Не знаю, что это
Добавлено: Ср июн 25, 2008 12:33 pmВот, заскучала пару раз на работе и рука понесла. Что-то придумалось, а как это назвать и что с этим делать, теперь и сама не знаю. Может, ваша здоровая критика отрезвит. Наверное, надо было оформить ссылкой или ешё как-то, чтобы много места не занимало, но я не умею. 
1
Последнее, что я запомнила из прошлой жизни и что останется со мной в жизни новой, до предсмертного вздоха – тепло твоей крови, стекавшей по моим пальцам и мгновенно исчезавшей в ненасытном песке. С каждой каплей этой крови уходила твоя молодая жизнь – и вместе с ней уходило в песок моё короткое счастье, моя юность, моё любящее сердце. Оставалась пустота, ибо моим счастьем – был ты, моей юностью – был ты, моим сердцем – был ты. Те, кто убивали тебя, это знали и потому не стали тратить на меня время – оставили умирать возле тебя.
2
Я растерянно вертела в руках измятый листок бумажки, пытаясь осмыслить написанное в нем. Буквы отвратительными мелкими тараканами разбегались по грязно-белому полю и секунду за секундой, минуту за минутой, день за днем съедали мою жизнь. Мое прошлое, в котором был ты.
Похоронка. Слово, похожее на приглушенный грохот сорвавшегося где-то далеко в горах камня. Слово-приговор. Как там у Ахматовой, «и упало каменное слово на мою ещё живую грудь»… Упало. Я пытаюсь выкарабкаться из-под него, хоть на мгновение глотнуть свежего, живого воздуха – и не могу. То ли камень слишком тяжел, то ли сил слишком мало. А может, и желания-то особого нет. Лежать бы и лежать себе под этим камнем, как ты там, в горах, «с насквозь простреленной грудью»… Да что меня сегодня на акмеистов пробило!
Боже, я ещё помню стихи и направления поэзии серебряного века! Как странно… Зато не помню, ни какой сегодня день недели, ни какой месяц на календаре. Которые уже сутки я сижу посреди пустой комнаты с бездушной бумажкой в руках и от боли не могу даже думать, не то что дышать или говорить. Может, комната и не пустая: перед глазами маячат какие-то тени, в ушах, словно шум прибоя, накатывают и растворяются в небытии чьи-то голоса.
То, что в комнате я сидела в одиночестве буквально несколько минут, а потом сбежались перепуганные соседи, примчалась откуда-то Галка, моментально обзвонившая всех и вся, так что через полчаса я была уже в клинике, - все это я узнала гораздо позже, в другой жизни. И это было по их времени. По моему – в той комнате прошла треть моей жизни. Тот бесцветный ее кусок (цвета измятой похоронки) между ярко-рыже-золотым временем, когда ты был жив, и глухо-черным после клиники.
Мне так никто и не рассказал: ни твои друзья, ни твой взводный, ни твои родители, - как ты погиб и кто тебя убил, но зато я всё это вижу во сне. Каждую ночь…
3
Я бежал, как одержимый. Я мчался к заветной красной черте финиша и рев трибун подталкивал меня к ней, словно вся эта восторженная толпа болельщиков несла меня на руках. Шумное дыхание запыхавшихся соперников становилось все тише, удаляясь с каждой сотой долей секунды, пока не осталось где-то за поворотом. Меня сопровождали только крики за ограждениями и хруст снега под лыжами. Золото было почти у меня в руках. И мировой рекорд тоже. Все. У соперников не было никаких шансов – чудес не бывает. Мгновения мчались, превращаясь уже не в десятые доли – в секунды. Наверняка, меня затаскают на пробы по допингу, но все было чисто, просто у меня выросли крылья.
До финиша оставались каких-то две сотни метров.
А до судьбы – несколько шагов. Потому что откуда из толпы, которую я никогда во время гонки не видел, на меня вдруг надвинулось Твое лицо. Смешная рогатая шапочка болельщицы сборной соперников; разрумянившееся на снежном ветру, взволнованное лицо; горящие ярко-синие глаза и что-то шепчущие губы. И больше ничего я не видел.
Я остановился посреди лыжни и мог только смотреть на Тебя. Твое лицо было как откровение.
На трибунах воцарилась небывалая, невероятная тишина. Все смотрели на меня, как на смертельно больного и ждали какого-то взрыва или моего падения. Напряглась группа медиков. Мимо меня со свистом и хрипом пролетели, лишь на мгновение приостановившись, другие лыжники - те, кто уже не надеялись на победу. Трибуны начинали шуметь, сначала тихо, словно шорох набирающих силу волн, потом все громче и громче. Подбежали тренеры и что-то кричали и тормошили меня. Не выдержав, остановился рядом вернувшийся уже с финиша Юргенс и тоже что-то кричал.
А я все стоял, не в силах двинуться с места, и Твое стремительно бледнеющее и так же стремительно краснеющее лицо держало меня, словно магнит невероятной силы. Мир вокруг рушился. Даже снежинки замерли на лету. Стих ветер. Где-то далеко в горах пророкотала сошедшая лавина.
Люди потихоньку начинали отходить от Тебя, пока Ты не осталась напротив меня в растерянном одиночестве. Наконец, замолчали все, даже Юргенс. А мне пришла в голову идиотская мысль о том, как, наверное, надрываются сейчас в прямом эфире комментаторы, пытаясь понять, что же произошло с Великим Фредрикссоном.
4
От едкого, густого чёрного дыма слезятся глаза и противно колет в горле. Я скоро вся пропитаюсь этим горьким запахом – запахом победы. Горят сухие степные травы, горят сметённые яростной атакой конницы шатры, горят окровавленные тела. Как и было предначертано, великую и страшную цену взяла с меня судьба за мою отчаянную просьбу. Отныне имя моё будет проклято в веках. Нет и не будет мне прощения ни сейчас, ни после смерти и душу мою растерзают демоны мщения. Твоей рукой сейчас исполняется моя воля. От твоего меча гибнет сейчас твой народ, много лет назад стёрший с лица земли моё маленькое племя. И я знаю, что умирающие сейчас проклинают не тебя, великого полководца, но меня – твоего злого духа.
Пусть так и будет. Мне уже не страшно. Самое страшное осталось позади. Самое страшное я уже пережила – дни, когда Ты меня не любил. Дни, когда жалкая жизнь измученной пленницы висела на тонкой, безнадёжно рвущейся ниточке, которую боги по какой-то им одной ведомой причине вплели в крепкую верёвку твоей судьбы. И бесправная раба стала царицей.
Только это превращение не было чудесным, случившимся в один миг. Бесконечные дни страха, боли и унижений. Долгие годы неопределённости, тревог, лишений. Я и сама уже не верила в то, что однажды ты полюбишь меня. Полюбишь так же сильно и безоглядно, как любила тебя всё это время я.
Я полюбила тебя в самое первое мгновение, когда твоё обветренное лицо с резкими чертами и свежим шрамом через всю щеку склонилось надо мной. Молодое, дерзкое, злое лицо со сверкающими пьяным блеском глазами. Ты наматывал мои длинные чёрные косы на свою руку, а вокруг стелился дым пожарища, звенели мечи, пели свою смертоносную песню стрелы твоей дикой орды. Рядом со мной стонала моя сестра, пронзённая вражеским копьём, а твои воины сдёргивали с неё, умирающей, ожерелье, рвали яркий шёлк одежд на её окровавленном теле. Она протягивала мне нож, чтобы я успела покончить с собой прежде, чем ты и твои воины надругаются надо мной. Я не взяла нож и её последнее проклятие уже не имело надо мной власти. Потому что я без остатка исчезала в чёрно-золотом мареве твоих глаз. Твой резкий запах щекотал мои ноздри и жар, разливавшийся от твоей руки, был для меня пьянее вина.
Я должна была бояться всем своим существом и ненавидеть тебя до последнего вздоха, но, забыв даже собственное имя, я любила тебя неистово и безрассудно. Твои воины смеялись надо мной, пленные рабыни плевали мне вслед, а ты… Ты удивлённо принимал мою любовь и совершенно не понимал, что со мной делать. Ты знал, что женщины моего племени никогда не становились подругами иноземцев и сражались за свою свободу наравне с мужчинами, и ждал, что однажды я попытаюсь убить тебя. Но любовь, завладевшая всем моим существом, была столь сильна, что покорила тебя. Наверное, я была единственной женщиной в вашем лагере, которую никогда не били. У тебя не поднималась рука ударить женщину, которая видела в тебе бога. Женщину, чьё сердце билось в одном ритме с твоим и чьё дыхание сбивалось и рвалось только вместе с твоим дыханием. В каждом походе ты брал новых пленниц и новых жён и они тоже смеялись надо мной. Только недолго. Потому что их ты менял, продавал, прогонял, а я – оставалась.
Я всегда была рядом с тобой, но даже ты не сразу заметил, что все эти годы я стояла за твоими плечами. И это я долгими звёздными ночами пела тебе о твоём великом будущем. Это меня ты послушал, когда готовился заговор против царя. Это мои советы помогли тебе остаться в стороне от убийства царской семьи, расправится потом с самими заговорщиками и захватить власть в стране. И это я научила тебя уничтожать один город, чтобы в страхе покорились все остальные. Не сразу твои поданные поняли, ЧЕЙ тихий голос заглушал все их советы, просьбы, угрозы, жалобы.
И однажды ты смог признаться мне, что я тебе необходима. Что ты настолько привык ко мне, что не сможешь без меня даже дышать. Ты признал наших детей своими наследниками и надел на мою темноволосую голову тяжёлую корону. Но дороже всех царств мира стал для меня твой влюбленный взгляд.
5
Чудес не бывает. Их надо делать своими руками, и уж если по какой-то причине у тебя не хватит для этого сил ли, храбрости ли, упорства, то никакой чародей, ни даже сам Господь Бог тебе не помогут. Но если иногда чудо случается в твоей жизни само собой, то случается слишком поздно.
Чем, как ни чудом, было твоё появление в моей жизни? И как до обидного поздно ты шагнула из-за угла витой церковной оградки и белый, неправдоподобно красивый букет моей невесты упал к твоим ногам… Уставшей птицей лежал он на твоих лакированных туфельках, а ты растерянно улыбалась и виновато смотрела на раздосадованных подружек невесты. Ещё продолжая весело смеяться, я поймал случайный взгляд твоих зеленоватых глаз. Он менялся, становясь из растерянного обрадованным, потом – горьким и обреченным. Ты оглянулась, почти испуганно, на нарядных гостей, внимательно посмотрела на сверкающее драгоценностями платье невесты, потом беспомощно улыбнулась мне, перешагнула через букет и ушла.
И смертельно раненная душа моя рванулась вслед за тобой.
Было так просто забыть обо всём, пробиться сквозь весёлую шумную толпу гостей и родственников и догнать, остановить, удержать тебя хотя бы на миг!
Я не сделал ни шагу. Только замершее сердце моё качалось в ласковых волнах древнего, как мир, океана любви. Глубокого, штормового, безжалостного и безбрежного.
Ни разу в своей жизни я не совершал необдуманных поступков. Ни разу не ставил под сомнение трезвые доводы рассудка, и голос сердца не брался в расчет. Жизнь должна была строиться по строго выверенному плану. Престижный колледж, стремительная карьера, лучшие машины и дорогие костюмы, могущественные друзья и холёные любовницы. Высшая лига нашего мира. Элита…
И вдруг – твой взгляд. Как свежее дыхание лёгкого бриза посреди мёртвого штиля, как прочерк молнии в безмятежно дремлющем небе, как первый майский ливень.
Но «пожертвовать своим блестящим будущим» ради любви городской сумасшедшей я оказался не готов. До чего же часто мы оказываемся не готовы к счастью! До чего тесно оказываемся мы зажаты в рамки выдуманных нами же самими приличий, правил, стандартов! И только ты была из другого мира. Из другой жизни. Ты выбивалась из серой безликой толпы и никак не вписывалась в глянцевую картинку нашего благополучного городка, как не вписывается прозрачная и простая пеевская пирамида в самодовольный луврский пейзаж.
