Вторые.
Добавлено: Вс июн 26, 2011 11:05 pmНестеров, Гагарин, Армстронг.
Хендрикс, Леннон, Кобейн.
Эйнштейн, Ферми и Курчатов.
Их имена на слуху, их фотографии взирают на нас со многих изданий учебников и мемуаров. И они это, пожалуй, заслужили.
Их следы в истории– это яркие, поворотные ее моменты, к которым они, как и многие люди до них шли, возможно, всю жизнь.
Но ведь это не все. В мире есть не только Ахиллы и Эйнштейны. Есть еще Лоренцы и Патроклы. И подобно тому, как не видно звезд при свете Солнца, не видно и их. Интерес к ним– удел романтиков и ученых. В самом факте их существования наиболее полно проявляется суть культур и цивилизаций– огромных, на пол континента, растений со своими корнями, стеблями и соцветиями. Суть великая, но совершенно слепая.
8 сентября 1943 года. Дни по-прежнему длинные и светлые. Кажется, они еще хранят отголоски июльской жары. На фоне дождливого и холодного августа выглядит просто сказкой.
Ребятишки вернулись из летних лагерей и пошли в школу. Служащие и рабочие привычными маршрутами торопятся на работу. Все как всегда. Пекари пекут хлеб, почтальоны разносят письма, а старик Бадди играет в парке на своем потертом банджо. Все как всегда, но идиллия обманчива. В мире уже пятый год бушует война. Сражения не утихают ни на минуту, и эха взрывов, и зарева пожаров видны за многие километры от фронта. Вести о подвигах и жертвах разносит по миру радио.
Как тонка эта нить, связывающая Аризону с Мидуэем, и любой из тысяч Спрингфилдов с грязной деревней Дать Блять. Как тонка она и как прочна. Не разорвать ее. И вести с полей не сделают песни Бадди веселей, работу почты спокойной, и уж никак не уберут из домашнего хлеба соленого привкуса слез.
Сегодня утром маршал Монтгомери прочел условия капитуляции Италии, но Муссолини молчит, хоть, думаю, и он знает, что близится конец.
А вообще, дела Европы мне не так интересны: в нашем штате набираются солдаты для войны с Японией, и наверно за этим меня сегодня после обеда ждут в штабе.
–Лейтенант Степлтон!
Я откладываю газету и встаю.
–Сэр, генерал Максон ждет, сэр,– сообщает молодой пухлый морской пехотинец.
Я иду по коридору. Пол невыносимо скрипит, из-за дверей раздается треск десятков печатных машинок. Пятая дверь справа– штаб. Об этом сообщает табличка и сигаретный запах, которым пропитан сегодня, наверное, любой штаб армии.
–Степлтон, входи,– Максон тушит сигарету и делает рукой жест офицерам. В комнате ненадолго возникает тишина.
– У меня здесь письмо с приказом вызвать всех, что странно, желающих летчиков-испытателей для участия в какой-то правительственной программе. Я спрошу один раз, поедешь к ним?
–Сэр, так точно, сэр!– ору я, и вот уже поезд на Нью-Мехико уносит меня по направлению к неизвестному правительственному объекту.
Начало поездки прошло под развеселые старинные мелодии Дикого Запада и разговоры о высадке на Сицилии с одним словоохотливым торговцем автомобилями. Но в каком-то Ваствилле он вышел, и я наконец разглядел пейзаж за окном– бескрайнюю красную пустыню с причудливыми скалами, созданными временем и ветром.
Неуловима ее красота. Не для одного она человека: смотришь на скалы, забываешь о небе, смотришь на небо, уже и не видишь изрезанной каньонами красной земли. Пожалуй, эту красоту могут понять только люди. Понять, и превратить в песню, легенду, да хоть бы просто в меткое высказывание. А вот сам ты, хоть лейтенант, хоть президент, совершенно перед ней беззащитен.
Я слушал старинные мелодии и ехал на юг. Я проникался уважением к этой легендарной и великой земле, к людям, что протянули железную дорогу из горизонта в горизонт, и черт побери, даже к великанам кактусам сагуаро, которые есть только здесь, у нас.
Мое новое место службы называлось полигоном Аламогордо, а моего нового начальника звали полковник Джеймс Вайтмен. Ему было за 50, он носил очки и пивное брюшко. Полковник так же обладал пристальным взглядом и неизвестными мне медалями.
–Здравствуй сынок,– сказал он,– проходи, садись. Чувствуй себя как дома.
Он часто это предлагал, но мне не удалось ни разу. В те дни штаб был наполнен хоть и по-хорошему, но очень нервными офицерами и учеными. Последние ходили из кабинета в кабинет, обменивались новостями о какой-то Троице, и хохотали неестественными голосами над непонятными мне научными шутками. Напрашивалась мысль, что затевается что-то серьезное.
