночи, если ты заглядываешь в мое окно?
Чем я могу помочь тебе, безутешная звездочка моя?
И Женя увидела, как звезда быстро-быстро замигала, и много мелких искр полетели вниз.
Звезда плакала.
И вдруг что-то обожгло руку девочки. Женя взглянула и увидела, что на ладони лежит алмазная слезинка. Он сжала кулачок и прошептала:
– Как я благодарна тебе... Могу ли я тебе помочь?..
Но тут внезапно налетел ветер. И облака полетели, обгоняя друг друга. Застонали деревья.
Около балкона рос молодой тополь. И вдруг – то ли от порыва ветра, то ли по какой другой прихоти природы – отломилась большая, ветвь и с невероятным шумом стал валиться наземь.
Женя хотела было испугаться, да не успела – ее сморил какой-то странный, мгновенно налетевший, как этот ветер, сон.
И полил дождь.

***

Утром родители нашли Женю спящей на балконе.
И хотя всю ночь была гроза, и лил дождь – девочка совсем не замерзла. И что совсем невероятно – балкон был сухой, словно над ним дождя не было вовсе. А в руке у девочки был необыкновенной красоты алмаз. На него невозможно было смотреть – так он сиял.
– Что это значит? – спросили родители.
И девочка рассказала все, что с ней произошло.
Конечно, можно было принять эту историю за чудесный сон, но лучшим доказательством истины был удивительный камень – алмазная слеза.
На семейном совете решено было показать драгоценность опытному ювелиру.
А в городе том жил-поживал старый, все видавший на свете человек, большой знаток драгоценных металлов и камней. Звали его Вентус.
Он отличался добрым, но несколько странным нравом. Однако странности эти люди списывали на его почтенный возраст.
К нему и обратились за помощью.
Но старичок сказал, что не видел ничего подобного за всю свою долгую жизнь. Однако припомнил, что слышал-де, чудную сказку о Звезде Лете, которая плачет алмазными слезами. Давным-давно она жила на земле и была молодой и красивой девушкой. Но злые силы околдовали ее.
Однако это была сказка. И притом, древняя.
А за окнами шумели деревья конца второго тысячелетия. Люди давно работали с искусственным разумом. Цивилизация повернула вспять. Атом исправно отравлял природу. Страшные болезни терзали жителей планеты.
– Расскажите мне эту сказку, почтенный Вентус.
– Ах, девочка, – ответил Вентус. – До сказок ли нынче людям. Взгляни, что творится вокруг. У всех на уме лишь деньги. Все живут первобытными заботами – что поесть и чем прикрыться. А моя сказка вряд ли покажется тебе интересной.
И потом – еще не пришло время.
Вентус хитро прищурился и произнес непонятные слова:
– Скоро, скоро ты придешь ко мне снова, милая девочка. Кончается время ядовитых рос. А покуда иди и помни: не делай ничего дурного. Только добро. Только добро. Добро, добро.
Девочка увидела, как Вентус, произнося эти слова, вдруг закружился на месте. Все быстрее и быстрее. И стал таять в воздухе. Превратился сначала в крохотный смерч, а потом в струйку голубоватого дыма.
И тут Женя увидела, что Вентус по-прежнему сидит за столом и курит сигарету. Ее сизоватый дымок она и приняла сейчас, Бог знает за это. Девочка подумала, что у нее просто закружилась голова.
Они тепло попрощались. Но смекнула Женя, что старичок-то не простой и наверняка знает тайну алмазной слезы.
И тут она вспомнила слова: кончается время ядовитых рос.
Что это за время?
Где эти ядовитые росы?

***

Дома все пришли к мнению, что торопить события не стоит. И жизнь пошла своим чередом.
Женя росла и никому не делала ничего дурного.
С драгоценным подарком она не расставалась ни на миг. Удивительным было то, что камень охранял ее от всяких неприятностей.
Если всем было холодно – девочке было тепло.
Шел на улице дождь – она приходила домой сухая, словно кто держал над ней невидимый зонт.
Стояла ли жара – ее обвевал прохладный ветерок.
Женя любила свой камень и подолгу разглядывала его. Но сколько бы она ни смотрела на красавицу-звезду – ничего похожего больше не повторялось.
И тайна, живая тайна, постепенно стала красивой семейной легендой, строго хранимой домочадцами.
И только Женя жила в непрестанном ожидании чуда.