И, наверное, я боялся тебя. Твоего прямого взгляда в самую душу. Твоей обезоруживающей улыбки, дающей прощение всех грехов и дарящей надежду. Твоего тихого, но твёрдого голоса. Язвительных и колючих слов, заключавших в себе ту истину, которая была всегда доступна лишь детям и сумасшедшим. Я, напористый и отчаянный, умный и решительный, за много лет так и не осмелился даже подойти к тебе. Ни разу даже просто не подвёз тебя, когда ты шла из магазина, склонившись из-за оттягивающей руку сумки. Но твоё лицо стало моим талисманом, твоё имя – моей утренней и вечерней молитвой. И всё, что было между нами – ищущие друг друга и встречающиеся посреди шумного города или притихшей утренней улицы взгляды.
Твой ласкающий, печальный взгляд хранил моё ложное спокойствие, моё фальшивое благополучие. А я метался между попытками наслаждаться уютным семейным счастьем и звенящим желанием подойти к тебе, заговорить, вдохнуть запах твоей кожи. И упасть в любовь.
Всё кончилось быстро и просто. Однажды ты исчезла. Как будто и не было тебя вовсе. Много дней спустя я узнал, что тебя сбил какой-то пьяный подросток на мотоцикле. А могилу твою я так и не нашёл.
Но душа твоя до сих пор вьётся невидимой нежной бабочкой у моего виска…
6
«Учил прощать Господь…» Я умела прощать. Я прощала тебе всё. Обидные слова, камнями летевшие в меня, когда ты был не в духе. Редкие, скупые ласки. Твою раздражительность, резкость, даже жестокость. Всё это я научилась не замечать.
Я прощала твои измены и вошедшую в привычку неуклюжую ложь. Запах чужих дорогих духов на твоих руках, ставшую уже классикой губную помаду на рубашке, бесконечную вереницу женских имён в телефонной книжке – о, ты не утруждался даже зашифровать их под номерами или фамилиями! – ночные звонки и чужое, полное холодной насмешки и издевательской жалости молчание в телефонной трубке.
Я прощала твои запои, когда ты оставался без работы и «сидел на моей шее», твоё презрение к моей несложной, но высокооплачиваемой работе, твоё снисходительно-высокомерное отношение к моим родственникам и неприкрытый флирт с моими подружками.
Я прощала твои загадочные командировки, непонятные и пугающие телеграммы и сообщения на автоответчике. И ту страшную, кровавую правду о твоей новой работе. Кровь на твоих руках, десятки смертей на твоей совести. Твою фотографию в криминальной хронике, косые взгляды соседей, обыски и повестки из прокуратуры, грубость милиционеров и круглосуточную слежку за нашей квартирой.
Я прощала тебе всё только за то, что ты был в моей жизни. За сумасшедшие поцелуи под июльским дождём, за охапки мокрой сирени на моём окне, за тихий свет твоих серых глаз, когда ты смотрел на меня, кормившую твоего первого сына. За твердокаменную уверенность в силе твоих рук и надёжности твоих плеч. За сказочную пиццу, которую ты готовил на мой день рожденья. За твой заразительный смех, звеневший в доме, когда ты играл с детьми.
Лишь одного я никогда уже не смогу тебе простить. Твоей смерти. Страшной и неожиданной, свалившейся ледяной скалой на наш маленький дом. Смерть всегда страшна и всегда её не ждут. Ты хотел спасти наших детей и меня. Хотел избавить нас от всего того кошмара, в который сам втянул всю семью. Хотел, как лучше. Но последнее и, быть может, единственное доказательство твоей любви ко мне обернулось предательством. Ты предал мою любовь, решив, что долгая, спокойная жизнь БЕЗ тебя будет мне дороже мучительной смерти ВМЕСТЕ С тобой. «…оказалось, что даже смерть желаннее меня». Ты снова предпочёл мне другую. И этого я никогда тебе не прощу.
7
Я видел Тебя только трижды. Всего три раза за десять лет Ты проходила краешком моей судьбы и случайным движением плеча, поворотом головы, взмахом плаща направляла реку моей жизни туда, куда спешила сама.
Впервые я встретил Тебя десять лет назад. Ты всегда появлялась 28 мая. Как будто выбрала днем рождения моей души именно этот тёплый, солнечный день в конце мая. Мне был 21 год. Я только что пришёл из армии и хотел продолжать карьеру военного. Собирался подавать документы в военное училище. Но проходя мимо нашей знаменитой Центральной библиотеки, увидел в окне Тебя. Ты сидела в читальном зале за столиком у третьего окна, возле горшка со старомодной белой геранью. Ветер, залетавший в приоткрытую форточку, по-свойски бесцеремонно играл с Твоими тёмными волосами. Облокотившись на стол, Ты упиралась подбородком в сцепленные замком руки и что-то сосредоточенно искала в раскрытой книге. Пыталась найти несуществующий ответ на незаданный вопрос. Хмурила тонкие брови. Сердито кусала губы в шоколадном шёлке помады. И упорно не желала переворачивать страницу.
Я остановился, как вкопанный, и смотрел на Тебя. Мимо шли прохожие, толкались, ворчали, мол, встал посреди дороги, как истукан. Я запомнил всё: и непослушный завиток у виска, и лёгкую морщинку на переносице, и тонкую серебряную цепочку, и недорогое колечко из какого-то самоцвета на среднем пальце, и пятнышко от апельсинового сока на белом воротничке блузки. И почему-то подумал, что если отойду от окна, то больше никогда Тебя не увижу. И уж совсем по-идиотски загадал, что если Ты сейчас всё-таки перелистнёшь страницу, то мы с Тобой познакомимся. Словно угадав мои мысли, Ты яростно захлопнула книгу и … посмотрела в окно. Твои ярко-коричневые глаза смотрели прямо на меня и я вдруг совершенно чётко ощутил, как распадаюсь на молекулы, на атомы и растворяюсь в этом сверкающем омуте. Навсегда. Без остатка. Наверное, на моём лице всё это было написано крупными буквами, потому что Ты удивлённо вскинула брови, отвернулась, быстро поднялась из-за стола и гордо и стремительно ушла из читального зала.
Пока я искал вход в библиотеку, пока спорил с охранником, пока оформлял читательский билет… В-общем, к тому времени, когда я ворвался в читальный зал, Тебя там уже не было. Но на столе лежала захлопнутая Тобой книга. «Быт и нравы древних греков и римлян» Велишского.
Разумеется, я поступил в университет на античное отделение исторического факультета. Только Тебя там не было. Ты не училась в университете. Ты вообще не жила в нашем городе. В библиотеке Тебя обслуживали по чужому билету. Но благодаря забытой Тобою книге я стал археологом. Античная история оказалась увлекательнейшим занятием.
Во второй раз я встретил Тебя на перроне шесть лет спустя. Летящей походкой Ты шла вдоль перрона и дробь Твоих острых каблучков задавала темп биению моего сердца. Как безумный, никого не слушая, оттолкнув проводницу, я выскочил из вагона и бросился вслед за Тобой. Ты растворилась в толпе провожающих, и пока я пытался разглядеть Твоё оранжевое платьице, поезд ушёл. Конечно, я не нашёл Тебя. Конечно, мне пришлось покупать билет на вечерний самолёт. Вот только мой поезд, ушедший без меня… В-общем, я не знаю, откуда Ты взялась на железнодорожном вокзале в тот самый последний момент, но состав сошёл с рельсов. Из тех, кто ехал в моём вагоне, не выжил никто. Один я благополучно вернулся домой на самолёте.
Прошло ещё четыре долгих года бесплодных поисков. За мной прочно закрепилась репутация душевнобольного. Впрочем, на научной карьере это никак не отразилось. Считается, что все гении – психи. Но как ещё можно было объяснить моё стремление найти Тебя, не зная ни Твоего имени, ни возраста, ни адреса, НИЧЕГО. И всё-таки я Тебя нашёл. Точнее, Ты сама нашлась. Ты шла мне навстречу прямиком по проезжей части и водители, ругаясь на чём свет стоит, объезжали Тебя, чудом избегая аварий. Останавливать Тебя и в голову никому не приходило. А Ты беспечно шагала по асфальту. В белоснежном подвенечном платье. В развевающейся по ветру фате. Босиком, держа сверкающие стразами туфельки в руках. Следом за Тобой, пугая окрестности истошным воем сирены, неслась скорая. Видимо, кто-то из гостей с Твоей свадьбы вызвал санитаров.
Я резко ударил по тормозам, и, ещё не до конца поверив в чудо, открыл дверцу своего «ягуара» и втащил Тебя внутрь. И Ты улыбнулась и, как ни в чем не бывало, сказала:
- Привет. Ну, что стоим? Поехали.
10
Боль холодным, колючим комочком ворочалась в сердце, вгрызаясь всё глубже и глубже. Всё время хотелось плакать, но слёзы давно уже кончились и теперь только щипало глаза и к горлу подкатывал твёрдый комок, не давал дышать. В колонках звенел срывающийся голос рыжеволосой девочки «Магнит болит, да просто умираю».
Тебя больше нет. Нет нигде. И никогда не будет. А я никак не могла свыкнуться с мыслью, что уже не увижу твоего лица. Что бесполезно ждать твоего звонка.
Всё, что было раньше, оказалось в одночасье только моими воспоминаниями. Я не знала, что бывает так мучительно одиноко и страшно. И все наши мелкие трагедии вдруг стали глупыми и смешными.
Ты любил других, ты жил с другими, у тебя был свой дом, свои друзья, свои интересы. Мы почти ни в чём с тобой не совпадали. Но я всегда знала, что где-то в этом мире, на этой земле есть ты. И можно было позвонить тебе и услышать твой голос, поболтать о пустяках. Я знала, что если у меня случится беда, ты всегда придёшь на помощь, ни о чём не расспрашивая и ничего не ожидая взамен. Так же, как и ты всегда знал, что есть дом, где тебе всегда рады, где тебя всегда ждут.
С тобой было так здорово молчать. Сидеть рядом с тобой в машине, смотреть на летящую навстречу трассу и спорить до хрипоты, чтобы ты переключил музыку. Ты любил подшучивать надо мной и только тебе я прощала обидные прозвища и едкие уколы. Потому что за ними всегда появлялась твоя улыбка. Самая добрая, самая лучистая, самая обаятельная.
Всё это мне осталось только вспоминать, потому что тебя не вернёшь, сколько ни плачь, сколько ни проси. Ты навсегда останешься молодым, загорелым дочерна, молчаливым парнем, проводившим меня дождливым майским днём, махнувшим на прощанье рукой и пообещавшим скоро приехать.
А когда случилась самая страшная, самая непоправимая беда в моей жизни, ты не пришёл на помощь. Потому что беда случилась с тобой…
«Магнит болит, да просто умираю», - звенел в колонках срывающийся голос рыжеволосой девочки.
Болит. Болит, болит, болит…
11
Ты всегда была отчаянной, с самого детства. Ещё в детдоме ты дралась наравне с мальчишками, дерзила самым суровым воспитателям и спорила с директрисой. Тебе всё было нипочём. В своей нелепой розовой кофточке с разными пуговицами, в короткой синей юбчонке и с торчащими, как у Пеппи, тонкими косичками ты вихрем носилась по коридорам, по двору, по старому запущенному саду, пока однажды не налетела на нашу компанию. Из-за какого поворота судьбы ты вынеслась в тот сумасшедший летний день, кто мне ответит? С разгону врезалась в меня, шлёпнулась на траву и тут же подскочила, как пружина, под громкий хохот моих однокашников. Сжала кулачки, непримиримо сверкая глазами, готовая драться хоть со всем светом. А я, сражённый раз и навсегда бушующей внутри тебя бешеной энергией, вдруг подхватил тебя на руки, посадил на плечи и повёз, как цирковой пони, в сторону каруселей. Вся моя компания смолкла, как по команде, и провожала нас совершенно обалдевшими глазами.
