Литература и журналистика

Нашла ее стихи в жж.
Мне они очень близки, как зовут девушку на самом деле - мне не удалось узнать.


Стало пластмассовым небо над головой,
стала волшебная палочка – вдруг – железкой.
Вы извините, но я ухожу домой.
Нет, не обидел. Мне просто неинтересно.

Просто теперь я не знаю, зачем я здесь,
в этом дурацком платье, в косынке детской.
Как умудрились вообще мы сюда залезть?!
Не понимаю. Мне больше неинтересно.

Всем хорошо, вон, смотри, отовсюду – смех;
мне не смешно и не весело, хоть ты тресни.
Мальчик мой, нет, ты по-прежнему лучше всех, –
я виновата. Мне больше неинтересно.

Мне говорят – дура! дура! смотри: сдалась!
Мне говорят – мы так славно играли вместе.
Мне говорят – вы команда, куда без вас?
Мне очень стыдно. Мне больше неинтересно.

Много других детей у нас во дворе,
много песочниц, качелей, высоких лестниц.

Просто есть правило в каждой моей игре –
встать и уйти,
если больше неинтересно.



***
Ревнуй меня к фонарному столбу –
Высокому, красивому, прямому;
Он томными ночами через тьму
Мне часто освещает путь до дома.

Ревнуй меня к родителям моим,
Друзьям, коллегам, шефу и собаке;
Я сяду, поправляя кринолин,
И буду ждать – когда дойдёт до драки.

Ревнуй меня, ругай меня, вини!
И я тогда смогу, вздыхая нежно,
Гордиться: «Мой любимый так ревнив –
Ещё чуть-чуть, и он меня зарежет!»

Пенелопа (альтернативная версия)
С любимыми не расставайтесь ©


Боги знают, в каких морях, у каких штурвалов он стоял, пока ты распускала, ткала, вышивала; получала весть – и немедленно оживала, вспоминала, как смеются и говорят. А потом - соблюдала снова манеры, меру, в общем, всё как и полагается, по Гомеру; было плохо со связью, значительно лучше – с верой, что, по правде, не разделяют людей моря.

Долетали слухи о сциллах, огромных скалах, о суровых богах, о том, как руно искал он; ты ткала и пряла, ты шила и распускала, на людей привыкала не поднимать ресниц. И узор становился сложнее и прихотливей – из-под пальцев рождался то зимний сад, то весенний ливень; зажимала нити в ладонях своих пытливых – и они становились цветами, чертами знакомых лиц.

...Сколько раз жёлтый диск в воду синюю окунулся, сколько раз горизонт зашипел, задыбился и всколыхнулся; в это трудно поверить, но он наконец вернулся, – он ступил на берег, и берег его признал. Он – не он, в седине и шрамах, рубцах, морщинах, он – с глазами, полными тьмы из морской пучины, – он спросил у людей: приходили ли к ней мужчины, он спросил у людей: принимала ли их – она?

И в глазах людских он увидел – страх, и печаль, и жалость; «Вышла замуж? Позорила имя моё? Сбежала?» - «Нет, живёт где жила, чужих детей не рожала; нет, не принимала, все годы была верна. Прежде, правду сказать, женихи к ней ходили стаей, - но уж десять лет, как навещать её люди добрые перестали: не ходить бы и Вам, – она вряд ли кого узнает, кроме ткацких станков да, быть может, веретена».

«Что вы мелете? Я иду к ней, и не держите». – «Там, где жили вы – не осталось в округе жителей; Вы и сами, правитель, увидите и сбежите – что ж, идите, так и случится наверняка. Двадцать лет вас жена любимая ожидала, всё ткала и пряла, и шила, и вышивала, – и за долгие годы негаданно и нежданно превратилась в огромного паука».

«Да, теперь она – о восьми ногах, – в ритуальном танце этих ловких ножек храбрец не один скрывался; уж она своё дело знает, не сомневайся… впрочем, к ней-то – кому бы, как ни тебе, сходить? Та, кого называют Арахной – и мы, и боги, – слишком многих встречала в сетях своих – слишком многих. Только ты, Одиссей, герой, только ты и мог бы этот остров от мерзкой твари освободить».

У кого-то - и дом, и детки, и дым печной. У кого-то любовь - зверь домашний, ласковый и ручной. А моя-то бродит, слоняется дотемна или до свету, и приходит домой одна. У кого-то любовь хозяина знает и вечно с ним, - а моя-то увяжется, глупая, за одним, и всё всматривается, и в глазах у неё неон; а потом - на порог, припадая на лапу - опять не он.

Зверь больной и голодный, воющий при луне. Зверь, который зализывать раны идёт ко мне. Я пою ей весёлые песни, пою молоком. Раньше даже, бывало, привязывала тайком - но не держит тугая сила цепей и пут, но не убеждают ни пряник её, ни кнут, - и глядит после так, что охватывает озноб. Я пыталась словами, - не понимает слов.