***

И снова было лето.
И птицы пели свои серебряные песни.
И щемило сердце от красоты, разлитой в природе.
Ожидание чуда у всего живого на земле есть не что иное, как ожидание любви.
Любви – ждала сама природа – от равнодушного человека.
Любви – просил человек у природы, которая покуда не отвернулась от него за беззакония, творимые над нею.
Любви – ждали старые больные родители – от благополучных детей.
Любви – искали дети – у бросивших их нечестивых матерей и отцов.
Любви – просит Песчинка и Травинка, Зверь и Птица, Небо и Земля.
Господи, да разве трудно это понять Человеку!

***

Евгения размышляла, стоя на балконе. Не спалось.
Была тихая спокойная ночь. Неугасимо и приветливо светила Звезда Лета.
Который был час? Девочка затруднилась бы ответить. Она так долго смотрела на ночное небо, что даже не удивилась, услышав тихий и нежный шелест чьих-то слов:
– О Лета, Лета! Незабвенная моя Лета! Годы минули с тех пор, как мы расстались. Но я верен тебе, душа моя.
Никакие чары не сломили воли и не убили Любви.
Прошли триста лет.
Кончается время ядовитых рос.
Осталось всего 999 дней.
О, какой это пустяк по сравненью со столетьями разлуки.
И скоро мы будем вместе, душа моя.
Я знаю, что эти последние дни будут еще мучительнее прежних, что злые чары станут еще сильнее, что ядовитые росы будут отравлять душу сомнениями все более.
Но мне ничто уже не страшно.
Я верен тебе.
О Лета, Лета! Незабвенная моя Лета!
Голос смолк. Внизу, в зарослях жасмина стоял юноша. Его прекрасное лицо было ярко освещено звездным светом.
И вдруг Евгения узнала в нем соседа по дому. Да, конечно, это был Ривус. Но что это с ним? Юноша плакал.
И снова зашелестел его голос:
– Лета! Дай мне руку твою в знак нашей вечной Любви и Верности.
И в этот самый момент от Звезды отделился тонкий луч. И заискрился, и полетел к земле.
И когда луч коснулся Ривуса – он вдруг преобразился. На голове небесным золотом сверкнула корона. Вместо привычной нашему неискушенному взору одежды – на плечах его блистала мантия, словно сшитая из молний и слез.
А вокруг толпились какие-то непонятные люди. Они почтительно склонялись перед Ривусом. Отовсюду слышалось:
– О царственный Ривус! Мы – слуги твои, царедворцы и вельможи – с тобою. Будь верен Лете. Будь верен нам.
Но это видение длилось не более минуты.
Из какого-то окна вдруг раздался дикий визгливый хохот.
И все исчезло, смолкло, растаяло в воздухе.
Ривус стоял на том же месте, в прежнем облике, но словно в оцепенении. Лицо его было мокрым от слез.
Девочка почувствовала, что ее сердце не выдержит этой чужой боли. Она опрометью бросилась на улицу.
– Ваше величество, я все поняла. Я немного знаю об этом.
Она протянула руку. На ладони лежал алмаз.
– Вот смотрите – это Ее слеза. И я хочу вам помочь. Это... в моих силах?
Ривус не удивился, но печально промолвил:
– Ступай, дитя мое, к старому Вентусу. Он все знает. Пришел срок.