Воспитатели чуть с ума не сошли, когда до них дошло, что наша странная дружба-любовь сильнее всего, что они могли ей противопоставить. Нас разгоняли по разным детдомам, по разным школам и городам, а мы, сбегая ото всех, летели друг другу навстречу, как безумные мотыльки. Потом я ушёл в армию, ты заканчивала школу, но сбежала чуть ли не с выпускных экзаменов, чтобы проводить меня. Ты так рыдала на вокзале, что провожающие своих сыновей женщины забыли о своих слезах и утешали тебя, как могли. Насилу успокоили. По вечному закону подлости, я попал в Афган. В самое пекло. В бригаду смертников. Но ты-то откуда могла узнать номер воинской части и адрес полевой почты раньше, чем я успел тебе хоть что-то написать?! И откуда ты брала для своих писем такие слова, что ребята в Афгане заучивали их наизусть и шептали вместо молитвы, уходя в бой? Мне завидовали все, от повара до командира. Однажды Димон, в очередной раз обкурившись дурью, сказал, что из всей бригады выживу только я, потому что спасти человека на этой войне могла только твоя любовь.
Он оказался прав.
До госпиталя довезли одного меня, но врачи сразу сказали, что я не жилец, хотя и повезли в операционную. А уже там случилось чудо. Я умер, все так говорили, да я и сам это знаю. Был и свет в конце тоннеля, и чувство полёта, и моё тело на забрызганной кровью простыне, которое я видел уже со стороны. И вдруг ворвавшийся откуда-то издалека и сразу отключивший музыку, разлитую в воздухе, твой голос. Он дрожал, плакал, срывался на крик и звал. Следом за голосом появилась и ты. Пряча испуг за рассерженным взглядом, ты подбежала ко мне, вцепилась за руку и потащила за собой. Ты ругалась на чем свет стоит, топала ногами и ревела, не переставая. Что мне оставалось делать?
Очнулся я в операционной, когда уже хирург, махнув рукой, вышел покурить. И вернулся на вопли медсестер. Я был жив. Я не собирался умирать. И громко и четко твердил, что не брошу тебя.
Я никогда тебе этого не расскажу. Зачем лишний раз пугать тебя? Ты и так просыпаешься по ночам в испуге и успокаиваешься только в моих руках. В общем… Просто я тебе завидую: я не умею любить так, как ты.
12
Ты искал в толпе моё лицо, искал с упорством одержимого. Твои серо-зелёные страдающие глаза с безумной надеждой останавливались на женских лицах, пытаясь узнать, разглядеть знакомые черты. Твои обветренные губы беззвучно шевелились и я знала, что ты пытался выкрикнуть моё имя. Но твой голос подвёл тебя и от волнения ты зашёлся в безудержном каторжном кашле. Изрезанные шрамами и свежими царапинами руки воина и охотника судорожно вцепились в гриву коня и твои друзья, взволнованной толпой окружившие тебя, заботливо и суматошно вытаскивали тебя из седла, искали воду и платок, чтобы стереть выступившую больную испарину с твоего лба.
А я пряталась за углом оружейной мастерской и молча глотала горько-солёные жгучие слёзы. Воистину, моя красота стала моим проклятьем, как и обещала безумная жрица. Спустя столько лет ты узнал меня мгновенно и спасло нас обоих только то, что в первые мгновения ты не поверил своим глазам и у меня было время раствориться в толпе, набросить на лицо плотную вуаль и уйти с площади. Вот только уйти, не наглядевшись на любимое лицо, у меня не хватило сил…
Я смотрела из-за угла, как неудачливый воришка, как ночной тать, и старалась запомнить каждую черточку, каждую морщинку, каждый шрам. Выражение твоих глаз, вышивку на твоей одежде, двухцветный шнурок в твоих волосах, блики солнца на твоём мече. Кто знает, когда ещё выпадет мне это счастье – увидеть тебя.
Так устроен этот мир, что за счастье и свободу одних порой платят другие. Платят вдвойне, платят страшную цену. Когда-то победив твою смерть, я проиграла свою жизнь. За безумные ночи нашей с тобой невозможной любви я принесла в жертву свою свободу. За твой сегодняшний покой и твоё будущее я ещё много лет буду платить кровавыми слезами и дикой тоской неприкаянного сердца. Для того, чтобы ты не отчаялся и не остался один в этом мире, для того, чтобы ты обрёл свой дом и свою судьбу, мне придётся бесконечно скитаться по пыльным, продуваемым всеми ветрами дорогам и не ведать ни отдыха, ни сна.
Я вырывала сердце из груди, спасая тебя, потому что с самого начала знала: у тебя своя дорога и моя любовь на ней, как большой, нагретый солнцем камень, у которого ты отдохнул, набрался сил, но чтобы идти дальше, тебе нужно было его обойти. Сберегая твои силы, я ушла с твоего пути сама.
У тебя впереди – будущее. У меня же не осталось ничего, кроме прошлого. Бессонные ночи, безысходная тоска и вечное одиночество – всё это будет у меня.
За твоё счастье заплачено сполна и если боги хоть иногда слышат нас, ты никогда не узнаешь об этом…
Мне же дано видеть будущее и я знаю, что через много лет мы снова встретимся, и снова я заплачу за твою жизнь своей. Стрела, летящая тебе в спину, остановит свой полёт в моём сердце, и я умру именно так, как молила богов: на твоих руках, спасая тебя. И последним, что увижу я на земле, будут твои глаза. Навечно влюблённые в мою красоту.
14
Ветер свистел в ушах, путался в гривах наших коней и в твоих растрепавшихся от бешеной скачки волосах. Ты звонко смеялась навстречу летящей степи и пела яростную боевую песню на гортанном, тягучем языке своего народа. Когда ты поворачивала ко мне своё лицо, я видел твои сверкающие чёрные глаза, обветренные вишнёвые губы и задиристую, дерзкую улыбку. Твой золотисто-рыжий конь стелился птицей над задыхающейся от летнего зноя степью, топтал благоухающие травы и яркие звёзды цветов. Стремительно он вынес тебя на вершину древнего кургана, с незапамятных времен охранявшего эти степи. Предки наших предков уже не помнили, какой народ жил здесь тысячи лет назад, какой царь или воин нашёл здесь свой покой. Одно я знал точно: никогда ещё за тысячи лет не ступала по этой земле красота, подобная твоей.
Ты спрыгнула с коня и протянула руки к высокому, бледному от жары небу. И запела нежно и маняще, слегка покачиваясь в такт странно-дикой мелодии. Мой конь заворожено кружил вокруг тебя, а ты не сводила своих тёмных глаз с меня. И не было уже у меня сил противиться зову этой бездонной и пугающей глубины.
Наши кони беззаботно щипали траву у подножия кургана, а ты танцевала свой танец в моих объятьях. Твоё гибкое, пылающее неукротимым огнём тело змеёй извивалось в моих руках. Пахнущие степными травами, горячие от солнца твои косы сами собой расплетались от прикосновений моих дрогнувших пальцев и чёрными струями падали на мои доспехи. Твои танцующие руки сняли шлем с моей головы, отстегнули и уронили в траву меч и боевой рог. Я был беспомощен и безоружен перед властью твоей красоты.
Но твои губы коснулись моих губ и ты шепнула: «Мой князь, я отдаю свою жизнь в твои руки. Я оставляю сердце своё у ног твоих. Я расстилаю ковёр своей судьбы на твоей дороге. Мой князь, мой господин, не отвергай мою любовь! Молю тебя, не отрекайся от меня!».
Ты не знала, о чём просила меня. Лучшие воины Казара и Нидельхейма готовы были биться за твою любовь, не щадя своих жизней. Благородный наместник богатейшей провинции древнего королевства был обручен с тобою и его дворец ждал тебя. Твой брат, могущественный король Северного Казара, никогда не смирился бы с тем, что на его пути встал молодой князь Роаннона. Совсем недавно замолкли барабаны войны и не всех павших ещё успели похоронить и оплакать. Наши земли не успели вспомнить, что такое мир, и я был не вправе развязывать новую войну. Стоила ли твоя любовь обманутых надежд моего народа и гордого имени моих предков? Тогда я этого ещё не знал.
Я разомкнул твои руки, усадил тебя на своего коня и сам отвёз в Нидельхейм, к твоему жениху. И вернулся домой.
Но мой город был без тебя мне неродным. Мой дворец был пуст без тебя. И не видел я без тебя ни цветущих садов, ни смеющихся детей, ни зелени лугов, ни скачущих с развевающимися гривами табунов. Без тебя Роаннон был мне не нужен.
Твоя любовь стоила больше всех земных царств. Твоя любовь стоила судьбы целого народа. И уж конечно, она стоила того, чтобы пожертвовать ради неё троном отцов и дедов. Но неужели я понял это слишком поздно…
Я ворвался ураганом на площадь, украшенную цветами и флагами в честь свадьбы молодого наместника. Ты спускалась по высокой белой лестнице, намертво вцепившись в твёрдую руку короля. Свежий ветерок с реки бережно развевал складки твоего белого платья и прозрачную вуаль, скрывающую бледное, подурневшее от слёз лицо. На площади, у самой лестницы тебя ждал твой жених, благородный наместник Нидельхейма. Молодой и красивый воин, храбрый и мудрый не по годам. Твой брат при всём желании не мог бы сделать лучшего выбора. Но вы не любили друг друга. Вы были так же чужды друг другу, как безмятежная знойная степь и гордые холодные горы. И сердце твоё сделало свой выбор.
Мой верный конь вынес меня на лестницу и я осадил его прямо перед тобой. Взметнувшаяся белоснежная грива сорвала вуаль с твоего лица. И я увидел твои остановившиеся, испуганные и счастливые одновременно глаза. Я спрыгнул на каменные ступени и преклонил колено перед тобой. Твоя рука осторожно выскользнула из руки короля и доверчиво легла в мою протянутую ладонь.
Гудящая праздничная толпа мгновенно затихла и даже ветер замер где-то среди деревьев. Суровое лицо твоего брата на глазах каменело и едва сдерживаемая ярость уже сверкала предгрозовыми молниями в его взгляде. Твой жених стоял, опустив голову, и ничего нельзя было прочитать на его гордом челе.
И только высоко-высоко в небе зазвенела посреди этой оглушительной тишины звонкая и радостная трель жаворонка…
17
Острое, любовно отточенное лезвие фамильной шпаги обожгло холодом тонкую кожу запястья. Я закрыла глаза – нет, не от страха перед болью, потому что боли сильнее, чем терзала моё сердце, не могло быть, и не от хлынувших слёз, потому что спасительных слёз не было, - а чтобы не видеть того, как будет расползаться под твёрдой беспощадной сталью белая кожа, как заструится тягучим ручейком алая кровь на драгоценный шёлк платья. Моя белая-белая, нежная-нежная кожа – предмет отчаянной зависти всех окрестных красавиц. И фамильная шпага, принадлежащая моему брату. Пусть простит он мне и это преступление – впервые его оружие убьёт не врага. Но, в конце концов, не с охотничьим ведь ножом должны будут найти его сестру!
Я резко рванула гарду на себя и вскрикнула скорее от удивления, нежели от боли: приученное к человеческой плоти железо легко вошло в мою ослабевшую руку, незаметно рассекая тонкую кожу, вены и мышцы и сухожилия заодно. Левая рука повисла плетью, а боль в сердце всё никак не желала утихать, закрываться болью в искалеченном уже теле. Врожденное упрямство – незаменимая вещь в подобных делах, право же. Я торопилась поскорее уйти из этой жизни, из этого мира. Мира, где я Тебе никогда не была нужна. Мира, который подарил мне Тебя на несколько невыносимо счастливых минут – и тут же отнял на все причитавшиеся мне годы. Я не хотела больше продолжать эту пытку – жить не для Тебя и не с Тобой, вне Твоего сердца, за пределами Твоих мыслей.