–Степлтон, раз ты уже все подписал, тебе полагается знать, чем мы здесь занимаемся.
–А занимаемся мы оружием. Таким, что воевать с его обладателем отважится только псих, вроде этого австрийского художника. Вот лично я возглавляю отдел летного обеспечения испытаний.
Он говорил еще долго, но как-то все по существу. Оружие это еще не до конца придумали. Будет оно то ли маленьким, то ли большим, но в любом случае центру нужны пилоты. От меня требуется по его приказу взлетать( а будет это то ли на Суордфишах, то ли на огромных Супер Крепостях), и сбрасывать сначала макеты, а затем и настоящие бомбы на полигон. Все. Оплата 75 тысяч в год как за крайне вредную и опасную работу плюс пенсия.
Он постоянно на это упирал и говорил так, как будто я уже ее получил, и уже должен быть благодарен Армии за высокую честь быть хоть и безымянным, но авангардом испытаний.
Из штаба я вышел в седьмом часу. Вайтмана несколько раз вызывали наверх, и пока он туда ходил, я успел пройти подробный медицинский осмотр. В последний раз он вообще прислал солдата с приказом идти располагаться в казармы.
А там было пусто– команды еще только начинали набирать.
Не стану описывать дней, проведенных в ожидании действия, замечу, разве , что медосмотры были ежедневными. Медики шутили и улыбались, но держали пилотов на некотором расстоянии. И это, в общем, все, что следует отметить.
Полеты начались аж в декабре. Техники набирали за аэродромом землю в длинные, похожие на торпеды болванки, а мы сбрасывали их на спешно построенную на полигоне деревню-мишень. Надо сказать, что летали болванки паршиво: за две недели полетов в деревне мы точно попали только в несколько домов. Со временем мы приспособились к ним, и тут привезли пробные бомбы с завода.
Пилотов разделили. Часть осталась заниматься «Худышами»-торпедами, а остальные, в том числе и я, проходили переподготовку для полетов на Супер Крепостях.
Ребята из первой группы начали сильно болеть. Осматривавшие их врачи таинственно молчали. А мы учились и ждали нашей очереди. Прошел год, а она все на наставала.
16 января меня назначили командиром экипажа Супер Крепости. В тот же вечер я оказался в местном баре, где только то и делал, что пил одну за одной. Для радости не было ни малейших причин. Уже давно стало понятно, что на 75 тысяч Вайтман менял мою жизнь. Почти все ребята из первой группы умерли. Знакомый ученый, Френки, сказал, что из-за слишком долгого контакта с активным веществом бомбы у них развилась лучевая болезнь. Что же, парень не врал.
А я сидел и пил. Приглушенные звуки голоса Эдит Пиаф колыхали клубы сигаретного дыма и растворялись в мерном шуме разговоров. Ученые предпочитали кто пиво, а кто колу. Я же, из солидарности с янтарным и красным оформлением зала, пил коньяк.
Какого черта? Какого черта я должен умирать ради их интереса? И зачем?! Чтобы убивать каким-то адским оружием? Да, я раньше испытывал самолеты. Да, теперь они сбрасывают далеко не подарки, но это была работа, а не верная смерть.
Мне никто не скажет спасибо, и не поставит памятник. Меня похоронят здесь же, в красной земле Аламогордо. И когда эта штука таки шарахнет, даже от моего тела не останется и следа. А я хочу жить. Я не хочу быть кем-то в толпе безымянных испытателей. К чему топить мною печь прогресса?
Я хочу сам решать. А длительный контакт с активным веществом бомбы этому как-то не способствует. Надо позвонить Бекки. А лучше уехать. Да. Сейчас же!..
Я встал, пошатнулся и упал.
Дико болела голова и я не мог пошевелиться. Помню, так я когда-то отходил от наркоза. Рядом, и кажется уже давно, говорил полковник Вайтман:
–У любой страны, сынок, есть замечательное свойство. Ее строят люди. Только поколения людей история рассматривает как свои субъекты. Вот например эти вот бывшие золотые прииски Аламогордо далеко не сразу стали городом. Первые здешние поселенцы умерли от голода. Умерли бы и вторые, если бы первые не успели добыть немного золота. И вообще примеров много...
От тебя требовалось только поддержать ребят, что идут за тобой. А ты не захотел.
Вот скажи, почему ты взял из прошлого деньги, дом, машину, и теперь не хочешь ничего отдавать в будущее? Ведь дело здесь не в твоей жизни. Дело в порядке таком.
Ты думаешь, тебе удастся его нарушить, вырваться из этого круговорота душ? Думаешь, ты особенный?..
Я ему так и не ответил. Когда я очнулся, мне сообщили, что я отстранен от полетов. Мне выплатили компенсацию, и приказали забыть об Аламогордо. Больше полковника я так и не увидел. Испытания прошли без меня.