И опять, откуда-то сверху, непонятно из какого окна – раздался визгливый женский хохот.
– Это чары черной Циды, – сказал Ривус, – пойдем отсюда.
Они ушли.
А надо сказать, что дом, в котором они жили, был густонаселенным. Здесь было множество квартир, и в каждой проживала семья. Дом скорее был похож на улей, чем на приличествующее человеку жилье. Речь однако же о другом.
Удивительно то, что их никто в ту ночь не заметил.
Надо ли говорить, что девочка долго не могла уснуть. И наутро, чуть свет, отправилась к старому Вентусу.
Тот встретил ее дружелюбно, как старую знакомую.
– Я доволен тобой, маленькая спасительница. Все это время ты хранила чистоту души, следуя моим советам.
Но, как и в прошлый раз, какая-то сила завертела его. И маленький смерч поднялся к потолку. А потом стало медленно проявляться его лицо, сияющее довольством.
– Ах, детка, стар я стал. Устал я жить в человеческом облике. Хочется мне на простор – покуролесить.
Забыл, как в степи травы пахнут. Как на дорогах пыль золотится.
А бывало, веселился я на воле.
Снова размяться охота.
Нет, нет, я никого не обидел в своей жизни. И никогда не водился с черной Цидой. Она много принесла зла людям.
Ну, так слушай то, за чем пришла.
Было это давно, три века тому назад.
Город, в котором мы сейчас живем, тогда казался мне другим. Да он другим и был. И люди были душевнее и хлебосольнее.
Я носился по дорогам. Поднимал золотую пыль к небу и смотрел, как она медленно оседала, переливаясь на солнце.
Я не пугал людей. Если только ради шутки, закружу какую-нибудь бабу у колодца с полными ведрами. И опущу с коромыслом у крыльца. Да так, что ни капли воды не расплескаю.
И вот тогда-то жила здесь мудрая красавица Лета.
Что пользы в описании красоты? Язык мой не в силах выразить совершенство Леты.
Шелковые волосы цвета спелого каштана стекали рекой по изгибам ее певучего тела.
Бездонны были ее зеленые глаза.
Словно плеск спокойной воды звучал голос.
Поистине, красота ее была небесной. Она словно светилась изнутри.
И полюбил Лету царственный Ривус. Хорош был собою этот юноша. И статью, и умом, и сердцем.
Богатой землей владел он.
Умными людьми правил.
Всем красавицам предпочел он Лету.
Но, к несчастью, была у нее подруга – Одиоза. Она тоже слыла красавицей. Однако красота ее была иной.
Земной.
Аспидные глаза ее завораживали юношей.
Быстрая, легкая, дерзкая, коварная.
Она отвергала женихов, не терпела соперниц.
Какой злой силе угодно было, чтобы она влюбилась в Ривуса? Но это случилось.
И Одиоза стала ждать, когда он сделает первый шаг.
Но Ривус не обращал на нее никакого внимания.
Каким же страшным ударом стала для нее любовь Ривуса и Леты. Казалось, такое горе невозможно было вынести. Иглы ревности кололи ее сердце. Злоба одолевала. Утешали только мысли о мести.
Ночами она убегала из дому, падала в траву и плакала, покуда силы не оставляли ее.
Но днем надо было скрывать свои чувства.

