проза.
Добавлено: Чт сен 06, 2007 4:16 pmЗа окном размеренно падает снег. Вправо-влево, вправо-влево. Васильруют пушистые хлопья. Зиме на всех плевать. Это уже и так ясно. Она режет мне глаза слишком ярким днём. Вправо-влево. Плевать. Влево-вправо. Плевать. . . мои мысли, растопырив ножки, сидят на качелях безвременья. . . Я сижу ссутулившись, уложив подбородок на жесткую обгрызенную спинку стула, раскачиваюсь в такт этому снегопаду. Считаю время, чтобы прогонять из головы мысли, которые могут испугать. Чу! Падает, падает, падает снег, равномерно глотает время. . .
Меня тошнит. . . вправо-влево. . .
Слышу спиной слабый голос: «Есть хочешь?»
Не отрывая подбородок от опоры, вру потолстевшими губами: «Да». Согласие звучит жёвано и глухо. Но оно необходимо, чтобы быстрее завершить никчёмный диалог.
***
Крепче обнимаю обгрызенную спинку. Сжимаю в кулаках деревянные лакированные прутья. Крепче.Ещё крепче. Меня тошнит. Меня качает. Снег всё идёт и идёт. А куда он придёт?. . ку. . .
- Вовочка, барышню тошнит!
Его глаза удивлённо моргают, словно он только что очнулся. . . далее следует самый нелепый вопрос:
- Хочешь варёной картошки?
- мгм. В мундире, хорошо?
- угу.
Возня за спиной беспокоит и нарушает нутряной снегопад. Очень хочется плеваться от потного ожидания.
***
Вовочка с бестолковым усердием чистит картошку и разговаривает сам с собой. Его бормотанье напоминает мне звук воды, которая с чмоканьем утекает в круглую решётку.
Время течёт ещё медленнее, глубже. Ещё длиннее становятся звуки и синтаксические конструкции. Ещё быстрее идёт мой снег.
Когда отчаянно смотришь на снегопад, постепенно окунаешься с головою в странное ощущение: кажется, он начался десять тысяч лет назад (это зима стоит в облаках и вращает скрипучую металлическую ручку шарманки со снегом, музыка её не слышна, зато хлопья падают на землю, как через мясорубку, жаль только, что на дождевых червяков не похожие), а ты родился в то время, когда снег уже шёл. Это на подсознательном уровне убеждает, что не всё в мире так тленно. И не всё зависит от твоих рук. Ты думаешь: «О! оказывается, имеют место быть постоянные, неумирающие вещи, совсем как падающий десять тысяч лет снег. . . идут, идут, идут и никогда не проходят, идут, идут, идут и никогда не пройдут. . . идут рядами, деревьями, поездами, ночами, домами, лицами, червями, дождями, годами. . . ещё и ещё некий кто-то рождается во время того, как снег всё идёт и идёт. . . и ты никогда не умрёшь. И снег не кончится. Чтобы ты не умер.
Может, и весны не будет?. . Может и так.
- представляешь, хмхм. . . я тут картошку почистил, весь мундир снял. . .
- не усердствуй. Я буду есть голых солдат. Всё равно.
«усердствуй», «усердствуй» и откуда такое слово нашла на своих пустых заснеженных улицах?. . уСЕРДСтвуй. . . у сердца. . .у сердца. . . мгм. . .
Вовочка шуршит целлофаном, укладывает спиральную шкурку. Я даже своей, скрученной в баранку спиной, всё вижу. Я вижу, что теперь Вовочка стоит в выцветшем леопардовом переднике, заляпанном красным вареньем, и сосредоточенно толчет картошку. . . Набухший передник топорщится. Тук-тук-тук – стучит скалка как сломанная заводная игрушка. . . мне бы хотелось смеяться взахлёб над этой сценой, если бы не гулкая, тишина, рывками принимающая внутрь Вовины «туки-стуки». Тишина, натянутая так же туго, как и канва на Сониных пяльцах. Она очень, кстати, красиво шьёт. Всем нравится. На прошлое Рождество сестра подарила мне весёлого амура. Я помню, что всё жаловалась: «Ну не такие у него глазенки. . . ну опять не те вышли, которые хотелось. . .» А глаза – это самое главное. Теперь-то я её понимаю. Вот я, я рисовала тряпичным куклам глаза и, если они казались мёртвыми, то пиши пропало. . . А сестра их зашивала и хмурилась. .
Вовина азбука Морзе прижимает мои мозги вплотную к черепной коробке. . . сейчас полезут через коробочку. Беее, какие поганые у барышни мысли. . .
Снег идёт. Так долго. Лучше умереть.