Хендрикс, Леннон, Кобейн.
Эйнштейн, Ферми и Курчатов.
Их имена на слуху, их фотографии взирают на нас со многих изданий учебников и мемуаров. И они это, пожалуй, заслужили.
Их следы в истории– это яркие, поворотные ее моменты, к которым они, как и многие люди до них шли, возможно, всю жизнь.
Но ведь это не все. В мире есть не только Ахиллы и Эйнштейны. Есть еще Лоренцы и Патроклы. И подобно тому, как не видно звезд при свете Солнца, не видно и их. Интерес к ним– удел романтиков и ученых. В самом факте их существования наиболее полно проявляется суть культур и цивилизаций– огромных, на пол континента, растений со своими корнями, стеблями и соцветиями. Суть великая, но совершенно слепая.
8 сентября 1943 года. Дни по-прежнему длинные и светлые. Кажется, они еще хранят отголоски июльской жары. На фоне дождливого и холодного августа выглядит просто сказкой.
Ребятишки вернулись из летних лагерей и пошли в школу. Служащие и рабочие привычными маршрутами торопятся на работу. Все как всегда. Пекари пекут хлеб, почтальоны разносят письма, а старик Бадди играет в парке на своем потертом банджо. Все как всегда, но идиллия обманчива. В мире уже пятый год бушует война. Сражения не утихают ни на минуту, и эха взрывов, и зарева пожаров видны за многие километры от фронта. Вести о подвигах и жертвах разносит по миру радио.
Как тонка эта нить, связывающая Аризону с Мидуэем, и любой из тысяч Спрингфилдов с грязной деревней Дать Блять. Как тонка она и как прочна. Не разорвать ее. И вести с полей не сделают песни Бадди веселей, работу почты спокойной, и уж никак не уберут из домашнего хлеба соленого привкуса слез.
Сегодня утром маршал Монтгомери прочел условия капитуляции Италии, но Муссолини молчит, хоть, думаю, и он знает, что близится конец.
А вообще, дела Европы мне не так интересны: в нашем штате набираются солдаты для войны с Японией, и наверно за этим меня сегодня после обеда ждут в штабе.
–Лейтенант Степлтон!
Я откладываю газету и встаю.
–Сэр, генерал Максон ждет, сэр,– сообщает молодой пухлый морской пехотинец.
Я иду по коридору. Пол невыносимо скрипит, из-за дверей раздается треск десятков печатных машинок. Пятая дверь справа– штаб. Об этом сообщает табличка и сигаретный запах, которым пропитан сегодня, наверное, любой штаб армии.
–Степлтон, входи,– Максон тушит сигарету и делает рукой жест офицерам. В комнате ненадолго возникает тишина.
– У меня здесь письмо с приказом вызвать всех, что странно, желающих летчиков-испытателей для участия в какой-то правительственной программе. Я спрошу один раз, поедешь к ним?
–Сэр, так точно, сэр!– ору я, и вот уже поезд на Нью-Мехико уносит меня по направлению к неизвестному правительственному объекту.
Начало поездки прошло под развеселые старинные мелодии Дикого Запада и разговоры о высадке на Сицилии с одним словоохотливым торговцем автомобилями. Но в каком-то Ваствилле он вышел, и я наконец разглядел пейзаж за окном– бескрайнюю красную пустыню с причудливыми скалами, созданными временем и ветром.
Неуловима ее красота. Не для одного она человека: смотришь на скалы, забываешь о небе, смотришь на небо, уже и не видишь изрезанной каньонами красной земли. Пожалуй, эту красоту могут понять только люди. Понять, и превратить в песню, легенду, да хоть бы просто в меткое высказывание. А вот сам ты, хоть лейтенант, хоть президент, совершенно перед ней беззащитен.
Я слушал старинные мелодии и ехал на юг. Я проникался уважением к этой легендарной и великой земле, к людям, что протянули железную дорогу из горизонта в горизонт, и черт побери, даже к великанам кактусам сагуаро, которые есть только здесь, у нас.
Мое новое место службы называлось полигоном Аламогордо, а моего нового начальника звали полковник Джеймс Вайтмен. Ему было за 50, он носил очки и пивное брюшко. Полковник так же обладал пристальным взглядом и неизвестными мне медалями.
–Здравствуй сынок,– сказал он,– проходи, садись. Чувствуй себя как дома.
Он часто это предлагал, но мне не удалось ни разу. В те дни штаб был наполнен хоть и по-хорошему, но очень нервными офицерами и учеными. Последние ходили из кабинета в кабинет, обменивались новостями о какой-то Троице, и хохотали неестественными голосами над непонятными мне научными шутками. Напрашивалась мысль, что затевается что-то серьезное.