***

В одну из таких страшных и зловещих ночей Одиоза поняла, что не хочет она больше жить без Ривуса. Не может она больше мучиться их счастьем.
К тому времени Ривус и Лета были обручены. Уже шли приготовления к свадебному пиру.
Во все стороны света были посланы гонцы с приглашением на праздник.
Уже лучшие портные сшили свадебный наряд жениху и невесте. А искуснейшие ювелиры изготовили невиданной красоты украшения.
В отчаяньи решилась Одиоза на страшный поступок.
Черная Цида – вот кто ей поможет.
Та была едва ли не самой зловещей колдуньей в мире. Огромной силой обладала она. Говаривали, что она общается с самим сатаной...
А-ах, закроем рот ладошкой, прикусим язык. Мне страшно даже говорить об этом, читатель мой.
Люди боялись даже упоминать ее имя.
А уж появление колдуньи среди жителей было знаком большой беды. К ее жилищу никто и не смел приближаться.
Сказывали, что давным-давно нашелся один такой любопытствующий смельчак.
Никто не знает, что с ним произошло, парень просто исчез.
А утром из его дома выполз огромный паук – величиной с собаку – и плакал кровавыми слезами.
Он ползал от дома к дому, словно прося о помощи.
Но все боялись его.
И тогда в зловещей тишине паук дополз до края обрыва и упал в озеро.
С тех пор в нем никто не купался. И воды его стали горьки.
Но ненавистная Одиоза готова была на все, лишь бы разрушить счастье Ривуса и Леты.
С трудом поднялась Одиоза с шелковой травы и в кромешной тьме побежала к черной Циде. Она не боялась колдуньи. Она сама готова была стать колдуньей и мстить, мстить этим счастливцам.
Боже мой, как долго пришлось бежать Одиозе среди мхов, болотистых низин и поваленных деревьев. Чем ближе она подходила к жилищу черной Циды, тем зловоннее становился воздух. Невыносимо было дышать этим трупным смрадом. И Одиоза бездыханно упала наземь.
Когда же очнулась – увидела себя лежащей на чистом ароматном ложе.
Рядом с ней хлопотала женщина средних лет и приятной, надо сказать, наружности.
– Пришла в себя, девица? Ну, вот и славненько. Выпей-ка этой водицы. Что это тебя так напугало?
– Вы – черная Цида? – прошептала Одиоза.
– Я, детка. Как видишь, не так уж я и страшна. Знаю, зачем ты пришла. И скажу тебе: обратилась ты вовремя. Я в самой силе.
Наступает мое время.
Ядовитые росы будут орошать травы и цветы.
Горе, горе людям от их испарений.
Пока ты спала, я все приготовила. Осушай же внимательно. В этом сосуде, детка, верное средство.
Пусть наступает свадебный пир. Пусть повеселятся эти болваны да хлебнут праздничного винца в последний раз. Пусть попляшут перед муками своими.
А в день свадьбы, перед тем, как молодых уведут почивать, ты спрячешься в их комнате. И когда увидишь наготу их – плесни из этого сосуда.
Здесь – та самая ядовитая роса.
Лета, которая тебе так ненавистна, превратится в небесную звезду. И ты будешь избавлена от соперницы.
Но ты должна знать, что звездой Лета будет триста лет и 999 лун. Потом роса потеряет свою силу.
Этого времени тебе хватит, чтобы соблазнить Ривуса, хе-хе?
Он должен забыть Лету и нарушить верность ей.
Знай же и то, что колдовство будет сильнее в последние 999 лун.
Если не успеешь – пеняй на себя. Больше сделать я ничего не смогу.
Одиоза внимательно выслушала наставления черной Циды и вдруг почувствовала приступ дикого хохота.
Она вскочила с ложа и закружилась в неистовом бесовском весельи.
Тут она заметила, что у нее вырос черный хвост.
Она снова завизжала, захохотала и закружилась.
Черная Цида довольно сказала:
– Я вижу, тебе это по нраву? Ну и славненько. Мне давно уже нужна помощница.
И Одиоза увидела, что черная Цида переменилась. У нее пропали глаза, их не было вовсе. Пустые бездонные глазницы смотрели в никуда.
Но Одиозе не было больше страшно. Она радостно завизжала, схватила сосуд с ядовитой росой и полетела домой. Как это получалось – она и сама не понимала. Летела – и все тут.
Дома Одиоза приняла прежний облик.

***

А дальше все случилось так, как предсказывала черная Цида.
Был свадебный пир. Пенились кубки. Шелестел шелк женских платьев. Звучала веселая музыка. И гости наперебой желали молодым счастья.
И уж пробили полночь часы царского дворца, и молодых оставили одних.
Ах, здесь я умолкаю.
Мне боязно прикасаться к тайне.
Это святотатство.
Если вы любили сами и любили вас – вы поймете, что значат эти последние минуты целомудренного счастья.
Поймете вы и восторженность взглядов, и благословенное молчание, и замирание перед тайной, и неутолимую жажду обладания друг другом.
И опьяненный своей возлюбленной, Ривус снял последние прозрачные одежды Леты.
И увидел он певучую акварельную наготу ее.

