Литература и журналистика

Бетховен – великий пророк и мессианистический помазанник. Его Девятая симфония выделяется из всего строя нашей 84-ой по счету цивилизации как торжественный ход в грядущую - 85-ю. Основная тема Девятой симфонии – отрицание настоящего миропорядка и полное в нем разочарование. Бетховен, чем больше глох, тем больше удалялся от мира. Весь миропорядок с его человеческими условностями казался ему ничтожным с высоты музыкальных и духовных сфер, в которых он обитал как помазанник.

Был случай, когда 17-летний Бетховен пришел к Моцарту домой, в его ‘сумасшедший’ дом. Моцарт играл в бильярд, рядом выли птицы, орали дети, сидя на горшке… В таких условиях жил гениальный композитор, сочиняя музыку только ночью. Бетховен стал играть, но его ипровизация показалась Моцарту очень мрачной. Он сказал, что нельзя так писать. Музыка должна быть светлая, а не мрачная. И Моцарт был прав.

В Девятой симфонии уже нет человеческой мрачности и трагичности. Бетховен не чувственен, но чувствителен. Чувственность задевает лишь поверхностные, ничтожные уровни, а чувствительность – сердечные, архетипические струны. Надо играть не чувственно, а чувствительно. Девятая симфония – светлое видение будущего, симфония Богоцивилизации. Бетховен прозревал цивилизацию будущего как прообраз всемирного братства, которого чает человечество.

Бетховен понял, что человечество не знает любви, люди должны принять друг друга в братские объятия и сочетаться в одно. Диалектика профетического, мистического миросозерцания в том, что в настоящем миропорядке братство невозможно. Никакими революциями, манифестами, реформами или гениальными личностями, которые увлекают за собой миллионы, его достичь нельзя.

Девятая симфония – предвестие вселенского катаклизма, разрухи, которую Бетховен переживает: разрушающиеся города, глыбы рухнувших небоскребов, огненный потоп – всё смешивается, уходит под землю в огонь. Это одно из самых утвердительных и разрушающих произведений. Оно предполагает разрушение старого мира, причем не столько внешнее, сколько духовных устоев прежнего человека и рождение богочеловечества. Уже первые звуки … – мерцающая заря богочеловечества.

В средней части симфонии звучит разруха старого мира. Бетховен, будучи глухим человеком, пишет два, три форте там, где слышит грохот литавр. Но даже разрушение мира – акт бесконечного милосердия. После бедственных, разрушительных аккордов вдруг звучит тема любви Миннэ… Никакого человеческого трагизма. Бетховен прозревает будующую светлую цивилизацию, но она невозможна в настоящем миропорядке.

И об этом я говорю Бетховену когда исполняю его произведения, а он – мне. У меня текут слезы, и я вижу это светлое будущее, которое прозревал Бетховен. В финале симфонии это прозвучит: ‘Обнимитесь, миллионы!’

Финал – гениальная ре-минорная кода (заключение). Она началась мрачно, но потом мгновенно разрослась в торжество, опять мелькнула зарница Миннэ, и… кончилось всё напряженно. Так Бетховен уловил ритм Богоцивилизации.

Для музыки не существует последовательного времени: 1-я, 2-я, 3-я и 4-я часть. У нее другое – одновременное, единовременное время. Нужно уметь выразить все в 20-ти минутах 1-ой части! Если что-то не выразил и оставил на потом, то грош тебе цена.

Бетховен отрицает не свою музыку, а музыку Рима, вибрации цивилизации, которая не может сделать людей братьями, и они не могут принять друг друга в братские объятия.

В мое исполнение Бетховена я попытался вложить очень сложное, динамичное и диалектичное, противоречивое содержание: видение Богоцивилизации, слезы и разрушение старого, необходимость отказаться от всего прежнего.

Когда играю Моцарта, то считаю, что он непревзойден, выше Бетховена. Каждое музыкальное творение нужно играть как наивысшее! Если играешь 36-ю симфонию Моцарта и считаешь, что 41-я лучше 36-ой, то сыграешь ее плохо. Всё должно быть абсолютно, ничего не может быть лучше. Есть предельная планка, и нужно говорить предельно.

Но Бетховен мне ближе, потому что Моцарт не смог достичь вселенского страстного. Он его не прошел, а только начал проходить. Братская могила, отравление – только начало той глухоты, которую Бетховен претерпел в 30 лет. По сути, они пошли одним путем, но наш брат Моцарт слег в братскую могилу Второй Соловецкой Голгофы, а Бетховен четверть века мучался глухотой, пока не прозрел в великом страстном музыку Девятой.

Гейлигенштадское завещание состоит не в том, что ‘брат Карл позаботься, я оставляю свое наследство: кошелек тому-то отдашь, долги выплатишь…’ Нет! Гейлигенштадское завещание – прозрение Бетховена, что однажды он напишет музыку, которая выйдет за пределы 84-ой цивилизации и сочетает всех людей вместе, несмотря ни на что.

По материалам Блаженного Иоанна (Береславского) www.ioangrail.blogspot.com