Сев на край оттоманки, я зажала коленями шпагу и отчаянно резанула об неё правую руку. Алая кровь моментально залила платье и ковёр. Кровь была алая, почему же столетиями все представители нашего славного рода кричали о какой-то «голубой» крови, тёкшей в их жилах. Кровь-то у всех одинаковая – красная, и жизнь у всех – одна и очень короткая. Только любовь у всех разная, в этом-то и беда…
У меня была одна любовь – Ты, а у Тебя… У Тебя их было много. Сколько их было, красивых и пикантных, умных и образованных, белокурых и жгуче-темноволосых, ясноглазых и порочных? Ты и сам, наверное, не помнил. В Твоём списке не было только меня. И уже никогда не будет.
А ведь я даже не претендовала на Твою преданность и верность, на семейное счастье с Тобой, нет. Я бы довольствовалась даже положением Твоей очередной любовницы. Безнадёжно утраченной репутацией и поруганной девичьей честью, незаконнорожденным ребёнком, презрением семьи, Твоей холодностью и последующим одиночеством – я готова была, видит Бог, заплатить любую цену за короткое счастье нескольких ночей с Тобой. За отблеск страсти в Твоих персидских глазах, за недолгие объятья Твоих смуглых рук.
Увы, мне было отказано даже в этом. Одну меня, наверное, из всех женщин города, Ты упорно не замечал. Не хотел ли ломать мою жизнь, боялся ли шпаги моего брата и королевской немилости – я уже не узнаю никогда.
Сначала умерла робкая надежда на чудо – Ты официально объявил о своей помолвке с моей кузиной. Теперь умру я, в день Твоего венчания. И только потом, много-много лет спустя, умрёт моя любовь к Тебе. Умрёт только вместе с Твоим последним вздохом.
Прости, что испорчу Тебе праздник. Прости. Но больше мне не продержаться.
Алое море растекается по сверкающему паркету и кажется, что вместе с кровью из меня вытекает моя боль. Капля по капле. И становится морем…
18
И всё-таки ты ушла. Однажды ты устала терпеть, молча собрала чемодан, сняла обручальное кольцо, тихо положила его на стол. Потом вытащила из кармана ключи от квартиры, протянула их мне на раскрытой ладони. Я взял их и тут же выронил. Тонкий звон их, когда они упали на паркет, стал поминальным звоном по нашей с тобой семейной жизни. По нашему счастью, по нашей любви.
Ты не закатывала истерик, не устраивала скандалов, не рыдала безнадёжно по ночам в подушку. Не жаловалась матери, не плакалась подружкам, не выносила мне «последнего китайского предупреждения». Сначала – потому, что ты была счастлива так же, как был счастлив и я. Потом – характер не позволял. Но то, что однажды ты уйдёшь – я понимал. Понимал и ничего не мог с этим поделать.
Моё катастрофическое невезение оказалось сильнее меня. Я не смог обеспечить тебе того, что все твои подруги называли «достойным существованием». И рано или поздно ты должна была устать от этой жизни на грани нищеты. Твоя красота, как редкий бриллиант, требовала дорогой оправы. Твоё хрупкое здоровье нуждалось в санаториях и курортах. Твой пытливый, острый ум – в новых книгах, путешествиях, форумах в Интернете. И даже твои кулинарные и организаторские таланты, твоё гостеприимство должно было хоть как-то поддерживаться финансово.
Я ничего этого дать тебе не смог. Не получилось из меня добытчика, хозяина жизни и просто крепкого, надёжного мужика. Если мне и удавалось заработать деньги, значит, меня либо обсчитывали в магазине, либо обворовывали, либо случались какие-то глобальные катастрофы, как погоревшая проводка, разорившийся банк с нашими вкладами, затопленный соседями коридор, болезнь моей матери. И снова ты проходила с гордым видом мимо сверкающих витрин, даже не поворачивая красивой головы туда, где стояли туфельки твоей мечты и ждало именно тебя роскошное вечернее платье, чтобы после работы забежать в дешёвый магазинчик на углу или купить пальто в сэконд-хэнде.
А потом озорной блеск твоих глаз начал исчезать, стала тускнеть твоя ослепительная красота, словно на неё лёг слой пыли беспросветной обыденности, тяжёлого, полунищего быта. И все наши знакомые теперь смотрели на меня, как на преступника, запихнувшего жар-птицу в курятник, пыльный, тесный и грязный. Только ведь тебя добило не это. Не быт, не мои неудачи, не отсутствие денег. Тебя начали жалеть – это было для тебя невыносимой пыткой. Жалости ты не принимала ни от кого. Ты всегда говорила, что если сильных людей начинают жалеть, они слабеют, теряют силы.
В тот день ты сказала всего одну фразу «Я ухожу». И всё. Холодное, вытягивающее душу молчание висело в квартире, пока ты собирала вещи, одевалась, красилась. Я стоял в коридоре, прислонившись спиной к стене, и тоже молчал. Ты собиралась спокойно, словно даже медлила, а когда натыкалась на меня, то вскидывала свои огромные тёмные глаза и привычным движением смахивала со лба чёлку.
Уже стоя с протянутыми ключами, ты ничего мне так и не сказала. Ни слова упрёка, ни вздоха прощания, ни банальной фразы утешения, ни тем более лживых обещаний.
Просто ты уходила НАВСЕГДА.
От наших общих друзей я узнал, что через несколько недель ты устроилась на другую работу, потом очень удачно вышла замуж, сделала карьеру, родила дочь. Твоё надменное, божественное лицо стало мелькать по телевидению, появляться на страницах газет и глянцевых журналов, твоё имя не исчезало из светских хроник. И за все эти годы я ничем, ни единого раза тебя не потревожил, не напомнил о своём существовании. Мы даже случайно не встречались на улице, в метро, на твоей любимой набережной. Словно жили в параллельных мирах.
И ни одна живая душа не знает и не узнает никогда, что долгими осенними вечерами ты все эти годы звонила мне и громко молчала в трубку, и я слышал, как падают тебе на руку звонкие горошины слёз…
21
Я допила вино и с размаху запустила бокалом в стену. Тонкое венецианское стекло разлетелось на мелкие радужные осколки. О! если бы моя боль могла так же легко разбиться об эту изысканную итальянскую мозаику! Проклятая мозаика! Невыносимая боль! Чертова кухня!
Боже, еще совсем недавно я с такой любовью рылась в каталогах, выбирая эту кухню: дизайн, плитку, светильники, столы, занавески… Тряпки, железки, стеклышки. Вот во что превратилась моя жизнь. Одно-единственное твое слово перечеркнуло все, словно по белому листу чья-то рука провела черным карандашом, нажимая с такой силой, что рвалась бумага и крошился грифель. Линия получалась неровная, рваная, некрасивая… Шрам на сердце.
Ты сдержал слово – предупредил заранее. А главное, как красиво всё обставил: ресторан, цветы (даже не желтые, впрочем, банальность никогда не была тебе присуща), лучшее вино, мои любимые фрукты, изумительный гарнитур от Тиффани – о каком я давно мечтала. Ты выкупал свою свободу, а я ничего не подозревала. Пока ты не произнес Слово.
По Библии, жизнь началась со Слова. Может быть. Только моя жизнь Словом закончилась. Ты уходил. Ты бросал меня, так благородно вручая мне почетную честь сделать первый шаг. Как я когда-то просила, условие было выполнено: все были уверены, что это я тебя бросила. Моя женская гордость была спасена… Кто бы еще подумал о моей душе!
Да на кой черт сдалась мне эта «женская гордость»! Господи, какой идиоткой я была восемь лет назад! Выдвинула ультиматум, подстраховалась! Свобода и чувство собственного достоинства превыше всего! Ну и кому, спрашивается, нужно это самое чувство собственного достоинства 40-летней тетки? И в какую задницу мне запихивать эту «свободу»?
Между свободой и одиночеством нет знака равенства! Как поздно я поняла это… Ты бросил меня. Все остальное – бездарный спектакль. Греческая трагедия, сыгранная в провинциальном театре.
Осколки стекла сверкают на полу… Застывшая кровь моего сердца. Невыплаканные слезы моей тоски.
23
Проклятый дождь моросил, уныло и нескончаемо, превращая и без того разбитую дорогу в сплошное месиво из грязи и воды. Холодное, липкое, отвратительное месиво. Утром землю застилал зыбкий, стылый туман и тишину просыпающегося мира взрезывал протяжный скрип колёс, чавканье разбитых солдатский сапог по грязи, хриплое дыхание тысяч простуженных глоток, замысловатые ругательства, фырканье измученных лошадей и редкое нестройное пение немногих оставшихся бодрячков.
Походу не видно было конца, зато этот самый конец всё отчетливее был виден по части продовольствия. Местное население разбегалось задолго до нашего появления, успевая подчистую выгребать все свои запасы, а то, что по случаю доставалось на долю нашей грозной непобедимой армии, не могло исправить наше бедственное положение. Никто уже не знал, по какой причине армию выслали в этот затяжной поход, из-за чего вообще началась эта непонятная, трижды клятая война. То ли наш король отказался отдавать свою внучатую племянницу за троюродного кузена соседнего властителя, то ли триста лет назад прабабка ихнего князя наставила рога своему мужу с прадедом дяди жены нашего герцога. Поди, разбери, семейные дела этой знати с белой костью и голубой кровью, будь они все неладны.
Армия всё шла и шла, разрывая туман, увязая в грязи, с тихими проклятиями и безнадежными мольбами умирая не столько от ран, что было необидно в таких случаях, сколько от болезней, нечеловеческого утомления и полуголодного существования. Умирая в чужой, залитой вечными дождями земле.
Из последних силёнок выгребаясь из очередной колеи, моя тощая кобылёнка уныло плелась вслед за такой же тощей армией. Скоро и моя несчастная животина протянет ноги в какой-нибудь луже, поглядит на меня с укором своими умными глазами и околеет в этой грязи. И мне придётся идти пешком, не имея права отстать ни на шаг от жиденького обоза. Я буду идти, а когда силы окончательно оставят меня – ползти, и даже мёртвая я буду следовать за грязными, уставшими, измождёнными солдатами.
Потому что где-то в середине пеших полков, под истрёпанным, изорванным, местами обгоревшим знаменем 7-ого полка вместе с такими же бедолагами, как и сам, шёл ты. И добровольно оставить тебя, удалиться хотя бы на одну лигу, не видеть тебя хотя бы один день для меня было совершенно невозможно. Как невозможно было оставаться в тёплом, уютном доме под защитой братьев, греясь в нежной заботе матери и убегая с сёстрами вечером на луга, танцевать с парнями и петь, когда ты уходил на войну. Я убежала из дома на рассвете, догнала пылившую далеко в холмах армию и на вечернем привале отыскала тебя. Сначала ты ругался, прогонял меня назад, грозился лично прибить, если не вернусь к родителям. Потом отступился, прекрасно зная моё упрямство. А потом всё же понял, что без тебя я так и так умру. Не смогу я без тебя.
Много месяцев я иду следом за армией. Одежды мои превратились в лохмотья, волосы и кожа по нескольку дней к ряду не знают, что такое тёплая вода и мыло, башмаки уже не столько греют, сколько мешают идти, и сухой, рвущий нутро кашель, наверное, скоро убьёт меня. Я ничем не могу помочь тебе в походе. Не могу остановить дождь, прекратить войну, найти еду, спасти тебя от картечи и железа. Я могу только согревать тебя на привалах своим теплом, штопать твой мундир и оберегать твой тревожный сон. Зачем я иду вслед за обозом, добавляя лишнее беспокойство в твою неустроенную жизнь? Что пытаюсь доказать, если о моей любви ты и так знаешь?