***

Господь великий и милосердный, нет сил рассказывать дальше.
Одиоза – в облике молодой чертовки – с черным хвостом и звериным оскалом, выскочила из своего укрытия. И, проскрежетав зубами, плеснула из сосуда ядовитую росу на молодых.
Все потемнело.
Раздался страшный треск. Звон. Свист. Хохот. Визг.
Огненные полосы заплясали на стенах.
Невесть откуда налетели тучи.
Небо разверзлось.
Сделалась буря.
Раскрылись все окна.
Ливень обрушился на город.
Молнии скрещивались, словно шпаги.
Это боролись Духи Света с духами тьмы.
И так же внезапно все смолкло.

***

И тут увидели собравшиеся люди, как тонкий луч отделился от брачного ложа и потянулся ввысь.
И вспыхнула на небе новая звезда.
Это и была заколдованная Лета.
Отчаянно рыдал Ривус.
Одиоза же, приняв прежний облик, стояла в толпе утешавших его.

***

С тех пор прошли столетия.
Сменились многие поколения людей. Все забыли о том, что жил когда-то на земле царственный Ривус.
Сначала умерли свидетели этой печальной истории, потом их дети, внуки и правнуки.
А Ривус все жил, и старость не касалась его. Он был по-прежнему красив и молод. •
Чтобы скрыть причину своего долголетия, он переезжал из города в город, менял имя.
Жила и Одиоза. И как ни старалась она соблазнить Ривуса, он был непреклонен. На какие только уловки ни шла Одиоза – все было тщетно.
Она являлась ему и кроткой утешительницей, и веселой девицей, и служанкой, и принцессой. Меняла характер, голос, внешность – все было бесполезно.
Ривус оставался верен Лете.
Высоко в небесах сияла она Звездой. И плакала алмазными слезами.
Светом своим она помогала Ривусу жить и быть непреклонным.
Так прошли триста лет. Оставалось 999 лун, по прошествии которых ядовитые росы теряли свою силу.
И Одиоза поняла, что может упустить Ривуса. Ненависть ослепила ее. А душа давно была продана сатане.

***

Старый Вентус умолк.
– А дальше? Чем закончилась эта сказка? – тихо спросила Евгения.
– В том-то и дело, девочка, что это не сказка, а подлинная история, свидетелем которой был я сам.
– Как?
– Да ведь я был в числе тех ювелиров, которые мастерили свадебные украшения Лете. Ювелирное искусство всегда было моим земным увлечением. А история эта еще не закончилась. Но только мы ничего не изменим.
Да и права не имеем.
Дальше все будет так, как угодно судьбе.

***

Одиоза металась.
Она чувствовала, что время уходит и ничего не могла[ сделать. Ею овладело бессилие. И она словно смирилась с судьбой.
Однако скоро в доме, где жил Ривус, появилась новая соседка – прелестное существо. Говорили, что девушка – сирота.
Она была чудо как хороша собой. К тому же, скромна, застенчива. Она казалась такой беззащитной, что хотелось проявить участие и как-то позаботиться о ней.
Ривус по себе знал, каково жить без доброго слова и дружеской поддержки. И всячески, как мог, стал помогать Фере.
Повесить книжные полки, прибить карниз для штор, заменить старый кран, поднять тяжелый бак с водой – разве трудно было все это для молодого, полного сил, мужчины?
Вскоре они стали друзьями. Тем более, что девушка чем-то неуловимым была похожа на его любимую.
Ей-то и открылся Ривус. Рассказал всю свою горькую историю.
Ничего не ответила кроткая Фера, ничего не посоветовала, лишь плакала беззвучно.
И благородная девушка решила не смущать души молодого человека. Прекратить с ним дружеские встречи и не принимать от него знаки внимания.
– Живи спокойно, милый Ривус, – сказала она. – Жди свою Лету. Я не хочу мешать вам.
Быть может, злые чары скоро потеряют силу.
Я не буду тревожить тебя. Но и ты меня не тревожь.
Конечно, потерять тебя мне теперь трудно. Мы ведь друзья. Но ради твоего счастья я переживу это.
Я ухожу из твоей жизни, чтобы не быть для тебя соблазном.
Подивился Ривус благородству и уму девушки. И опять она напомнила ему Лету.
И тяжко стало юноше без Феры. Без ее понимания и теплого слова. Потянуло его к ней неистово и неудержимо.
Словно пелена опустилась на его глаза. Ему казалось, словно это сама Лета воплотилась в облике Феры. Да, это она пришла к нему с небес, чтобы утишить его нестерпимую боль.
Видно, Бог решил соединить их жизни.
И не раз в задумчивости он называл ее Летой.
Фера не обижалась.
Она только молча, понимающе проводила рукой по его голове. И это прикосновение успокаивало его.
Но глядя на небо. Ривус подивился перемене, которая произошла с его Звездой.
Она словно потухла. И ее слабое мерцание едва было заметно сквозь часто набегающие тучи.
И опять Ривусу почудилось, будто сама душа Леты переселилась в Феру.