–Степлтон, раз ты уже все подписал, тебе полагается знать, чем мы здесь занимаемся.
–А занимаемся мы оружием. Таким, что воевать с его обладателем отважится только псих, вроде этого австрийского художника. Вот лично я возглавляю отдел летного обеспечения испытаний.
Он говорил еще долго, но как-то все по существу. Оружие это еще не до конца придумали. Будет оно то ли маленьким, то ли большим, но в любом случае центру нужны пилоты. От меня требуется по его приказу взлетать( а будет это то ли на Суордфишах, то ли на огромных Супер Крепостях), и сбрасывать сначала макеты, а затем и настоящие бомбы на полигон. Все. Оплата 75 тысяч в год как за крайне вредную и опасную работу плюс пенсия.
Он постоянно на это упирал и говорил так, как будто я уже ее получил, и уже должен быть благодарен Армии за высокую честь быть хоть и безымянным, но авангардом испытаний.
Из штаба я вышел в седьмом часу. Вайтмана несколько раз вызывали наверх, и пока он туда ходил, я успел пройти подробный медицинский осмотр. В последний раз он вообще прислал солдата с приказом идти располагаться в казармы.
А там было пусто– команды еще только начинали набирать.
Не стану описывать дней, проведенных в ожидании действия, замечу, разве , что медосмотры были ежедневными. Медики шутили и улыбались, но держали пилотов на некотором расстоянии. И это, в общем, все, что следует отметить.
Полеты начались аж в декабре. Техники набирали за аэродромом землю в длинные, похожие на торпеды болванки, а мы сбрасывали их на спешно построенную на полигоне деревню-мишень. Надо сказать, что летали болванки паршиво: за две недели полетов в деревне мы точно попали только в несколько домов. Со временем мы приспособились к ним, и тут привезли пробные бомбы с завода.
Пилотов разделили. Часть осталась заниматься «Худышами»-торпедами, а остальные, в том числе и я, проходили переподготовку для полетов на Супер Крепостях.
Ребята из первой группы начали сильно болеть. Осматривавшие их врачи таинственно молчали. А мы учились и ждали нашей очереди. Прошел год, а она все на наставала.
16 января меня назначили командиром экипажа Супер Крепости. В тот же вечер я оказался в местном баре, где только то и делал, что пил одну за одной. Для радости не было ни малейших причин. Уже давно стало понятно, что на 75 тысяч Вайтман менял мою жизнь. Почти все ребята из первой группы умерли. Знакомый ученый, Френки, сказал, что из-за слишком долгого контакта с активным веществом бомбы у них развилась лучевая болезнь. Что же, парень не врал.
А я сидел и пил. Приглушенные звуки голоса Эдит Пиаф колыхали клубы сигаретного дыма и растворялись в мерном шуме разговоров. Ученые предпочитали кто пиво, а кто колу. Я же, из солидарности с янтарным и красным оформлением зала, пил коньяк.
Какого черта? Какого черта я должен умирать ради их интереса? И зачем?! Чтобы убивать каким-то адским оружием? Да, я раньше испытывал самолеты. Да, теперь они сбрасывают далеко не подарки, но это была работа, а не верная смерть.
Мне никто не скажет спасибо, и не поставит памятник. Меня похоронят здесь же, в красной земле Аламогордо. И когда эта штука таки шарахнет, даже от моего тела не останется и следа. А я хочу жить. Я не хочу быть кем-то в толпе безымянных испытателей. К чему топить мною печь прогресса?
Я хочу сам решать. А длительный контакт с активным веществом бомбы этому как-то не способствует. Надо позвонить Бекки. А лучше уехать. Да. Сейчас же!..
Я встал, пошатнулся и упал.
Дико болела голова и я не мог пошевелиться. Помню, так я когда-то отходил от наркоза. Рядом, и кажется уже давно, говорил полковник Вайтман:
–У любой страны, сынок, есть замечательное свойство. Ее строят люди. Только поколения людей история рассматривает как свои субъекты. Вот например эти вот бывшие золотые прииски Аламогордо далеко не сразу стали городом. Первые здешние поселенцы умерли от голода. Умерли бы и вторые, если бы первые не успели добыть немного золота. И вообще примеров много...
От тебя требовалось только поддержать ребят, что идут за тобой. А ты не захотел.
Вот скажи, почему ты взял из прошлого деньги, дом, машину, и теперь не хочешь ничего отдавать в будущее? Ведь дело здесь не в твоей жизни. Дело в порядке таком.
Ты думаешь, тебе удастся его нарушить, вырваться из этого круговорота душ? Думаешь, ты особенный?..
Я ему так и не ответил. Когда я очнулся, мне сообщили, что я отстранен от полетов. Мне выплатили компенсацию, и приказали забыть об Аламогордо. Больше полковника я так и не увидел. Испытания прошли без меня.