Просто я должна знать, что тебя не бросят раненого на поле боя, что когда тебе будет больно и трудно, с тобой рядом будет родной, любящий человек. И если ты умрёшь раньше меня, будет кому похоронить тебя, не допустив, чтоб с тебя сняли сапоги, а тело отдали на съедение волкам и одичавшим псам. Поверь, даже мёртвая, я смогу уберечь тебя от боли и одиночества…
1
Последнее, что я запомнила из прошлой жизни и что останется со мной в жизни новой, до предсмертного вздоха – тепло твоей крови, стекавшей по моим пальцам и мгновенно исчезавшей в ненасытном песке. С каждой каплей этой крови уходила твоя молодая жизнь – и вместе с ней уходило в песок моё короткое счастье, моя юность, моё любящее сердце. Оставалась пустота, ибо моим счастьем – был ты, моей юностью – был ты, моим сердцем – был ты. Те, кто убивали тебя, это знали и потому не стали тратить на меня время – оставили умирать возле тебя.
2
Я растерянно вертела в руках измятый листок бумажки, пытаясь осмыслить написанное в нем. Буквы отвратительными мелкими тараканами разбегались по грязно-белому полю и секунду за секундой, минуту за минутой, день за днем съедали мою жизнь. Мое прошлое, в котором был ты.
Похоронка. Слово, похожее на приглушенный грохот сорвавшегося где-то далеко в горах камня. Слово-приговор. Как там у Ахматовой, «и упало каменное слово на мою ещё живую грудь»… Упало. Я пытаюсь выкарабкаться из-под него, хоть на мгновение глотнуть свежего, живого воздуха – и не могу. То ли камень слишком тяжел, то ли сил слишком мало. А может, и желания-то особого нет. Лежать бы и лежать себе под этим камнем, как ты там, в горах, «с насквозь простреленной грудью»… Да что меня сегодня на акмеистов пробило!
Боже, я ещё помню стихи и направления поэзии серебряного века! Как странно… Зато не помню, ни какой сегодня день недели, ни какой месяц на календаре. Которые уже сутки я сижу посреди пустой комнаты с бездушной бумажкой в руках и от боли не могу даже думать, не то что дышать или говорить. Может, комната и не пустая: перед глазами маячат какие-то тени, в ушах, словно шум прибоя, накатывают и растворяются в небытии чьи-то голоса.
То, что в комнате я сидела в одиночестве буквально несколько минут, а потом сбежались перепуганные соседи, примчалась откуда-то Галка, моментально обзвонившая всех и вся, так что через полчаса я была уже в клинике, - все это я узнала гораздо позже, в другой жизни. И это было по их времени. По моему – в той комнате прошла треть моей жизни. Тот бесцветный ее кусок (цвета измятой похоронки) между ярко-рыже-золотым временем, когда ты был жив, и глухо-черным после клиники.
Мне так никто и не рассказал: ни твои друзья, ни твой взводный, ни твои родители, - как ты погиб и кто тебя убил, но зато я всё это вижу во сне. Каждую ночь…
3
Я бежал, как одержимый. Я мчался к заветной красной черте финиша и рев трибун подталкивал меня к ней, словно вся эта восторженная толпа болельщиков несла меня на руках. Шумное дыхание запыхавшихся соперников становилось все тише, удаляясь с каждой сотой долей секунды, пока не осталось где-то за поворотом. Меня сопровождали только крики за ограждениями и хруст снега под лыжами. Золото было почти у меня в руках. И мировой рекорд тоже. Все. У соперников не было никаких шансов – чудес не бывает. Мгновения мчались, превращаясь уже не в десятые доли – в секунды. Наверняка, меня затаскают на пробы по допингу, но все было чисто, просто у меня выросли крылья.
До финиша оставались каких-то две сотни метров.
А до судьбы – несколько шагов. Потому что откуда из толпы, которую я никогда во время гонки не видел, на меня вдруг надвинулось Твое лицо. Смешная рогатая шапочка болельщицы сборной соперников; разрумянившееся на снежном ветру, взволнованное лицо; горящие ярко-синие глаза и что-то шепчущие губы. И больше ничего я не видел.
Я остановился посреди лыжни и мог только смотреть на Тебя. Твое лицо было как откровение.
На трибунах воцарилась небывалая, невероятная тишина. Все смотрели на меня, как на смертельно больного и ждали какого-то взрыва или моего падения. Напряглась группа медиков. Мимо меня со свистом и хрипом пролетели, лишь на мгновение приостановившись, другие лыжники - те, кто уже не надеялись на победу. Трибуны начинали шуметь, сначала тихо, словно шорох набирающих силу волн, потом все громче и громче. Подбежали тренеры и что-то кричали и тормошили меня. Не выдержав, остановился рядом вернувшийся уже с финиша Юргенс и тоже что-то кричал.
А я все стоял, не в силах двинуться с места, и Твое стремительно бледнеющее и так же стремительно краснеющее лицо держало меня, словно магнит невероятной силы. Мир вокруг рушился. Даже снежинки замерли на лету. Стих ветер. Где-то далеко в горах пророкотала сошедшая лавина.
Люди потихоньку начинали отходить от Тебя, пока Ты не осталась напротив меня в растерянном одиночестве. Наконец, замолчали все, даже Юргенс. А мне пришла в голову идиотская мысль о том, как, наверное, надрываются сейчас в прямом эфире комментаторы, пытаясь понять, что же произошло с Великим Фредрикссоном.
4
От едкого, густого чёрного дыма слезятся глаза и противно колет в горле. Я скоро вся пропитаюсь этим горьким запахом – запахом победы. Горят сухие степные травы, горят сметённые яростной атакой конницы шатры, горят окровавленные тела. Как и было предначертано, великую и страшную цену взяла с меня судьба за мою отчаянную просьбу. Отныне имя моё будет проклято в веках. Нет и не будет мне прощения ни сейчас, ни после смерти и душу мою растерзают демоны мщения. Твоей рукой сейчас исполняется моя воля. От твоего меча гибнет сейчас твой народ, много лет назад стёрший с лица земли моё маленькое племя. И я знаю, что умирающие сейчас проклинают не тебя, великого полководца, но меня – твоего злого духа.
Пусть так и будет. Мне уже не страшно. Самое страшное осталось позади. Самое страшное я уже пережила – дни, когда Ты меня не любил. Дни, когда жалкая жизнь измученной пленницы висела на тонкой, безнадёжно рвущейся ниточке, которую боги по какой-то им одной ведомой причине вплели в крепкую верёвку твоей судьбы. И бесправная раба стала царицей.
Только это превращение не было чудесным, случившимся в один миг. Бесконечные дни страха, боли и унижений. Долгие годы неопределённости, тревог, лишений. Я и сама уже не верила в то, что однажды ты полюбишь меня. Полюбишь так же сильно и безоглядно, как любила тебя всё это время я.
Я полюбила тебя в самое первое мгновение, когда твоё обветренное лицо с резкими чертами и свежим шрамом через всю щеку склонилось надо мной. Молодое, дерзкое, злое лицо со сверкающими пьяным блеском глазами. Ты наматывал мои длинные чёрные косы на свою руку, а вокруг стелился дым пожарища, звенели мечи, пели свою смертоносную песню стрелы твоей дикой орды. Рядом со мной стонала моя сестра, пронзённая вражеским копьём, а твои воины сдёргивали с неё, умирающей, ожерелье, рвали яркий шёлк одежд на её окровавленном теле. Она протягивала мне нож, чтобы я успела покончить с собой прежде, чем ты и твои воины надругаются надо мной. Я не взяла нож и её последнее проклятие уже не имело надо мной власти. Потому что я без остатка исчезала в чёрно-золотом мареве твоих глаз. Твой резкий запах щекотал мои ноздри и жар, разливавшийся от твоей руки, был для меня пьянее вина.
Я должна была бояться всем своим существом и ненавидеть тебя до последнего вздоха, но, забыв даже собственное имя, я любила тебя неистово и безрассудно. Твои воины смеялись надо мной, пленные рабыни плевали мне вслед, а ты… Ты удивлённо принимал мою любовь и совершенно не понимал, что со мной делать. Ты знал, что женщины моего племени никогда не становились подругами иноземцев и сражались за свою свободу наравне с мужчинами, и ждал, что однажды я попытаюсь убить тебя. Но любовь, завладевшая всем моим существом, была столь сильна, что покорила тебя. Наверное, я была единственной женщиной в вашем лагере, которую никогда не били. У тебя не поднималась рука ударить женщину, которая видела в тебе бога. Женщину, чьё сердце билось в одном ритме с твоим и чьё дыхание сбивалось и рвалось только вместе с твоим дыханием. В каждом походе ты брал новых пленниц и новых жён и они тоже смеялись надо мной. Только недолго. Потому что их ты менял, продавал, прогонял, а я – оставалась.
Я всегда была рядом с тобой, но даже ты не сразу заметил, что все эти годы я стояла за твоими плечами. И это я долгими звёздными ночами пела тебе о твоём великом будущем. Это меня ты послушал, когда готовился заговор против царя. Это мои советы помогли тебе остаться в стороне от убийства царской семьи, расправится потом с самими заговорщиками и захватить власть в стране. И это я научила тебя уничтожать один город, чтобы в страхе покорились все остальные. Не сразу твои поданные поняли, ЧЕЙ тихий голос заглушал все их советы, просьбы, угрозы, жалобы.
И однажды ты смог признаться мне, что я тебе необходима. Что ты настолько привык ко мне, что не сможешь без меня даже дышать. Ты признал наших детей своими наследниками и надел на мою темноволосую голову тяжёлую корону. Но дороже всех царств мира стал для меня твой влюбленный взгляд.
5
Чудес не бывает. Их надо делать своими руками, и уж если по какой-то причине у тебя не хватит для этого сил ли, храбрости ли, упорства, то никакой чародей, ни даже сам Господь Бог тебе не помогут. Но если иногда чудо случается в твоей жизни само собой, то случается слишком поздно.
Чем, как ни чудом, было твоё появление в моей жизни? И как до обидного поздно ты шагнула из-за угла витой церковной оградки и белый, неправдоподобно красивый букет моей невесты упал к твоим ногам… Уставшей птицей лежал он на твоих лакированных туфельках, а ты растерянно улыбалась и виновато смотрела на раздосадованных подружек невесты. Ещё продолжая весело смеяться, я поймал случайный взгляд твоих зеленоватых глаз. Он менялся, становясь из растерянного обрадованным, потом – горьким и обреченным. Ты оглянулась, почти испуганно, на нарядных гостей, внимательно посмотрела на сверкающее драгоценностями платье невесты, потом беспомощно улыбнулась мне, перешагнула через букет и ушла.
И смертельно раненная душа моя рванулась вслед за тобой.
Было так просто забыть обо всём, пробиться сквозь весёлую шумную толпу гостей и родственников и догнать, остановить, удержать тебя хотя бы на миг!
Я не сделал ни шагу. Только замершее сердце моё качалось в ласковых волнах древнего, как мир, океана любви. Глубокого, штормового, безжалостного и безбрежного.
Ни разу в своей жизни я не совершал необдуманных поступков. Ни разу не ставил под сомнение трезвые доводы рассудка, и голос сердца не брался в расчет. Жизнь должна была строиться по строго выверенному плану. Престижный колледж, стремительная карьера, лучшие машины и дорогие костюмы, могущественные друзья и холёные любовницы. Высшая лига нашего мира. Элита…
И вдруг – твой взгляд. Как свежее дыхание лёгкого бриза посреди мёртвого штиля, как прочерк молнии в безмятежно дремлющем небе, как первый майский ливень.
Но «пожертвовать своим блестящим будущим» ради любви городской сумасшедшей я оказался не готов. До чего же часто мы оказываемся не готовы к счастью! До чего тесно оказываемся мы зажаты в рамки выдуманных нами же самими приличий, правил, стандартов! И только ты была из другого мира. Из другой жизни. Ты выбивалась из серой безликой толпы и никак не вписывалась в глянцевую картинку нашего благополучного городка, как не вписывается прозрачная и простая пеевская пирамида в самодовольный луврский пейзаж.
