Георг Гейм. поэзия немецкого экспрессионизма.
Добавлено: Чт окт 23, 2008 1:15 pmГеорг Гейм, представитель раннего немецкого экспрессионизма (1887–1912), погиб за два года до начала Первой мировой, когда катался на коньках со своим другом Эрнстом Бальке (друг утонул тоже). У Гейма было издано два сборника стихов - "Вечный день" (1911) и "Umbra vitae", который, как и сборник новелл "Вор", вышел посмертно.
Гейм писал апокалиптические стихи, предсказывая в них как собственную смерть (смерть утопленника), так и мировые войны. В его времена в изысканно оформленных альманахах безраздельно властвовали пейзажные и любовные стишки, сочинявшиеся подражателями Стефана Георге и Рильке в больших количествах. Против такого рода «мертвечины» Гейм со товарищи боролся, выступая в кабаре с чтением собственных «страшных» стихов (Стефана Георге, главного поэта югендштиля, он прямо называл «красивым трупом», «der schone Kadaver»).Гейм находился под огромным влиянием Бодлера, Рембо, Ван Гога и Гельдерлина.
Благодаря Гельдерлину в последние полтора года жизни Гейм стал писать странным нерифмованным стихом, в котором угадываются прежние античные размеры (впрочем, именно что угадываются). До этого он писал исключительно пятистопным ямбом (отчасти пародируя засилье этого размера в современной лирике, отчасти превращая его в своеобразную жесткую структуру, не знающую исключений). Унылость и монотонность входят в его поэтику составной частью – внутри этой конструкции властвуют экспрессия и выразительность, доведенная до натуралистического абсурда. На смену греческим героям классицизма и греческим божествам романтизма приходят демонические силы – фавны, лемуры, демоны городов, Ваал, Кибела, корибанты и пр.
Printemps
Загрезила в цвету вишневом белом
Дороги потревоженная пыль,
И колокольни высвеченный шпиль
На небе заблестел поголубелом.
Над просветленной, праздничной листвой,
Где кряжей облачных крутые гребни
Венчают день, все ярче, все волшебней
Кочует звон в истоме луговой.
На горизонте в отблеске багряном
Шагает пахарь древним великаном,
Быки по черной пашне тянут плуг.
Вдали мелькают мельничные крылья
И за волосы на погасшей луг
Бросают шар, багровый от бессилья.
Спящие
Вода в реке темнее от теней,
А в глубине кровавящим пятном
Бездонный вспыхнул блик, и нет красней
Рубца на теле ночи кровяном.
Вверху, над склоном поймы луговой,
Кружится Сон, траву к земле пригнув,
Трясет по-стариковски головой
И к лилии увядшей тянет клюв.
Отряхивает перья, как павлин,
Наводит облака крылом седым,
А темноту лиловую долин
Окутывает сновидений дым.
Одни деревья странствуют без сна,
Сердца людские населяя мглой,
Сиделкою склоняется луна
Над спящими и призрачной иглой
Под кожу ловко вспрыскивает яд:
Чужие друг для друга спят они,
И бешеную ненависть таят
Больные лбы в отравленной тени.
Пускает корни дерево теней
В сердца и темный всасывает сок,
И стонут люди громче и страшней,
Чем от железный игл, и ствол высок
У врат Покоя. В серых листьях Сон
Шуршит полотнищем холодных крыл:
Над тяжестью ночной простерся он
И лица спящих инеем покрыл.
Запел. И тьма врывается, груба:
Он - крест, он - тук, он - пепел! Смерть идет,
Откинув многим волосы со лба,
Раскрашивая увяданья плод.
Середина зимы
Зимою год ползет к концу, ощерясь,
И дни малы, как пятна крыш над снегом.
Часы бессчетны, безрассветны ночи,
И неизвестность утра слита с небом.
Ни осени, ни лета, - смерть скрутила
Плоды земли, рыдая панихидно.
Холодные, совсем другие звезды:
Нам с пароходов не было их видно.