Колыбелю себя сто двадцать первую минуту. . . Белый идиотизм приковал к окну. Крадётся в ноздри запах варёной картошки. Теперь я слышу странный звук. . . такой дробный и мелкий, как капельки дождя. Только звук это поглуше. . . это стучат Вовочкины зубы. Может, ему холодно?
- Вов, тебе холодно, да?
Да нет. У Вовы другой холод. Холод – это когда Сони нигде нет, и когда она ушла из дома. Вдруг. Не предупредив никого. Вот тогда холод. Быть может, Соня уже два дня в снегу спит. И снов не видит.
Вовочка нервно чавкает и давится. Как собачка. Наверное, специально. А может и нет. Нервы – штука особенная. Будешь такие кренделя вытворять, что в страшном сне врагу не пожелаешь. . . Отсчитываю шестьдесят снежинок, выжидаю пока кашель не переходит в какой-то странный булькающий звук, оборачиваюсь и дарю долгие аплодисменты по спине. Хлобысть-хлобысть-хлобысть. . . Он уже молчит и щурится в пол, оставаясь в той же полусогнутой позе, а я всё стучу и стучу ему по лопаткам, думая о том, что Соня, может быть, любит поспать в снегу больше, чем Вовочку.
***
Сидим друг напротив друга, я пересела так, чтобы было видно окно. Белая стена торопливо течёт по стеклу. Он развернул мой старый тёплый стул и смотрит на меня в упор таким взглядом, будто пристрелит и сам через пять минут застрелится. Мне хочется подбодрить его и протянуть руку, но я знаю, что не дотянусь до его огромной скомканной ладони. Стол слишком длинный. Моя рука слишком короткая. Вот если бы у меня были руки подлиннее, я бы тогда дотянулась и пожалела Вову. Я бы тогда сказала – какая Соня замечательная и соврала бы, что она в Москву за подарками к Новому Году отправилась. У Вовочки сейчас такое пустое состояние, что он поверил бы любому моему слову, проглотил бы его не задумываясь и не разобравшись. . .
***
Безмолвное напряжение передаётся в кончики пальцев, и они жуткой дробью раскатываются по столу. Если бы их услышала моя учительница по музыке, она бы возмутилась такому бестактному обращению с пальцами. . . собственными пальцами. Так громко, как стук колёс поезда. . . мне не хватает только дёргающихся сбоку сопливых шторок и калейдоскопа травы внизу. . .
***
Ведь когда-нибудь снег кончится. а что будет после него? Ничего? Пустота? А какая я буду после него? Ничего? Пустая?. .
Хочется поднять руки вверх и сказать – «сдаюсь». Но я растекаюсь по столу и смыкаю руки в замок, сзади, на шее. . . еле слышно пою: «жжжжжжуть, жжжжуть, Вовочка.».
***
От каждого треска телефона мы, как по команде вздрагиваем, бросаемся в коридор и считаем шаги до заветного аппарата. И Вовочке, и мне кажется, что он зовёт чью-то определённую руку. Я думаю – мою, Вовочка думает – его. Уже два раза мы практически одновременно достигали коричневого трельяжа и двумя руками поднимали эту «зовущую» трубку, путаясь в кудрявых проводах и шикая друг на друга. Как рассерженные змеи. Но потом мне было жалко Вовочку. Всё-таки я не могла видеть себя со стороны, а видела только его покусанное страхом лицо. В горле возникал комок и я, глотая воздух, нервно надувала по очереди то правую, то левую щёку (так обычно дурачатся дети). Я, ритмично почёсывая правую бровь, чутко вслушивалась в голос, брызгавший из микрофона. Вовочкино зычное «алло» вдруг теряло какую-то упругую форму и звучало слишком уж по-женски, давало петуха. Он смущался, прокашливался и, не дожидаясь ответа, уже два раза спрашивал – «Софиюшка?».
***
Третья трель телефона располосовала зимний вечер. Наверное, за стеной кто-то прокричал «ап» - мы снова метнулись в коридор, толкаясь и брызгаясь обидными словами.
На третий раз он догадался промолчать в трубку и не даже назвать этот вечер добрым. Там, далеко-далеко, кто-то тяжело дышал. Я аж заслушалась. Длинная нота гудка раздробилась на мелкие. Абонент на том конце повесил трубку. Ррраз и никто больше не дышит Вовочке в ухо.
Не сговариваясь, мы уставились на мелкие чёрные дырочки, откуда выскакивали горошины гудков, и протянули «Соооооня». Я ещё потом добавила «живая». Вовочка моргнул пять раз и пробулькал: «живааааай-ааа».
Я моргнула так же дебильно, только шесть раз и, точно проглотив перочинный ножик, прошептала: «значит, щас придёт. . .»
***
Ночь запеленала улицу в чёрную марлю.
Я больше не вижу идущего снега.