***

И вот наступил день их свадьбы.
Но на этой свадьбе не было ни дворца, ни пышных столов с диковинными яствами, ни серебряных кубков, ни шелеста шелковых юбок, ни звучания волшебной флейты.
Приглашенные вели себя недостойно. На молодых мало кто обращал внимания.
Нестройно звучали пьяные голоса. Конвульсивно дергались тела, изображая танец.
Под потолком плавали клубы сигаретного дыма.
Непристойно громко хохотали женщины.
Как непохоже это было на целомудренное торжество.
Как напоминало это бесовские игрища.
И только Фера оставалась нежной и женственной в этом скопище нечестивцев.
Но умолкли голоса гостей.
И снова наступил тот таинственный час, когда молодые остаются вдвоем.
Наедине с великим Космосом.
Как хороша и стыдлива была обнаженная Фера. И заключил Ривус ее в свои объятия.
И в тот же миг с легким шумом распахнулось от ветра окно.
И хоть на дворе стояло лето – зябкая прохлада стала заполнять комнату. Потянуло гнилой сыростью. Холодок побежал по спине.
Очнулся юноша. И увидел, что обнимает он… Одиозу.
Не было Феры.
Перед ним стояла красавица Одиоза с аспидными глазами и бросала ему в лицо:
– Ты изменил. Ты предал Лету. Я все-таки соблазнила тебя, о мой любимый Ривус. Теперь ты никогда не будешь с ней вместе.
Долго ты был непреклонен – триста лет и 990 лун.
Тебе оставалось хранить верность всего Девять дней и ночей.
О, мужчины!..

***

С этими словами Одиоза скорчилась. Завизжала. Оттолкнулась от земли хвостом. Оскалила зубы. И вылетела вон в распахнутое окно.
Все понял Ривус.
И в следующий миг ладонь его обожгла упавшая с небес последняя слеза Леты.
И тут же на глазах превратилась в алмаз.
Взглянул Ривус на небо и увидел, что Звезда Лета падает на землю.
В отчаянии выбежал он из дому. И простирая руки к любимой, закричал:
– Прости меня, Лета.
Я был ослеплен.
Я думал, это твоя душа со мною. Я виноват перед тобой. Пусть лучше милосердный Господь убьет мою душу, чем терзаться на свете без тебя.
А Звезда все летела и летела вниз.
И упала она.
И смешались слезы девушки с водами подземной реки.
Все слышали о Реке Забвения – Лете. Но где течет она – каждый узнает в свой срок.
А Ривус превратился в Ручей.
И до сих пор мечется по свету.
И смерти Бог ему не дает, и путь к Реке не указует.
Наступит все же день, когда воды Ручья Ривуса сольются с водами Реки Леты.
И тогда будут они вместе уже навеки.
Слитые воедино.
Две любящие души.
Наступит день, когда злые чары не возымеют больше силы.
И рухнет царство зла.
Об этом дне помнят все люди земли.

***

А что сталось с Одиозой? От ненависти и злобы она рассыпалась в прах, став колючим песком.
И песчинки неверности разлетелись по всему свету.
Горе, горе тому влюбленному, кому попадет в глаз эта песчинка. Вот почему на свете стало больше измен, прибавилось злобы в людях.
Как уберечься от этих песчинок?
Только одним, друг мой, только одним.
Нужно хранить душу в чистоте и непогрешимости.