И, наверное, я боялся тебя. Твоего прямого взгляда в самую душу. Твоей обезоруживающей улыбки, дающей прощение всех грехов и дарящей надежду. Твоего тихого, но твёрдого голоса. Язвительных и колючих слов, заключавших в себе ту истину, которая была всегда доступна лишь детям и сумасшедшим. Я, напористый и отчаянный, умный и решительный, за много лет так и не осмелился даже подойти к тебе. Ни разу даже просто не подвёз тебя, когда ты шла из магазина, склонившись из-за оттягивающей руку сумки. Но твоё лицо стало моим талисманом, твоё имя – моей утренней и вечерней молитвой. И всё, что было между нами – ищущие друг друга и встречающиеся посреди шумного города или притихшей утренней улицы взгляды.
Твой ласкающий, печальный взгляд хранил моё ложное спокойствие, моё фальшивое благополучие. А я метался между попытками наслаждаться уютным семейным счастьем и звенящим желанием подойти к тебе, заговорить, вдохнуть запах твоей кожи. И упасть в любовь.
Всё кончилось быстро и просто. Однажды ты исчезла. Как будто и не было тебя вовсе. Много дней спустя я узнал, что тебя сбил какой-то пьяный подросток на мотоцикле. А могилу твою я так и не нашёл.
Но душа твоя до сих пор вьётся невидимой нежной бабочкой у моего виска…
6
«Учил прощать Господь…» Я умела прощать. Я прощала тебе всё. Обидные слова, камнями летевшие в меня, когда ты был не в духе. Редкие, скупые ласки. Твою раздражительность, резкость, даже жестокость. Всё это я научилась не замечать.
Я прощала твои измены и вошедшую в привычку неуклюжую ложь. Запах чужих дорогих духов на твоих руках, ставшую уже классикой губную помаду на рубашке, бесконечную вереницу женских имён в телефонной книжке – о, ты не утруждался даже зашифровать их под номерами или фамилиями! – ночные звонки и чужое, полное холодной насмешки и издевательской жалости молчание в телефонной трубке.
Я прощала твои запои, когда ты оставался без работы и «сидел на моей шее», твоё презрение к моей несложной, но высокооплачиваемой работе, твоё снисходительно-высокомерное отношение к моим родственникам и неприкрытый флирт с моими подружками.
Я прощала твои загадочные командировки, непонятные и пугающие телеграммы и сообщения на автоответчике. И ту страшную, кровавую правду о твоей новой работе. Кровь на твоих руках, десятки смертей на твоей совести. Твою фотографию в криминальной хронике, косые взгляды соседей, обыски и повестки из прокуратуры, грубость милиционеров и круглосуточную слежку за нашей квартирой.
Я прощала тебе всё только за то, что ты был в моей жизни. За сумасшедшие поцелуи под июльским дождём, за охапки мокрой сирени на моём окне, за тихий свет твоих серых глаз, когда ты смотрел на меня, кормившую твоего первого сына. За твердокаменную уверенность в силе твоих рук и надёжности твоих плеч. За сказочную пиццу, которую ты готовил на мой день рожденья. За твой заразительный смех, звеневший в доме, когда ты играл с детьми.
Лишь одного я никогда уже не смогу тебе простить. Твоей смерти. Страшной и неожиданной, свалившейся ледяной скалой на наш маленький дом. Смерть всегда страшна и всегда её не ждут. Ты хотел спасти наших детей и меня. Хотел избавить нас от всего того кошмара, в который сам втянул всю семью. Хотел, как лучше. Но последнее и, быть может, единственное доказательство твоей любви ко мне обернулось предательством. Ты предал мою любовь, решив, что долгая, спокойная жизнь БЕЗ тебя будет мне дороже мучительной смерти ВМЕСТЕ С тобой. «…оказалось, что даже смерть желаннее меня». Ты снова предпочёл мне другую. И этого я никогда тебе не прощу.
7
Я видел Тебя только трижды. Всего три раза за десять лет Ты проходила краешком моей судьбы и случайным движением плеча, поворотом головы, взмахом плаща направляла реку моей жизни туда, куда спешила сама.
Впервые я встретил Тебя десять лет назад. Ты всегда появлялась 28 мая. Как будто выбрала днем рождения моей души именно этот тёплый, солнечный день в конце мая. Мне был 21 год. Я только что пришёл из армии и хотел продолжать карьеру военного. Собирался подавать документы в военное училище. Но проходя мимо нашей знаменитой Центральной библиотеки, увидел в окне Тебя. Ты сидела в читальном зале за столиком у третьего окна, возле горшка со старомодной белой геранью. Ветер, залетавший в приоткрытую форточку, по-свойски бесцеремонно играл с Твоими тёмными волосами. Облокотившись на стол, Ты упиралась подбородком в сцепленные замком руки и что-то сосредоточенно искала в раскрытой книге. Пыталась найти несуществующий ответ на незаданный вопрос. Хмурила тонкие брови. Сердито кусала губы в шоколадном шёлке помады. И упорно не желала переворачивать страницу.
Я остановился, как вкопанный, и смотрел на Тебя. Мимо шли прохожие, толкались, ворчали, мол, встал посреди дороги, как истукан. Я запомнил всё: и непослушный завиток у виска, и лёгкую морщинку на переносице, и тонкую серебряную цепочку, и недорогое колечко из какого-то самоцвета на среднем пальце, и пятнышко от апельсинового сока на белом воротничке блузки. И почему-то подумал, что если отойду от окна, то больше никогда Тебя не увижу. И уж совсем по-идиотски загадал, что если Ты сейчас всё-таки перелистнёшь страницу, то мы с Тобой познакомимся. Словно угадав мои мысли, Ты яростно захлопнула книгу и … посмотрела в окно. Твои ярко-коричневые глаза смотрели прямо на меня и я вдруг совершенно чётко ощутил, как распадаюсь на молекулы, на атомы и растворяюсь в этом сверкающем омуте. Навсегда. Без остатка. Наверное, на моём лице всё это было написано крупными буквами, потому что Ты удивлённо вскинула брови, отвернулась, быстро поднялась из-за стола и гордо и стремительно ушла из читального зала.
Пока я искал вход в библиотеку, пока спорил с охранником, пока оформлял читательский билет… В-общем, к тому времени, когда я ворвался в читальный зал, Тебя там уже не было. Но на столе лежала захлопнутая Тобой книга. «Быт и нравы древних греков и римлян» Велишского.
Разумеется, я поступил в университет на античное отделение исторического факультета. Только Тебя там не было. Ты не училась в университете. Ты вообще не жила в нашем городе. В библиотеке Тебя обслуживали по чужому билету. Но благодаря забытой Тобою книге я стал археологом. Античная история оказалась увлекательнейшим занятием.
Во второй раз я встретил Тебя на перроне шесть лет спустя. Летящей походкой Ты шла вдоль перрона и дробь Твоих острых каблучков задавала темп биению моего сердца. Как безумный, никого не слушая, оттолкнув проводницу, я выскочил из вагона и бросился вслед за Тобой. Ты растворилась в толпе провожающих, и пока я пытался разглядеть Твоё оранжевое платьице, поезд ушёл. Конечно, я не нашёл Тебя. Конечно, мне пришлось покупать билет на вечерний самолёт. Вот только мой поезд, ушедший без меня… В-общем, я не знаю, откуда Ты взялась на железнодорожном вокзале в тот самый последний момент, но состав сошёл с рельсов. Из тех, кто ехал в моём вагоне, не выжил никто. Один я благополучно вернулся домой на самолёте.
Прошло ещё четыре долгих года бесплодных поисков. За мной прочно закрепилась репутация душевнобольного. Впрочем, на научной карьере это никак не отразилось. Считается, что все гении – психи. Но как ещё можно было объяснить моё стремление найти Тебя, не зная ни Твоего имени, ни возраста, ни адреса, НИЧЕГО. И всё-таки я Тебя нашёл. Точнее, Ты сама нашлась. Ты шла мне навстречу прямиком по проезжей части и водители, ругаясь на чём свет стоит, объезжали Тебя, чудом избегая аварий. Останавливать Тебя и в голову никому не приходило. А Ты беспечно шагала по асфальту. В белоснежном подвенечном платье. В развевающейся по ветру фате. Босиком, держа сверкающие стразами туфельки в руках. Следом за Тобой, пугая окрестности истошным воем сирены, неслась скорая. Видимо, кто-то из гостей с Твоей свадьбы вызвал санитаров.
Я резко ударил по тормозам, и, ещё не до конца поверив в чудо, открыл дверцу своего «ягуара» и втащил Тебя внутрь. И Ты улыбнулась и, как ни в чем не бывало, сказала:
- Привет. Ну, что стоим? Поехали.
10
Боль холодным, колючим комочком ворочалась в сердце, вгрызаясь всё глубже и глубже. Всё время хотелось плакать, но слёзы давно уже кончились и теперь только щипало глаза и к горлу подкатывал твёрдый комок, не давал дышать. В колонках звенел срывающийся голос рыжеволосой девочки «Магнит болит, да просто умираю».
Тебя больше нет. Нет нигде. И никогда не будет. А я никак не могла свыкнуться с мыслью, что уже не увижу твоего лица. Что бесполезно ждать твоего звонка.
Всё, что было раньше, оказалось в одночасье только моими воспоминаниями. Я не знала, что бывает так мучительно одиноко и страшно. И все наши мелкие трагедии вдруг стали глупыми и смешными.
Ты любил других, ты жил с другими, у тебя был свой дом, свои друзья, свои интересы. Мы почти ни в чём с тобой не совпадали. Но я всегда знала, что где-то в этом мире, на этой земле есть ты. И можно было позвонить тебе и услышать твой голос, поболтать о пустяках. Я знала, что если у меня случится беда, ты всегда придёшь на помощь, ни о чём не расспрашивая и ничего не ожидая взамен. Так же, как и ты всегда знал, что есть дом, где тебе всегда рады, где тебя всегда ждут.
С тобой было так здорово молчать. Сидеть рядом с тобой в машине, смотреть на летящую навстречу трассу и спорить до хрипоты, чтобы ты переключил музыку. Ты любил подшучивать надо мной и только тебе я прощала обидные прозвища и едкие уколы. Потому что за ними всегда появлялась твоя улыбка. Самая добрая, самая лучистая, самая обаятельная.
Всё это мне осталось только вспоминать, потому что тебя не вернёшь, сколько ни плачь, сколько ни проси. Ты навсегда останешься молодым, загорелым дочерна, молчаливым парнем, проводившим меня дождливым майским днём, махнувшим на прощанье рукой и пообещавшим скоро приехать.
А когда случилась самая страшная, самая непоправимая беда в моей жизни, ты не пришёл на помощь. Потому что беда случилась с тобой…
«Магнит болит, да просто умираю», - звенел в колонках срывающийся голос рыжеволосой девочки.
Болит. Болит, болит, болит…
11
Ты всегда была отчаянной, с самого детства. Ещё в детдоме ты дралась наравне с мальчишками, дерзила самым суровым воспитателям и спорила с директрисой. Тебе всё было нипочём. В своей нелепой розовой кофточке с разными пуговицами, в короткой синей юбчонке и с торчащими, как у Пеппи, тонкими косичками ты вихрем носилась по коридорам, по двору, по старому запущенному саду, пока однажды не налетела на нашу компанию. Из-за какого поворота судьбы ты вынеслась в тот сумасшедший летний день, кто мне ответит? С разгону врезалась в меня, шлёпнулась на траву и тут же подскочила, как пружина, под громкий хохот моих однокашников. Сжала кулачки, непримиримо сверкая глазами, готовая драться хоть со всем светом. А я, сражённый раз и навсегда бушующей внутри тебя бешеной энергией, вдруг подхватил тебя на руки, посадил на плечи и повёз, как цирковой пони, в сторону каруселей. Вся моя компания смолкла, как по команде, и провожала нас совершенно обалдевшими глазами.