Кто погладит её, кто намнёт бока. Кто ей бросит корку, кто даст пинка. Не замёрзнет - помрёт от мальчишеского ножа. Я сама пристрелила бы суку; вот только жаль, ведь она живая - пушистая шерсть и холодный нос. Как бы ночью январской снег её не занёс, ведь опять убежит наутро искать твой след. И не объяснишь, что такое "хозяина больше нет".

Что у меня - к тебе?
Ничего; просто было нам по пути.
Несколько слов, пара случайно раскрытых тайн.
"Напишу-сама-если-не-ответит-до-десяти".
Ненавязчивое сообщение, ожидающее в сети.
Необъяснимое,
перекрывающее гортань.

Что у меня - от тебя?
Ничего; неоконченный разговор,
имя - странное, незнакомое, будто взятое с потолка.
Сны и синие сумерки - слабый ночной раствор.
Ты меня плохо знаешь, правда, - я просто вор:
я сегодня купила книгу,
которую тогда ты держал в руках.

Что у меня - с тобой?
Ничего. Каждый - снова в своём мирке,
на своих орбитах, в своих затерянных городах,
на своей дороге, в своём отчаянном тупике, -
со своим неразменным,
начертанным на руке.

А вот книга и правда хорошая,
это да.

И, когда он вконец уставал от чужих тревог,
от бесцветных слов и бессмысленных обязательств -
он скидывал мир, как плащ, и входил в уютный простой мирок,
распахнув окно, где дрожали звёзды в небесной смальте.

Когда он вконец уставал от мирской возни -
он запирал свою дверь, открывал сервант, где стояли вина,
и вспоминал двух женщин, которые были с ним,
двух женщин,
каждая из которых была ему половиной.

***

У одной были тёплые руки и ласковые глаза,
что вечно случались рядом, если от беды он на волосок.
А другая - стройная как лоза и гибкая как гюрза -
ускользала меж пальцев, как тонкий морской песок.

С первой - целую ночь пил чай, говорил взапой,
не касаясь, - люди чем-то же отличаются от зверей+
А другую сразу кидал на лопатки и накрывал собой,
чтобы хоть на час, не навек, - но сделать её своей.

И одна была вся - его боль, его детский страх,
он бы мог убить её, если бы был смелей;
но являлась другая - верная, любящая сестра, -
и он снова дышал, и они подолгу гуляли навеселе.

На одну тратил жизнь и кровь, и столько душевных сил -
только другая и знала, как он после бывает слаб.
Ни одну, ни вторую он ни о чём не просил, -
но одна его погубила, а другая его спасла.

***

Где-то там, вдали от чужих людей, на краю весны,
перед часом Быка, под сверкающей ранней луной,
он вспоминал двух женщин, которые были с ним, -
двух женщин,
которые на самом деле были одной.

Он сдержан, он знает меру, он знает цену всему,
Он вежлив так, что порой не в радость себе самому;
Он, если делает, - делает по уму.
Его правила жмут ей - совсем как тугой корсет;
Она просит других расстегнуть, когда в глазах уже меркнет свет.
Их расставание длится несколько лет.

Она - игрок, театрал, вечный зов и извечный гон;
Она умеет и любит сказать последнее слово и выйти вон.
Всем ясно, она - ни разу не для него.
У него всё проще, - он её относит к своей семье;
Он холодной рукой до боли сжимает пальцы её в серебре -
И попросту забирает её себе.

И каждый раз -
Как правило, по утрам, -
Она шепчет: "На этот раз, действительно, мне пора;
На этот раз - устала я
Умирать".

И каждый раз -
По жизни ли, по игре, -
Она сжимает трубку пальцами в серебре:
"Можно мне ещё раз,
Немножечко, -
Умереть?.."

Где твой мальчик,
почему его голос больше тебя не греет,
почему ладони твои холодны, как снег?
Мальчик, который писал тебе письма о Дориане Грее
и земле Никогда, в которой видел тебя во сне.

Мальчик,
с которым танцевали вы перед стойкой,
говоривший одними глазами, - давай, кружись!
Где этот мальчик, вздыхающий:
"Если б только
можно было прожить с тобой рядом ещё одну жизнь"?

Кто сжимал твою руку в кольцах на переходе,
с кем из гостей вы вдвоём уходили вон;
это ведь не он теперь говорит с тобой о погоде?
Это ведь не он же, не он, не он?

Это не он удивлялся - "зачем тебе эти войны",
предупреждал - "осторожно, много летает стрел";
мальчик, который спрашивал:
"Что же тебе так больно,
кто же тебя вот так до меня успел?"

Где он, который шептал тебе самой тяжёлой ночью
"не забывай - моё сердце бьётся в твоей груди"?

В очередь, сукины дети, в очередь,
следующий на забвение - подходи.