***

А помните ли вы старичка Вентуса?
Соседи жаловались, что из его окон частенько вырывается какой-то смерч и голубоватый дымок.
Сначала это причиняло им беспокойство, но потом все привыкли к этим причудам.
Но однажды Вентус пропал. И никто не знал – куда он делся.
А на дорогах стали появляться закручивающиеся ветряные вихри. Конечно, это шалил Вентус.
И если тебе, Друг мой, случится увидеть такой смерч – вспомни старого Вентуса. Не он ли это мчится по своим волшебным делам.
А коли вспомнишь – то вреда тебе этот смерч не сделает.

***

На этом можно было бы закончить историю Ривуса и Леты.
Да, дорогой читатель, ты вправе принять ее за сказку. Я и сама поверила бы с трудом. Но в том-то и дело, что все, рассказанное здесь – чистейшая правда.
Вот лежит передо мной алмазная слеза Звезды Леты. Ее мне принесла Евгения – теперь уже взрослая, красивая и добрая девушка. Ни один ювелир мира не может сказать о камне что-либо определенное. Разводят руками и говорят:
– Алмаз алмазом, но неземной.
– Удивительно и то, что камень по-прежнему охраняет Евгению от разных напастей.
И самое главное – он спасает ее от песчинок неверности.
Вот же она, вот, алмазная слеза.
Я могу потрогать ее, полюбоваться ее красотой.
Боже мой!
И я верю, что все это – БЫЛО.
И с тех пор я прошу:
– Господи! Не лишай нас в жизни Чудес!
И храни нас, Господи, от людской неверности!


1992 г.
Произведение впервые опубликовано в книге:
Сочинения в стихах и прозе в 2 томах. Том 1. Homo scribens. Сочинения в прозе. – Рязань: Ринфо, 1997. – 386 с.
ISBN 5-85-057-119-1

Поздняя осень


Вчера еще была трава –
желта, примята и понура.
А нынче – кругом голова –
бело вокруг. И хмуро.

Ей Богу, страшно за порог –
там ветер дует злой.
И так нелеп, и так жесток
протяжный этот вой.

1987

***

Март, промозглая погода,
дождь идет какой-то вялый.
И такое – год от года,
грязь, и снег, и взгляд усталый.

До апреля – две недели,
пережить бы эту слякоть.
Птицы скучно полетели,
впору горестно заплакать.

Но, потворствуя надежде,
в ожиданье солнца, мая,
знаю, что придет, как прежде
к нам свобода голубая.

1989

Черное море


Что ж ты такое холодное, море июньское, –
неугомонное и штормовое, с белою пеной?
Здесь побывать я мечтала давно уже – с юности.
Встреча с тобой оказалась привычной изменой.

Не развиднеется, не распогодится хмурое небо.
Плещут о берег сырой непокорные волны.
Так и сидим – в домике с чаем и хлебом,
скукою полны.

1993

Ночью


Всю ночь штормило море. Ветер злобный
метался, крыши рвал и стекла бил.
И вой его – неистовый, утробный –
так холодил...

И жутко было. Этой тьмой кромешной,
казалось, захлебнулся целый мир.
О Господи, прости мне, слабой, грешной,
что голос мой так сир.

1993

***

Я помню море, берег каменистый
и пенистое кружево воды.
Был день – ленивый, томный, золотистый...
Не стерло время грустной красоты.

Я любовалась цветом твоих глаз,
наверно, это море в них плескалось...
Вдали качался крошечный баркас,
и нам с тобою счастливо мечталось...

Мы наслаждались чувственно волной
и грезили о девственном покое...
Над морем плавал тихий, сонный зной...
День был, как яблочко из сказки наливное...

Куда все делось – зной и взгляд лучистый?
И прелесть загорелой наготы?
Я помню море, берег каменистый
и пенистое кружево воды.

1983

Пустыня Кара-Кум


Пустыня... зыбучий бархан...
Край света... песок да песок,
в котором следы ваших ног
заносит песчаный буран.

Вперед невозможно смотреть,
и сзади – лавина песка.
Здесь можно от солнца сгореть,
здесь к раю дорога близка –

всего лишь два спешных глотка
хоть теплой, хоть мутной воды.
И в ад здесь тропа коротка,
вон кто-то оставил следы.