Потому что глаза у меня закрыты.
Пятая чашка кофе не льется в рот.
Вовочка с выпученными глазами жуёт ногти.
Я киваю на каждый шаг минутной стрелки.
Кружка выскакивает из рук на пол, кружится, кружится, ударяется о плинтус, ручка откалывается – это на первом этаже вызвали лифт.
Меня тошнит. . . вправо-влево. . .
Слышу спиной слабый голос: «Есть хочешь?»
Не отрывая подбородок от опоры, вру потолстевшими губами: «Да». Согласие звучит жёвано и глухо. Но оно необходимо, чтобы быстрее завершить никчёмный диалог.
***
Крепче обнимаю обгрызенную спинку. Сжимаю в кулаках деревянные лакированные прутья. Крепче.Ещё крепче. Меня тошнит. Меня качает. Снег всё идёт и идёт. А куда он придёт?. . ку. . .
- Вовочка, барышню тошнит!
Его глаза удивлённо моргают, словно он только что очнулся. . . далее следует самый нелепый вопрос:
- Хочешь варёной картошки?
- мгм. В мундире, хорошо?
- угу.
Возня за спиной беспокоит и нарушает нутряной снегопад. Очень хочется плеваться от потного ожидания.
***
Вовочка с бестолковым усердием чистит картошку и разговаривает сам с собой. Его бормотанье напоминает мне звук воды, которая с чмоканьем утекает в круглую решётку.
Время течёт ещё медленнее, глубже. Ещё длиннее становятся звуки и синтаксические конструкции. Ещё быстрее идёт мой снег.
Когда отчаянно смотришь на снегопад, постепенно окунаешься с головою в странное ощущение: кажется, он начался десять тысяч лет назад (это зима стоит в облаках и вращает скрипучую металлическую ручку шарманки со снегом, музыка её не слышна, зато хлопья падают на землю, как через мясорубку, жаль только, что на дождевых червяков не похожие), а ты родился в то время, когда снег уже шёл. Это на подсознательном уровне убеждает, что не всё в мире так тленно. И не всё зависит от твоих рук. Ты думаешь: «О! оказывается, имеют место быть постоянные, неумирающие вещи, совсем как падающий десять тысяч лет снег. . . идут, идут, идут и никогда не проходят, идут, идут, идут и никогда не пройдут. . . идут рядами, деревьями, поездами, ночами, домами, лицами, червями, дождями, годами. . . ещё и ещё некий кто-то рождается во время того, как снег всё идёт и идёт. . . и ты никогда не умрёшь. И снег не кончится. Чтобы ты не умер.
Может, и весны не будет?. . Может и так.
- представляешь, хмхм. . . я тут картошку почистил, весь мундир снял. . .
- не усердствуй. Я буду есть голых солдат. Всё равно.
«усердствуй», «усердствуй» и откуда такое слово нашла на своих пустых заснеженных улицах?. . уСЕРДСтвуй. . . у сердца. . .у сердца. . . мгм. . .
Вовочка шуршит целлофаном, укладывает спиральную шкурку. Я даже своей, скрученной в баранку спиной, всё вижу. Я вижу, что теперь Вовочка стоит в выцветшем леопардовом переднике, заляпанном красным вареньем, и сосредоточенно толчет картошку. . . Набухший передник топорщится. Тук-тук-тук – стучит скалка как сломанная заводная игрушка. . . мне бы хотелось смеяться взахлёб над этой сценой, если бы не гулкая, тишина, рывками принимающая внутрь Вовины «туки-стуки». Тишина, натянутая так же туго, как и канва на Сониных пяльцах. Она очень, кстати, красиво шьёт. Всем нравится. На прошлое Рождество сестра подарила мне весёлого амура. Я помню, что всё жаловалась: «Ну не такие у него глазенки. . . ну опять не те вышли, которые хотелось. . .» А глаза – это самое главное. Теперь-то я её понимаю. Вот я, я рисовала тряпичным куклам глаза и, если они казались мёртвыми, то пиши пропало. . . А сестра их зашивала и хмурилась. .
Вовина азбука Морзе прижимает мои мозги вплотную к черепной коробке. . . сейчас полезут через коробочку. Беее, какие поганые у барышни мысли. . .
Снег идёт. Так долго. Лучше умереть.
Колыбелю себя сто двадцать первую минуту. . . Белый идиотизм приковал к окну. Крадётся в ноздри запах варёной картошки. Теперь я слышу странный звук. . . такой дробный и мелкий, как капельки дождя. Только звук это поглуше. . . это стучат Вовочкины зубы. Может, ему холодно?
- Вов, тебе холодно, да?