Темны, неведомы дороги жизни,
Они конца ничем не обозначат,
И каждый, кем вслепую поиск начат,
Молчит потом и рук пустых не прячет.
Берлин I
Из черной ямы, из дыры складской
Грохочут бочки, скатываясь в трюмы.
Пыхтят буксиры, лезет дым угрюмый
В глаза над маслянистою рекой.
Мостом по самую трубу отпилен
Речной трамвай. Оркестрик на корме.
Вода укрыта в смрадной полутьме
Коричневыми шкурами дубилен.
И там, где мы проходим под мостом,
Сигналами нас оглушают своды,
Как барабанной дробью, а потом
Сады на дамбах, медленные воды
Каналов и в цветении густом
До неба прокопченные заводы.
Umbra vitae
Людей на тротуарах тьма накрыла,
Небесный свод над ними гол и страшен:
Там метеоров огненные рыла
Выводят знаки над зубцами башен.
На каждой крыше - телескопов дыры,
Астрологи пытают бездну ночи,
Из подземелий выросли факиры,
Восход звезды таинственной пророча.
Самоубийцы избродили сушу -
К востоку, к северу, к закату, к югу -
Потерянную не отыщут душу
И гонят пыль по замкнутому кругу
Руками-метлами, покуда сами
Не станут пылью, торопясь к могиле:
Усеют выпавшими волосами
Свой путь земной и лягут грудой пыли,
Подергивая мертвой головою.
И звери полевые с голодухи
Склонятся над могильною травою,
Рогами копошась в кровавом брюхе.
В морях то здесь, то там гниющий остов
Пустой посудины - куда деваться?
Нет больше ни мальстремов, ни норд-остов,
К причалам райским не пришвартоваться!
Деревья над разбитыми путями
Расставили капканы пальцев-крючьев,
Чернея деревянными культями
Отмерших, неизменно голых сучьев.
Кто хочет встать, тот умирает сидя.
С последним словом по другим орбитам
Отходит жизнь и, ничего не видя,
Глаза таращатся стеклом разбитым.
Повсюду тени. Перед новой жутью
Закрылась сновидений дверь глухая.
Молчим, придавлены рассветной мутью,
И веки трём, дремоту отряхая.
Перевод Романа Дубровкина
Гейм писал апокалиптические стихи, предсказывая в них как собственную смерть (смерть утопленника), так и мировые войны. В его времена в изысканно оформленных альманахах безраздельно властвовали пейзажные и любовные стишки, сочинявшиеся подражателями Стефана Георге и Рильке в больших количествах. Против такого рода «мертвечины» Гейм со товарищи боролся, выступая в кабаре с чтением собственных «страшных» стихов (Стефана Георге, главного поэта югендштиля, он прямо называл «красивым трупом», «der schone Kadaver»).Гейм находился под огромным влиянием Бодлера, Рембо, Ван Гога и Гельдерлина.
Благодаря Гельдерлину в последние полтора года жизни Гейм стал писать странным нерифмованным стихом, в котором угадываются прежние античные размеры (впрочем, именно что угадываются). До этого он писал исключительно пятистопным ямбом (отчасти пародируя засилье этого размера в современной лирике, отчасти превращая его в своеобразную жесткую структуру, не знающую исключений). Унылость и монотонность входят в его поэтику составной частью – внутри этой конструкции властвуют экспрессия и выразительность, доведенная до натуралистического абсурда. На смену греческим героям классицизма и греческим божествам романтизма приходят демонические силы – фавны, лемуры, демоны городов, Ваал, Кибела, корибанты и пр.
Printemps
Загрезила в цвету вишневом белом
Дороги потревоженная пыль,
И колокольни высвеченный шпиль
На небе заблестел поголубелом.
Над просветленной, праздничной листвой,
Где кряжей облачных крутые гребни
Венчают день, все ярче, все волшебней
Кочует звон в истоме луговой.
На горизонте в отблеске багряном
Шагает пахарь древним великаном,
Быки по черной пашне тянут плуг.