1988

Рыбацкое


Там, у берега Ясхана,
под покровами тумана
на рассвете рано-рано
плещется плотва.

Ветерок неторопливо
прикоснется к веткам ивы,
зашумят они лениво
тихие слова.

И пойдет молва по свету:
на Ясхане, вроде, где-то
рыбы много в это лето...
И пойдет молва...

Рыбаки стопы направят,
закидушки, донки ставят,
про удачу байки травят –
кругом голова...

Там, у берега Ясхана,
под покровами тумана
на рассвете рано-рано
плещется плотва.

Ветерок неторопливо
прикоснется к веткам ивы,
зашумят они лениво
тихие слова.

1987

***

Здесь Лермонтов ходил. Здесь Грот Дианы.
И гости были веселы и пьяны.

Дымились шашлыки. И сок граната
стекал по пальцам, тонким, как лоза.

В часы рассвета и в часы заката
благословляю эти небеса –

за эту благодать, святые камни,
за эти горы в зелени густой.

Который час на свете – поздний, ранний?
Не все ль равно, печальник молодой?

1988

Финиковое цветение


Вот и расцвело мое любимое
дерево, пахучее и томное.
С ухающим сердцем – мимо я
прохожу – веселая, нескромная.

Где ты ходишь, страстолюбец ласковый?
Финики цветут и осыпаются.
О тебе – я думаю с опаскою,
без тебя мне плохо засыпается.

Я привыкла к дружбе нашей искренней.
Тайны – нами так и недосказаны.
Я тебя ласкала только мысленно,
разве скромность может быть наказана?

Взгляд горит – горит душа заблудшая,
началось весеннее брожение.
О, еще споется песня лучшая,
лучшее мое стихотворение.

Вот и расцвело мое любимое
дерево, пахучее и томное.
С ухающим сердцем – мимо я
прохожу – веселая, нескромная.

1984

***

Руслану

Водопад, водопад, водопад...
Фиогдон, Фиогдон, Фиогдон...
Жизнь кипела столетья назад,
а теперь все похоже на сон.

Здесь вода, как страданье, чиста.
Здесь поутру молочный туман.
Здесь на склонах густые леса,
где гуляли мы – я и Руслан.

1988
Северная Осетия,
ущелье Дзивгис


Золотая весна


Вот жук со спинкой золотой
ползет упрямо вдоль забора.
Он, видно, очень непростой,
проныра, видно, и обжора.

Я им любуюсь, ну а он
самозабвенно ест побеги.
Но отчего со всех сторон
так много золота и неги?

Летает шмель, ленив и сыт,
на брюшке тоже позолочен.
Он так талантливо жужжит,
и баритон его отточен.

И снова хочется мне жить!
Хочу – до головокруженья
я каждого, любя, простить
за каждое грехопаденье.

И этой золотой весной,
такой живой, такой горячей,
остаться я хочу собой
и от любви проснуться зрячей.

Это она во мне сейчас
рождает се стихотворенье.
Из-за любви остер мой глаз,
мое пророческое зренье.

Я вижу золото везде –
оно разлито на полмира, –
на грядках, в яблонях, в воде
и даже в атомах эфира.

Непостижимое уму,
оно владеет лишь сердцами.
Я это золото возьму
и сделаю его стихами.

1999

***

Люблю я осени ядреный
чистейший свет.
Дождя прохладного грибного
печальный след.

И птиц высокое круженье
там, в синеве...
Их неприкаянное пенье,
видать, к зиме.

1987

***

Н.А. Бокаревой

На старой яблоне паук
сплел золотую паутину.
Такую странную картину
впервые видела, мой друг.

Ведь если б это в сентябре
иль в октябре происходило, –
меня б совсем не удивило,
коль бабье лето на дворе.

Всех обманул суровый край,
смутил своими холодами.
И будто властвует над нами
сегодня осень, а не май.

Какая дивная весна!
Чуть только солнышко пригрело –
я радоваться захотела,
и в этом, видно, я права.

Подвязье, 1999