Да нет. У Вовы другой холод. Холод – это когда Сони нигде нет, и когда она ушла из дома. Вдруг. Не предупредив никого. Вот тогда холод. Быть может, Соня уже два дня в снегу спит. И снов не видит.
Вовочка нервно чавкает и давится. Как собачка. Наверное, специально. А может и нет. Нервы – штука особенная. Будешь такие кренделя вытворять, что в страшном сне врагу не пожелаешь. . . Отсчитываю шестьдесят снежинок, выжидаю пока кашель не переходит в какой-то странный булькающий звук, оборачиваюсь и дарю долгие аплодисменты по спине. Хлобысть-хлобысть-хлобысть. . . Он уже молчит и щурится в пол, оставаясь в той же полусогнутой позе, а я всё стучу и стучу ему по лопаткам, думая о том, что Соня, может быть, любит поспать в снегу больше, чем Вовочку.
***
Сидим друг напротив друга, я пересела так, чтобы было видно окно. Белая стена торопливо течёт по стеклу. Он развернул мой старый тёплый стул и смотрит на меня в упор таким взглядом, будто пристрелит и сам через пять минут застрелится. Мне хочется подбодрить его и протянуть руку, но я знаю, что не дотянусь до его огромной скомканной ладони. Стол слишком длинный. Моя рука слишком короткая. Вот если бы у меня были руки подлиннее, я бы тогда дотянулась и пожалела Вову. Я бы тогда сказала – какая Соня замечательная и соврала бы, что она в Москву за подарками к Новому Году отправилась. У Вовочки сейчас такое пустое состояние, что он поверил бы любому моему слову, проглотил бы его не задумываясь и не разобравшись. . .
***
Безмолвное напряжение передаётся в кончики пальцев, и они жуткой дробью раскатываются по столу. Если бы их услышала моя учительница по музыке, она бы возмутилась такому бестактному обращению с пальцами. . . собственными пальцами. Так громко, как стук колёс поезда. . . мне не хватает только дёргающихся сбоку сопливых шторок и калейдоскопа травы внизу. . .
***
Ведь когда-нибудь снег кончится. а что будет после него? Ничего? Пустота? А какая я буду после него? Ничего? Пустая?. .
Хочется поднять руки вверх и сказать – «сдаюсь». Но я растекаюсь по столу и смыкаю руки в замок, сзади, на шее. . . еле слышно пою: «жжжжжжуть, жжжжуть, Вовочка.».
***
От каждого треска телефона мы, как по команде вздрагиваем, бросаемся в коридор и считаем шаги до заветного аппарата. И Вовочке, и мне кажется, что он зовёт чью-то определённую руку. Я думаю – мою, Вовочка думает – его. Уже два раза мы практически одновременно достигали коричневого трельяжа и двумя руками поднимали эту «зовущую» трубку, путаясь в кудрявых проводах и шикая друг на друга. Как рассерженные змеи. Но потом мне было жалко Вовочку. Всё-таки я не могла видеть себя со стороны, а видела только его покусанное страхом лицо. В горле возникал комок и я, глотая воздух, нервно надувала по очереди то правую, то левую щёку (так обычно дурачатся дети). Я, ритмично почёсывая правую бровь, чутко вслушивалась в голос, брызгавший из микрофона. Вовочкино зычное «алло» вдруг теряло какую-то упругую форму и звучало слишком уж по-женски, давало петуха. Он смущался, прокашливался и, не дожидаясь ответа, уже два раза спрашивал – «Софиюшка?».
***
Третья трель телефона располосовала зимний вечер. Наверное, за стеной кто-то прокричал «ап» - мы снова метнулись в коридор, толкаясь и брызгаясь обидными словами.
На третий раз он догадался промолчать в трубку и не даже назвать этот вечер добрым. Там, далеко-далеко, кто-то тяжело дышал. Я аж заслушалась. Длинная нота гудка раздробилась на мелкие. Абонент на том конце повесил трубку. Ррраз и никто больше не дышит Вовочке в ухо.
Не сговариваясь, мы уставились на мелкие чёрные дырочки, откуда выскакивали горошины гудков, и протянули «Соооооня». Я ещё потом добавила «живая». Вовочка моргнул пять раз и пробулькал: «живааааай-ааа».
Я моргнула так же дебильно, только шесть раз и, точно проглотив перочинный ножик, прошептала: «значит, щас придёт. . .»
***
Ночь запеленала улицу в чёрную марлю.
Я больше не вижу идущего снега.
Потому что глаза у меня закрыты.
Пятая чашка кофе не льется в рот.
Вовочка с выпученными глазами жуёт ногти.
Я киваю на каждый шаг минутной стрелки.
Кружка выскакивает из рук на пол, кружится, кружится, ударяется о плинтус, ручка откалывается – это на первом этаже вызвали лифт.