Воспитатели чуть с ума не сошли, когда до них дошло, что наша странная дружба-любовь сильнее всего, что они могли ей противопоставить. Нас разгоняли по разным детдомам, по разным школам и городам, а мы, сбегая ото всех, летели друг другу навстречу, как безумные мотыльки. Потом я ушёл в армию, ты заканчивала школу, но сбежала чуть ли не с выпускных экзаменов, чтобы проводить меня. Ты так рыдала на вокзале, что провожающие своих сыновей женщины забыли о своих слезах и утешали тебя, как могли. Насилу успокоили. По вечному закону подлости, я попал в Афган. В самое пекло. В бригаду смертников. Но ты-то откуда могла узнать номер воинской части и адрес полевой почты раньше, чем я успел тебе хоть что-то написать?! И откуда ты брала для своих писем такие слова, что ребята в Афгане заучивали их наизусть и шептали вместо молитвы, уходя в бой? Мне завидовали все, от повара до командира. Однажды Димон, в очередной раз обкурившись дурью, сказал, что из всей бригады выживу только я, потому что спасти человека на этой войне могла только твоя любовь.
Он оказался прав.
До госпиталя довезли одного меня, но врачи сразу сказали, что я не жилец, хотя и повезли в операционную. А уже там случилось чудо. Я умер, все так говорили, да я и сам это знаю. Был и свет в конце тоннеля, и чувство полёта, и моё тело на забрызганной кровью простыне, которое я видел уже со стороны. И вдруг ворвавшийся откуда-то издалека и сразу отключивший музыку, разлитую в воздухе, твой голос. Он дрожал, плакал, срывался на крик и звал. Следом за голосом появилась и ты. Пряча испуг за рассерженным взглядом, ты подбежала ко мне, вцепилась за руку и потащила за собой. Ты ругалась на чем свет стоит, топала ногами и ревела, не переставая. Что мне оставалось делать?
Очнулся я в операционной, когда уже хирург, махнув рукой, вышел покурить. И вернулся на вопли медсестер. Я был жив. Я не собирался умирать. И громко и четко твердил, что не брошу тебя.
Я никогда тебе этого не расскажу. Зачем лишний раз пугать тебя? Ты и так просыпаешься по ночам в испуге и успокаиваешься только в моих руках. В общем… Просто я тебе завидую: я не умею любить так, как ты.
12
Ты искал в толпе моё лицо, искал с упорством одержимого. Твои серо-зелёные страдающие глаза с безумной надеждой останавливались на женских лицах, пытаясь узнать, разглядеть знакомые черты. Твои обветренные губы беззвучно шевелились и я знала, что ты пытался выкрикнуть моё имя. Но твой голос подвёл тебя и от волнения ты зашёлся в безудержном каторжном кашле. Изрезанные шрамами и свежими царапинами руки воина и охотника судорожно вцепились в гриву коня и твои друзья, взволнованной толпой окружившие тебя, заботливо и суматошно вытаскивали тебя из седла, искали воду и платок, чтобы стереть выступившую больную испарину с твоего лба.
А я пряталась за углом оружейной мастерской и молча глотала горько-солёные жгучие слёзы. Воистину, моя красота стала моим проклятьем, как и обещала безумная жрица. Спустя столько лет ты узнал меня мгновенно и спасло нас обоих только то, что в первые мгновения ты не поверил своим глазам и у меня было время раствориться в толпе, набросить на лицо плотную вуаль и уйти с площади. Вот только уйти, не наглядевшись на любимое лицо, у меня не хватило сил…
Я смотрела из-за угла, как неудачливый воришка, как ночной тать, и старалась запомнить каждую черточку, каждую морщинку, каждый шрам. Выражение твоих глаз, вышивку на твоей одежде, двухцветный шнурок в твоих волосах, блики солнца на твоём мече. Кто знает, когда ещё выпадет мне это счастье – увидеть тебя.
Так устроен этот мир, что за счастье и свободу одних порой платят другие. Платят вдвойне, платят страшную цену. Когда-то победив твою смерть, я проиграла свою жизнь. За безумные ночи нашей с тобой невозможной любви я принесла в жертву свою свободу. За твой сегодняшний покой и твоё будущее я ещё много лет буду платить кровавыми слезами и дикой тоской неприкаянного сердца. Для того, чтобы ты не отчаялся и не остался один в этом мире, для того, чтобы ты обрёл свой дом и свою судьбу, мне придётся бесконечно скитаться по пыльным, продуваемым всеми ветрами дорогам и не ведать ни отдыха, ни сна.
Я вырывала сердце из груди, спасая тебя, потому что с самого начала знала: у тебя своя дорога и моя любовь на ней, как большой, нагретый солнцем камень, у которого ты отдохнул, набрался сил, но чтобы идти дальше, тебе нужно было его обойти. Сберегая твои силы, я ушла с твоего пути сама.
У тебя впереди – будущее. У меня же не осталось ничего, кроме прошлого. Бессонные ночи, безысходная тоска и вечное одиночество – всё это будет у меня.
За твоё счастье заплачено сполна и если боги хоть иногда слышат нас, ты никогда не узнаешь об этом…
Мне же дано видеть будущее и я знаю, что через много лет мы снова встретимся, и снова я заплачу за твою жизнь своей. Стрела, летящая тебе в спину, остановит свой полёт в моём сердце, и я умру именно так, как молила богов: на твоих руках, спасая тебя. И последним, что увижу я на земле, будут твои глаза. Навечно влюблённые в мою красоту.
14
Ветер свистел в ушах, путался в гривах наших коней и в твоих растрепавшихся от бешеной скачки волосах. Ты звонко смеялась навстречу летящей степи и пела яростную боевую песню на гортанном, тягучем языке своего народа. Когда ты поворачивала ко мне своё лицо, я видел твои сверкающие чёрные глаза, обветренные вишнёвые губы и задиристую, дерзкую улыбку. Твой золотисто-рыжий конь стелился птицей над задыхающейся от летнего зноя степью, топтал благоухающие травы и яркие звёзды цветов. Стремительно он вынес тебя на вершину древнего кургана, с незапамятных времен охранявшего эти степи. Предки наших предков уже не помнили, какой народ жил здесь тысячи лет назад, какой царь или воин нашёл здесь свой покой. Одно я знал точно: никогда ещё за тысячи лет не ступала по этой земле красота, подобная твоей.
Ты спрыгнула с коня и протянула руки к высокому, бледному от жары небу. И запела нежно и маняще, слегка покачиваясь в такт странно-дикой мелодии. Мой конь заворожено кружил вокруг тебя, а ты не сводила своих тёмных глаз с меня. И не было уже у меня сил противиться зову этой бездонной и пугающей глубины.
Наши кони беззаботно щипали траву у подножия кургана, а ты танцевала свой танец в моих объятьях. Твоё гибкое, пылающее неукротимым огнём тело змеёй извивалось в моих руках. Пахнущие степными травами, горячие от солнца твои косы сами собой расплетались от прикосновений моих дрогнувших пальцев и чёрными струями падали на мои доспехи. Твои танцующие руки сняли шлем с моей головы, отстегнули и уронили в траву меч и боевой рог. Я был беспомощен и безоружен перед властью твоей красоты.
Но твои губы коснулись моих губ и ты шепнула: «Мой князь, я отдаю свою жизнь в твои руки. Я оставляю сердце своё у ног твоих. Я расстилаю ковёр своей судьбы на твоей дороге. Мой князь, мой господин, не отвергай мою любовь! Молю тебя, не отрекайся от меня!».
Ты не знала, о чём просила меня. Лучшие воины Казара и Нидельхейма готовы были биться за твою любовь, не щадя своих жизней. Благородный наместник богатейшей провинции древнего королевства был обручен с тобою и его дворец ждал тебя. Твой брат, могущественный король Северного Казара, никогда не смирился бы с тем, что на его пути встал молодой князь Роаннона. Совсем недавно замолкли барабаны войны и не всех павших ещё успели похоронить и оплакать. Наши земли не успели вспомнить, что такое мир, и я был не вправе развязывать новую войну. Стоила ли твоя любовь обманутых надежд моего народа и гордого имени моих предков? Тогда я этого ещё не знал.
Я разомкнул твои руки, усадил тебя на своего коня и сам отвёз в Нидельхейм, к твоему жениху. И вернулся домой.
Но мой город был без тебя мне неродным. Мой дворец был пуст без тебя. И не видел я без тебя ни цветущих садов, ни смеющихся детей, ни зелени лугов, ни скачущих с развевающимися гривами табунов. Без тебя Роаннон был мне не нужен.
Твоя любовь стоила больше всех земных царств. Твоя любовь стоила судьбы целого народа. И уж конечно, она стоила того, чтобы пожертвовать ради неё троном отцов и дедов. Но неужели я понял это слишком поздно…
Я ворвался ураганом на площадь, украшенную цветами и флагами в честь свадьбы молодого наместника. Ты спускалась по высокой белой лестнице, намертво вцепившись в твёрдую руку короля. Свежий ветерок с реки бережно развевал складки твоего белого платья и прозрачную вуаль, скрывающую бледное, подурневшее от слёз лицо. На площади, у самой лестницы тебя ждал твой жених, благородный наместник Нидельхейма. Молодой и красивый воин, храбрый и мудрый не по годам. Твой брат при всём желании не мог бы сделать лучшего выбора. Но вы не любили друг друга. Вы были так же чужды друг другу, как безмятежная знойная степь и гордые холодные горы. И сердце твоё сделало свой выбор.
Мой верный конь вынес меня на лестницу и я осадил его прямо перед тобой. Взметнувшаяся белоснежная грива сорвала вуаль с твоего лица. И я увидел твои остановившиеся, испуганные и счастливые одновременно глаза. Я спрыгнул на каменные ступени и преклонил колено перед тобой. Твоя рука осторожно выскользнула из руки короля и доверчиво легла в мою протянутую ладонь.
Гудящая праздничная толпа мгновенно затихла и даже ветер замер где-то среди деревьев. Суровое лицо твоего брата на глазах каменело и едва сдерживаемая ярость уже сверкала предгрозовыми молниями в его взгляде. Твой жених стоял, опустив голову, и ничего нельзя было прочитать на его гордом челе.
И только высоко-высоко в небе зазвенела посреди этой оглушительной тишины звонкая и радостная трель жаворонка…
17
Острое, любовно отточенное лезвие фамильной шпаги обожгло холодом тонкую кожу запястья. Я закрыла глаза – нет, не от страха перед болью, потому что боли сильнее, чем терзала моё сердце, не могло быть, и не от хлынувших слёз, потому что спасительных слёз не было, - а чтобы не видеть того, как будет расползаться под твёрдой беспощадной сталью белая кожа, как заструится тягучим ручейком алая кровь на драгоценный шёлк платья. Моя белая-белая, нежная-нежная кожа – предмет отчаянной зависти всех окрестных красавиц. И фамильная шпага, принадлежащая моему брату. Пусть простит он мне и это преступление – впервые его оружие убьёт не врага. Но, в конце концов, не с охотничьим ведь ножом должны будут найти его сестру!
Я резко рванула гарду на себя и вскрикнула скорее от удивления, нежели от боли: приученное к человеческой плоти железо легко вошло в мою ослабевшую руку, незаметно рассекая тонкую кожу, вены и мышцы и сухожилия заодно. Левая рука повисла плетью, а боль в сердце всё никак не желала утихать, закрываться болью в искалеченном уже теле. Врожденное упрямство – незаменимая вещь в подобных делах, право же. Я торопилась поскорее уйти из этой жизни, из этого мира. Мира, где я Тебе никогда не была нужна. Мира, который подарил мне Тебя на несколько невыносимо счастливых минут – и тут же отнял на все причитавшиеся мне годы. Я не хотела больше продолжать эту пытку – жить не для Тебя и не с Тобой, вне Твоего сердца, за пределами Твоих мыслей.