Вдали мелькают мельничные крылья
И за волосы на погасшей луг
Бросают шар, багровый от бессилья.
Спящие
Вода в реке темнее от теней,
А в глубине кровавящим пятном
Бездонный вспыхнул блик, и нет красней
Рубца на теле ночи кровяном.
Вверху, над склоном поймы луговой,
Кружится Сон, траву к земле пригнув,
Трясет по-стариковски головой
И к лилии увядшей тянет клюв.
Отряхивает перья, как павлин,
Наводит облака крылом седым,
А темноту лиловую долин
Окутывает сновидений дым.
Одни деревья странствуют без сна,
Сердца людские населяя мглой,
Сиделкою склоняется луна
Над спящими и призрачной иглой
Под кожу ловко вспрыскивает яд:
Чужие друг для друга спят они,
И бешеную ненависть таят
Больные лбы в отравленной тени.
Пускает корни дерево теней
В сердца и темный всасывает сок,
И стонут люди громче и страшней,
Чем от железный игл, и ствол высок
У врат Покоя. В серых листьях Сон
Шуршит полотнищем холодных крыл:
Над тяжестью ночной простерся он
И лица спящих инеем покрыл.
Запел. И тьма врывается, груба:
Он - крест, он - тук, он - пепел! Смерть идет,
Откинув многим волосы со лба,
Раскрашивая увяданья плод.
Середина зимы
Зимою год ползет к концу, ощерясь,
И дни малы, как пятна крыш над снегом.
Часы бессчетны, безрассветны ночи,
И неизвестность утра слита с небом.
Ни осени, ни лета, - смерть скрутила
Плоды земли, рыдая панихидно.
Холодные, совсем другие звезды:
Нам с пароходов не было их видно.
Темны, неведомы дороги жизни,
Они конца ничем не обозначат,
И каждый, кем вслепую поиск начат,
Молчит потом и рук пустых не прячет.
Берлин I
Из черной ямы, из дыры складской
Грохочут бочки, скатываясь в трюмы.
Пыхтят буксиры, лезет дым угрюмый
В глаза над маслянистою рекой.
Мостом по самую трубу отпилен
Речной трамвай. Оркестрик на корме.
Вода укрыта в смрадной полутьме
Коричневыми шкурами дубилен.
И там, где мы проходим под мостом,
Сигналами нас оглушают своды,
Как барабанной дробью, а потом
Сады на дамбах, медленные воды
Каналов и в цветении густом
До неба прокопченные заводы.
Umbra vitae
Людей на тротуарах тьма накрыла,
Небесный свод над ними гол и страшен:
Там метеоров огненные рыла
Выводят знаки над зубцами башен.
На каждой крыше - телескопов дыры,
Астрологи пытают бездну ночи,
Из подземелий выросли факиры,
Восход звезды таинственной пророча.
Самоубийцы избродили сушу -
К востоку, к северу, к закату, к югу -
Потерянную не отыщут душу
И гонят пыль по замкнутому кругу
Руками-метлами, покуда сами
Не станут пылью, торопясь к могиле:
Усеют выпавшими волосами
Свой путь земной и лягут грудой пыли,
Подергивая мертвой головою.
И звери полевые с голодухи
Склонятся над могильною травою,
Рогами копошась в кровавом брюхе.
В морях то здесь, то там гниющий остов
Пустой посудины - куда деваться?
Нет больше ни мальстремов, ни норд-остов,
К причалам райским не пришвартоваться!
Деревья над разбитыми путями
Расставили капканы пальцев-крючьев,
Чернея деревянными культями
Отмерших, неизменно голых сучьев.
Кто хочет встать, тот умирает сидя.
С последним словом по другим орбитам
Отходит жизнь и, ничего не видя,
Глаза таращатся стеклом разбитым.
Повсюду тени. Перед новой жутью
Закрылась сновидений дверь глухая.
Молчим, придавлены рассветной мутью,
И веки трём, дремоту отряхая.
Перевод Романа Дубровкина