Сев на край оттоманки, я зажала коленями шпагу и отчаянно резанула об неё правую руку. Алая кровь моментально залила платье и ковёр. Кровь была алая, почему же столетиями все представители нашего славного рода кричали о какой-то «голубой» крови, тёкшей в их жилах. Кровь-то у всех одинаковая – красная, и жизнь у всех – одна и очень короткая. Только любовь у всех разная, в этом-то и беда…
У меня была одна любовь – Ты, а у Тебя… У Тебя их было много. Сколько их было, красивых и пикантных, умных и образованных, белокурых и жгуче-темноволосых, ясноглазых и порочных? Ты и сам, наверное, не помнил. В Твоём списке не было только меня. И уже никогда не будет.
А ведь я даже не претендовала на Твою преданность и верность, на семейное счастье с Тобой, нет. Я бы довольствовалась даже положением Твоей очередной любовницы. Безнадёжно утраченной репутацией и поруганной девичьей честью, незаконнорожденным ребёнком, презрением семьи, Твоей холодностью и последующим одиночеством – я готова была, видит Бог, заплатить любую цену за короткое счастье нескольких ночей с Тобой. За отблеск страсти в Твоих персидских глазах, за недолгие объятья Твоих смуглых рук.
Увы, мне было отказано даже в этом. Одну меня, наверное, из всех женщин города, Ты упорно не замечал. Не хотел ли ломать мою жизнь, боялся ли шпаги моего брата и королевской немилости – я уже не узнаю никогда.
Сначала умерла робкая надежда на чудо – Ты официально объявил о своей помолвке с моей кузиной. Теперь умру я, в день Твоего венчания. И только потом, много-много лет спустя, умрёт моя любовь к Тебе. Умрёт только вместе с Твоим последним вздохом.
Прости, что испорчу Тебе праздник. Прости. Но больше мне не продержаться.
Алое море растекается по сверкающему паркету и кажется, что вместе с кровью из меня вытекает моя боль. Капля по капле. И становится морем…
18
И всё-таки ты ушла. Однажды ты устала терпеть, молча собрала чемодан, сняла обручальное кольцо, тихо положила его на стол. Потом вытащила из кармана ключи от квартиры, протянула их мне на раскрытой ладони. Я взял их и тут же выронил. Тонкий звон их, когда они упали на паркет, стал поминальным звоном по нашей с тобой семейной жизни. По нашему счастью, по нашей любви.
Ты не закатывала истерик, не устраивала скандалов, не рыдала безнадёжно по ночам в подушку. Не жаловалась матери, не плакалась подружкам, не выносила мне «последнего китайского предупреждения». Сначала – потому, что ты была счастлива так же, как был счастлив и я. Потом – характер не позволял. Но то, что однажды ты уйдёшь – я понимал. Понимал и ничего не мог с этим поделать.
Моё катастрофическое невезение оказалось сильнее меня. Я не смог обеспечить тебе того, что все твои подруги называли «достойным существованием». И рано или поздно ты должна была устать от этой жизни на грани нищеты. Твоя красота, как редкий бриллиант, требовала дорогой оправы. Твоё хрупкое здоровье нуждалось в санаториях и курортах. Твой пытливый, острый ум – в новых книгах, путешествиях, форумах в Интернете. И даже твои кулинарные и организаторские таланты, твоё гостеприимство должно было хоть как-то поддерживаться финансово.
Я ничего этого дать тебе не смог. Не получилось из меня добытчика, хозяина жизни и просто крепкого, надёжного мужика. Если мне и удавалось заработать деньги, значит, меня либо обсчитывали в магазине, либо обворовывали, либо случались какие-то глобальные катастрофы, как погоревшая проводка, разорившийся банк с нашими вкладами, затопленный соседями коридор, болезнь моей матери. И снова ты проходила с гордым видом мимо сверкающих витрин, даже не поворачивая красивой головы туда, где стояли туфельки твоей мечты и ждало именно тебя роскошное вечернее платье, чтобы после работы забежать в дешёвый магазинчик на углу или купить пальто в сэконд-хэнде.
А потом озорной блеск твоих глаз начал исчезать, стала тускнеть твоя ослепительная красота, словно на неё лёг слой пыли беспросветной обыденности, тяжёлого, полунищего быта. И все наши знакомые теперь смотрели на меня, как на преступника, запихнувшего жар-птицу в курятник, пыльный, тесный и грязный. Только ведь тебя добило не это. Не быт, не мои неудачи, не отсутствие денег. Тебя начали жалеть – это было для тебя невыносимой пыткой. Жалости ты не принимала ни от кого. Ты всегда говорила, что если сильных людей начинают жалеть, они слабеют, теряют силы.
В тот день ты сказала всего одну фразу «Я ухожу». И всё. Холодное, вытягивающее душу молчание висело в квартире, пока ты собирала вещи, одевалась, красилась. Я стоял в коридоре, прислонившись спиной к стене, и тоже молчал. Ты собиралась спокойно, словно даже медлила, а когда натыкалась на меня, то вскидывала свои огромные тёмные глаза и привычным движением смахивала со лба чёлку.
Уже стоя с протянутыми ключами, ты ничего мне так и не сказала. Ни слова упрёка, ни вздоха прощания, ни банальной фразы утешения, ни тем более лживых обещаний.
Просто ты уходила НАВСЕГДА.
От наших общих друзей я узнал, что через несколько недель ты устроилась на другую работу, потом очень удачно вышла замуж, сделала карьеру, родила дочь. Твоё надменное, божественное лицо стало мелькать по телевидению, появляться на страницах газет и глянцевых журналов, твоё имя не исчезало из светских хроник. И за все эти годы я ничем, ни единого раза тебя не потревожил, не напомнил о своём существовании. Мы даже случайно не встречались на улице, в метро, на твоей любимой набережной. Словно жили в параллельных мирах.
И ни одна живая душа не знает и не узнает никогда, что долгими осенними вечерами ты все эти годы звонила мне и громко молчала в трубку, и я слышал, как падают тебе на руку звонкие горошины слёз…
21
Я допила вино и с размаху запустила бокалом в стену. Тонкое венецианское стекло разлетелось на мелкие радужные осколки. О! если бы моя боль могла так же легко разбиться об эту изысканную итальянскую мозаику! Проклятая мозаика! Невыносимая боль! Чертова кухня!
Боже, еще совсем недавно я с такой любовью рылась в каталогах, выбирая эту кухню: дизайн, плитку, светильники, столы, занавески… Тряпки, железки, стеклышки. Вот во что превратилась моя жизнь. Одно-единственное твое слово перечеркнуло все, словно по белому листу чья-то рука провела черным карандашом, нажимая с такой силой, что рвалась бумага и крошился грифель. Линия получалась неровная, рваная, некрасивая… Шрам на сердце.
Ты сдержал слово – предупредил заранее. А главное, как красиво всё обставил: ресторан, цветы (даже не желтые, впрочем, банальность никогда не была тебе присуща), лучшее вино, мои любимые фрукты, изумительный гарнитур от Тиффани – о каком я давно мечтала. Ты выкупал свою свободу, а я ничего не подозревала. Пока ты не произнес Слово.
По Библии, жизнь началась со Слова. Может быть. Только моя жизнь Словом закончилась. Ты уходил. Ты бросал меня, так благородно вручая мне почетную честь сделать первый шаг. Как я когда-то просила, условие было выполнено: все были уверены, что это я тебя бросила. Моя женская гордость была спасена… Кто бы еще подумал о моей душе!
Да на кой черт сдалась мне эта «женская гордость»! Господи, какой идиоткой я была восемь лет назад! Выдвинула ультиматум, подстраховалась! Свобода и чувство собственного достоинства превыше всего! Ну и кому, спрашивается, нужно это самое чувство собственного достоинства 40-летней тетки? И в какую задницу мне запихивать эту «свободу»?
Между свободой и одиночеством нет знака равенства! Как поздно я поняла это… Ты бросил меня. Все остальное – бездарный спектакль. Греческая трагедия, сыгранная в провинциальном театре.
Осколки стекла сверкают на полу… Застывшая кровь моего сердца. Невыплаканные слезы моей тоски.
23
Проклятый дождь моросил, уныло и нескончаемо, превращая и без того разбитую дорогу в сплошное месиво из грязи и воды. Холодное, липкое, отвратительное месиво. Утром землю застилал зыбкий, стылый туман и тишину просыпающегося мира взрезывал протяжный скрип колёс, чавканье разбитых солдатский сапог по грязи, хриплое дыхание тысяч простуженных глоток, замысловатые ругательства, фырканье измученных лошадей и редкое нестройное пение немногих оставшихся бодрячков.
Походу не видно было конца, зато этот самый конец всё отчетливее был виден по части продовольствия. Местное население разбегалось задолго до нашего появления, успевая подчистую выгребать все свои запасы, а то, что по случаю доставалось на долю нашей грозной непобедимой армии, не могло исправить наше бедственное положение. Никто уже не знал, по какой причине армию выслали в этот затяжной поход, из-за чего вообще началась эта непонятная, трижды клятая война. То ли наш король отказался отдавать свою внучатую племянницу за троюродного кузена соседнего властителя, то ли триста лет назад прабабка ихнего князя наставила рога своему мужу с прадедом дяди жены нашего герцога. Поди, разбери, семейные дела этой знати с белой костью и голубой кровью, будь они все неладны.
Армия всё шла и шла, разрывая туман, увязая в грязи, с тихими проклятиями и безнадежными мольбами умирая не столько от ран, что было необидно в таких случаях, сколько от болезней, нечеловеческого утомления и полуголодного существования. Умирая в чужой, залитой вечными дождями земле.
Из последних силёнок выгребаясь из очередной колеи, моя тощая кобылёнка уныло плелась вслед за такой же тощей армией. Скоро и моя несчастная животина протянет ноги в какой-нибудь луже, поглядит на меня с укором своими умными глазами и околеет в этой грязи. И мне придётся идти пешком, не имея права отстать ни на шаг от жиденького обоза. Я буду идти, а когда силы окончательно оставят меня – ползти, и даже мёртвая я буду следовать за грязными, уставшими, измождёнными солдатами.
Потому что где-то в середине пеших полков, под истрёпанным, изорванным, местами обгоревшим знаменем 7-ого полка вместе с такими же бедолагами, как и сам, шёл ты. И добровольно оставить тебя, удалиться хотя бы на одну лигу, не видеть тебя хотя бы один день для меня было совершенно невозможно. Как невозможно было оставаться в тёплом, уютном доме под защитой братьев, греясь в нежной заботе матери и убегая с сёстрами вечером на луга, танцевать с парнями и петь, когда ты уходил на войну. Я убежала из дома на рассвете, догнала пылившую далеко в холмах армию и на вечернем привале отыскала тебя. Сначала ты ругался, прогонял меня назад, грозился лично прибить, если не вернусь к родителям. Потом отступился, прекрасно зная моё упрямство. А потом всё же понял, что без тебя я так и так умру. Не смогу я без тебя.
Много месяцев я иду следом за армией. Одежды мои превратились в лохмотья, волосы и кожа по нескольку дней к ряду не знают, что такое тёплая вода и мыло, башмаки уже не столько греют, сколько мешают идти, и сухой, рвущий нутро кашель, наверное, скоро убьёт меня. Я ничем не могу помочь тебе в походе. Не могу остановить дождь, прекратить войну, найти еду, спасти тебя от картечи и железа. Я могу только согревать тебя на привалах своим теплом, штопать твой мундир и оберегать твой тревожный сон. Зачем я иду вслед за обозом, добавляя лишнее беспокойство в твою неустроенную жизнь? Что пытаюсь доказать, если о моей любви ты и так знаешь?
Просто я должна знать, что тебя не бросят раненого на поле боя, что когда тебе будет больно и трудно, с тобой рядом будет родной, любящий человек. И если ты умрёшь раньше меня, будет кому похоронить тебя, не допустив, чтоб с тебя сняли сапоги, а тело отдали на съедение волкам и одичавшим псам. Поверь, даже мёртвая, я смогу уберечь тебя от боли и одиночества…
Но я не жалею, что прочитал. Понравилось.